Текст книги "До каких пор буду звать?"

Автор книги: Рангея Рагхав

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

4

Сукхрама здесь уже нет, думаю я. То, что он рассказывал дальше, не совсем правдоподобно, да он и не мог рассказать всю правду. Но я научился разбираться в людях. Человеческая душа – одна из самых трудных загадок природы, и познается она не в радостях жизни, а в ее горестях. В душе же Сукхрама шла постоянная борьба между добром и злом.

Я сижу в комнате моего друга, одного из местных тхакуров. Из окна струится пьянящий аромат жасмина, который как-то по-особому благоухает в это холодное время года. Прямо над окном повис яркий, чуть ущербный диск луны. Моросит мелкий, едва видимый дождь, он наполняет воздух густой, тяжелой сыростью.

Откуда-то издали доносится пение канджаров. И в голову невольно приходит мысль: почему до сих пор никто не только не помог, но даже не посочувствовал этим гонимым, отвергнутым всеми людям? В их песнях – удивительное очарование. Они поют песню за песней, несмотря на холодную промозглую ночь. Сукхрам говорил мне, что в это время года им очень трудно живется. Холода – настоящее бедствие для табора, потому что его обитателям не во что одеться, им приходится разжигать костры, чтобы окончательно не замерзнуть. А когда и это не помогает, люди пытаются согреться друг о друга. При одной мысли, что человеку приходится терпеть такое существование, у меня болезненно сжимается сердце.

И я вновь вспоминаю о Сукхраме. Как же все это получилось? Он думал о счастливом будущем. Мечта эта захватила его, он совсем потерял покой, однако не смог найти путь к осуществлению своих стремлений. Жалкая лачуга, вечная нужда, жестокие законы его племени связывали его по рукам и ногам. В этой бесконечной борьбе за кусок хлеба проходили его лучшие годы, тратились молодые силы.

Почему он всегда чувствовал себя чужим в прекрасном мире, открывшемся для него в любящих глазах Пьяри, в ее красоте и молодости? И Сауно тоже страстно мечтала отомстить за все унижения, которым она подвергалась в своей жизни. Но какой ценой? Ценой презрения к своим близким?

Меня не смущают нравственные законы этих людей, но они, несомненно, приведут в замешательство моих критиков, живущих в мире своих закосневших понятий и представлений. Со всех сторон они опутаны паутиной незыблемых догм, устаревших суждений.

Замолкла песня, все стихло, будто сама ночь уснула, завернувшись в одеяло из тумана. А луна показалась мне расплывчатым пятном света, проникшим сквозь дыру в оконной занавеске из мешковины в доме бедняка.

…Нареш задумчиво стоял под огромным деревом. Широкий ствол нима промерз насквозь, и от него веяло холодом. Он шел к Чанде, но что-то его остановило. Уж не испугался ли он темноты? Я с любопытством следил за ним.

Может быть, он решил вернуться?

Нет! Перед решимостью влюбленного страх отступает.

И он снова идет вперед – хрупкий мальчик с накинутым на плечи тонким бумажным одеялом. Но какой решимостью дышит его лицо! И как он повзрослел! Нареш невысокого роста, и вся его фигура напоминает молодое деревце папайи.

У него желтоватая и очень нежная кожа, он похож на только что вышедшую из типографии книгу, еще не побывавшую в руках людей. Его шелковистые волосы скрыты под одеялом, но ясно виден лоб, по которому уже пролегли ранние морщины.

Удивительные у Нареша глаза: большие, доверчивые, чуть увлажненные, похожие на глаза подстреленной лани, в них нельзя смотреть без сострадания, потому что в черных зрачках за полузакрытыми ресницами можно увидеть и щемящую сердце мольбу о пощаде, и отчаяние, и безысходность…

Холодный ветер пробирал до костей, но я упрямо шел вперед, борясь с его буйными порывами. И если ветер подхватывал юношу и нес его на своих крыльях, как легкий цветок, то со мной он обращался, как с большим и сильным деревом: он раскачивал меня из стороны в сторону, норовя вырвать с корнем.

Мы миновали ворота сада. В старом полуразрушенном домике спал садовник, тут же рядом спали и его буйволы. По сторонам дороги было пустынно и безмолвно. В глубине сада одиноко возвышался мраморный дворец, таящий в себе страшные истории о духах и привидениях. Нареш храбро прошел через входную арку, и темнота поглотила его. Я не рискнул последовать за ним и остановился в стороне от арки. Мне показалось, что Нареш во дворце не один.

Раздался смех. Да, смеялись двое – Нареш и Чанда! Я узнал ее серебристый смех, который еще долго не мог растаять в морозном воздухе. Он словно повис над мраморной площадкой дворца, где в сезон дождей мокрые павлины расправляют хвосты и крылья, чтобы обсохнуть под теплым восточным ветром. Теперь над площадкой кружился, замирая, беззаботный смех двух подростков.

Меня вдруг охватила непонятная тревога. Что я тут делаю? Что должен предпринять? Я разозлился сам на себя. Зачем мне понадобилось сюда тащиться? Зачем я коченею здесь от холода под открытым небом?

Почему бы мне не позвать Нареша и не устроить ему хорошую головомойку? Но у меня тут же сжалось сердце: разве я не мог окликнуть его раньше, когда он только шел сюда?

Неожиданно послышалось чье-то бормотанье:

– Опять убежала! Нет, она доконает меня! Когда же наконец я избавлюсь от вечной тревоги? Негодная тварь! Чертово отродье! Вся в мать! Той тоже нравилось кружить всем головы!

Я узнал голос Сукхрама. Он не видел меня, потому что я стоял в тени дерева.

Сукхрам, видимо, искал Чанду. Он бросился к воротам дворца и вошел внутрь, но, как видно, не нашел там дочери, потому что я услышал, как он возвращается, продолжая что-то бормотать.

Ночь пошла на убыль, где-то далеко заухала и захохотала сова. У меня закоченели ноги, и я решил вернуться. Всю обратную дорогу меня одолевали сомнения, не совершил ли я ошибку, оставив Нареша во дворце.

Каково же было мое изумление, когда, подойдя к дому, я увидел, что он стоит под тем же самым деревом.

Юноша в свою очередь удивленно посмотрел на меня и спросил, куда это я ходил в такую темень.

– Гулять, – улыбнулся я и тут же, не давая ему опомниться, спросил: – А что ты тут делаешь?

Он ничего не ответил, тяжело вздохнул и медленно пошел в дом.

Только вернувшись к себе в комнату, я почувствовал, что страшно промерз. Я долго не мог согреться, залез под ватное одеяло, стал растирать все тело, разгоняя кровь, и сам не заметил, как, наконец, уснул.

Утром меня разбудила хозяйка.

– Больно уж ты заспался, господин! Что с тобой случилось?

Протирая глаза, я сел. Мать Нареша поставила передо мной чашку горячего чая и лукаво посмотрела на меня.

– Я зачитался ночью. Проснулся рано, но подумал, что, если встану, все равно нечего будет делать. Я прилег ненадолго, – и вот…

– Что-то я не замечала, чтобы ты просыпался чуть свет и тут же вставал, – рассмеялась она. – Смотри-ка, сегодня я заварила чай по-своему: я положила туда кардамон и немного пряностей. Твой друг очень любит такой чай. Я решила, что раз он любит, так и тебе должно понравиться!

– Вот как? – шутливо удивился я. – А что, это правило распространяется здесь на все?

– Это еще что за неуместные шуточки! – притворно возмутилась моя хозяйка, но потом не выдержала и улыбнулась. – Ладно уж, пей чай, пока горячий; он разгоняет дурные мысли и освежает голову.

Мы оба рассмеялись. В это время на пороге показался Нареш, печальный и словно чем-то напуганный. Мы посмотрели на него и вопросительно переглянулись.

– Ну, ничего не поделаешь, хозяюшка, – вздохнул я. – Придется, видно, тебе женить его на Чанде.

– Тоже еще придумал, – буркнула она, забирая у меня пустую чашку. – Можешь сам женить его на натни, только сперва принеси мне порошки с ядом, – прошипела она и ушла, громко стуча каблуками.

Я задумался. В молодости мать Нареша, вероятно, была красавицей. Я говорю так потому, что в наш век привыкли оценивать красоту человека именно с этой точки зрения. Но я хорошо знаю, что красота свойственна любому возрасту, и в зрелые годы человек бывает по-своему красив. Она очень любит Нареша, но ее любовь скована рамками общества, в котором она живет. Вот поэтому и красоту жизни человек понимает ограниченно, исходя из своих неполных представлений. Ее глаза со стрельчатыми ресницами и изогнутыми, почти сросшимися бровями кажутся мне особенно привлекательными, когда я угадываю в этой женщине желание прожить свой век с чисто индийской беспечностью.

Когда моя хозяйка говорит о Нареше, ее лицо принимает суровое выражение, всем своим видом она хочет показать, что любит сына, но не намерена терпеть его своевольные выходки.

Да, наша любовь, наши самые нежные чувства скованы цепями общественного мнения. Мы сами разрушили свою свободу, вместо того, чтобы наслаждаться ею. Таков уж закон высшего общества, преступить который мы не можем. Он пустил такие глубокие корни, что сама мысль о возможности выкорчевать их считается страшным грехом.

Вот и Чанда с ее редкой красотой лишена человеческих прав. Чанда так красива, что, будь сейчас Средние века, какой-нибудь раджа обязательно сделал бы ее своей рани.

И это совершенное творение природы, эта красавица своим социальным положением обречена на жизнь легкодоступной женщины. Говорят, Амбапали[19]19
  Амбапали – имя куртизанки, жившей в VI веке до н. э. в маленьком княжестве Лаччхави в междуречье Ганга и Брахмапутры (теперь территория Западного Пакистана).


[Закрыть] была столь совершенно красивой женщиной, что правители древнего легендарного рода Лачхави готовы были биться насмерть из-за нее. Вот тогда-то мужчины и поделили женщину, как делят имущество, и, отняв у нее права главы семьи, сделали ее своей наложницей.

Прошло много времени, но мы до сих пор держимся того же взгляда на женщину и бессильны что-либо изменить…

…Солнце клонилось к закату, стало прохладнее. Вернулся друг, усталый, весь в пыли. Мои мысли не волновали его, у него были свои заботы.

– Когда урожай созреет, – сказал он, стряхивая пыль, – правительство запретит вывозить зерно за пределы штата, и нам волей-неволей придется продавать его по дешевке ростовщикам. Когда они скупят весь урожай, правительство разрешит его вывозить. Нам же придется втридорога покупать зерно у ростовщиков. И самое нелепое то, что сначала правительство пойдет на этот шаг, исходя из интересов населения штата, а потом издаст новый закон, но уже в интересах народа всей Индии…

5

– Прошло два года, – продолжал Сукхрам свой рассказ. – Вся моя жизнь потекла по-другому. Рано утром я покидал деревню. Меня всегда сопровождали Пьяри и соседский мальчишка Рамлал. Исила выступал в роли зазывалы. Мы ходили из деревни в деревню и давали представления. На ночь мы разбивали шатер. Перед сном Исила старательно пересчитывал деньги, а затем прятал их. Пьяри готовила еду. Сауно предпочитала промышлять в одиночку, она не ходила с нами. Она просила милостыню. Пристав к какому-нибудь человеку, она шла за ним до тех пор, пока тот не бросал ей несколько монет, чтобы отвязаться. Иногда она делала из тростника дудки и, созвав деревенских детей, выменивала свои изделия на еду. В этом она была большим мастером. Пьяри тоже знала, как заставить зрителей раскошелиться. Она то кружилась в танце, то, кокетливо прикрыв лицо концом покрывала, шла мимо толпы, покачивая бедрами. Людям нравилось смотреть на Пьяри, но она была осторожна и никому не показывала своего лица.

Однажды мы давали представление в деревне Чхахран. Во время одного из номеров я поскользнулся и упал с каната, но, падая, успел ухватиться за канат рукой и повис в воздухе. Толпа вскрикнула от ужаса. Когда акробат падает с каната, это означает смерть. В тревоге за мою жизнь Пьяри забыла об осторожности, и край покрывала сполз с ее головы. Теперь все могли увидеть ее лицо. Я же прилагал огромные усилия, чтобы с честью выйти из трудного положения. Подтянувшись на канате, я ухватился за него ногами и, раскачиваясь, повис вниз головой.

– Вот это трюк так трюк! – раздался громкий голос Исилы. – Вы только посмотрите, уважаемые господа!.. Этот номер мы показываем впервые!

Когда я наконец спустился на землю, ко мне подбежала Пьяри.

– Зачем ты решился на такое?

– Думаешь, я сделал это нарочно?

Пьяри только вздохнула.

Окончив представление на площади, мы подошли к дому здешнего заминдара[20]20
  Заминдар – помещик, землевладелец.


[Закрыть]. Он сидел на пороге, окруженный свитой. Исила шагнул вперед и низко поклонился.

– Могущественный господин, – начал он, – мы пришли в твою деревню, чтобы заработать немного на пропитание. Ты не оставишь нас своей милостью?

«Могущественный господин», он же заминдар, очень заботился о своей внешности – его волосы были подстрижены на английский манер. Он отдал какое-то приказание своему управляющему, а затем повернулся к полицейскому чину, сидевшему подле него на камышовом стуле, и они о чем-то заговорили.

Мы хорошо знали, что заминдар полный хозяин деревни и может делать все, что захочет, но и он должен считаться с деревенскими обычаями. Он – наш отец. Мы – его подданные. Его долг накормить нас и дать заработать несколько монет. Поэтому мы всегда идем к нему с низким поклоном. Но на этот раз начальник полицейского участка подозрительно посмотрел на нас и спросил:

– Этот парень – нат?

– Да, господин, – закивал головой управляющий.

Начальник сделал знак рукой Исиле подойти ближе. Тот подошел и низко поклонился.

– А вы не воруете? – строго спросил начальник.

– Нет, большой господин. Мы зарабатываем на жизнь своим трудом. Мы ничтожные люди и просим у могущественного господина, нашего отца и брата, еды и справедливости. Зачем нам воровать?

Начальник расхохотался, но его острые, загнутые кверху усы привели меня в ужас. Пьяри стояла, закрыв лицо концом покрывала, а он несколько раз поворачивался в ее сторону и пристально на нее смотрел. Пьяри, наверное, почувствовала этот взгляд и еще глубже спрятала лицо. Глаза полицейского ощупывали стройную фигуру и высокую грудь Пьяри, он напоминал раздувшуюся кобру, готовую вот-вот ужалить. Глазами он жадно пожирал Пьяри, но ужалить собирался Исилу. Я стоял ни жив ни мертв. У меня перехватило дыхание, от страха я не мог вздохнуть, и мне казалось, что чья-то невидимая рука сжимает мне горло.

Когда мы вернулись к себе в шатер, Сауно уже напекла лепешек и ждала нас. Сегодня она выпрашивала милостыню у полицейского участка и заработала две аны[21]21
  Ана – 1/16 часть рупии; в настоящее время изымается из обращения. С 1 апреля 1957 года в Индии введена десятичная система, по которой в рупии 100 новых единиц – пайс. Рупия – основная денежная единица Индии.


[Закрыть]. На них она и купила муки. На рупию можно купить двадцать серов[22]22
  Сер – мера веса, 993 г.; по закону от 1 июля 1958 года заменяется десятичными мерами – килограммом и литром.


[Закрыть] муки, а на две аны – только два с половиной. Нас было четверо, и на каждого приходилось больше, чем полсера. Это очень много. Сауно пекла лепешки на самодельном очаге, она сложила их на сковородке и поставила на угли, чтобы не остыли.

Мы ели и похваливали. Давно уже я не ел с таким удовольствием. Мы пересказывали друг другу события дня и шутили. Пьяри сидела, откинув покрывало. Она отламывала маленькие кусочки лепешки и старательно их жевала. Во дворе показался полицейский. Сауно тревожно посмотрела на нас, Исила вздрогнул, а Пьяри снова натянула на лицо конец покрывала. Подошла Бхура и, грозно подняв хвост, ощетинилась. По сравнению с нами наша собака вела себя более независимо.

Дежурный полицейский, толстый и розовощекий человек, обратился к Исиле:

– Откуда ты пришел в эту деревню?

Исила встал и поклонился, отложив лепешку на сковороду.

– Господин, мы бродим по всей округе, зарабатываем на жизнь.

– Тебя начальник вызывает.

– Будь милостив, господин. Что мы такое сделали?

– Поди-ка сюда!

Они отошли в сторону. Полицейский что-то сказал Исиле и ушел. Исила вернулся к нам и принялся есть как ни в чем не бывало. Покончив с лепешкой, он посмотрел на Сауно и кивнул в сторону Пьяри. Сауно понимающе нагнула голову, словно говоря: «Я-то сразу поняла, зачем он приходил».

Наступила ночь. Я лежал на циновке, курил и прислушивался к разговору Сауно и Пьяри.

– Знаешь, зачем приходил солдат? – спросила Сауно.

– Догадываюсь. Начальник не спускал с меня глаз. Он, наверно, хочет, чтобы я пришла к нему. Но Сукхрам не согласится.

– Не согласится? Подумаешь! Не мужское это дело, ему и говорить незачем.

– Он обидится.

– Это женское дело, и нам его решать. Чего тут обижаться! Разве мы одни так делаем? Попробуй откажись, начальник с нас живых шкуру сдерет. Упрячет отца с твоим мужем в тюрьму. А что будешь делать без кормильцев? Пойдешь по рукам, чтобы не умереть с голоду!

Пьяри задумалась.

Стало совсем темно. Неожиданно она поднялась и пошла к деревне, но я догнал ее и схватил за руку.

– Куда ты?

– Да так, никуда.

– И тебе не стыдно врать?

– А что я могу поделать?

– Не ходи, и все.

– А знаешь, чем это обернется?

– Мы сейчас же уйдем отсюда.

– Нас схватят в другой деревне. Пешком далеко не уйдешь!

Я застонал от собственного бессилия. Неужели мы так слабы и беспомощны? И тут я вспомнил о старой крепости. Я же тхакур, а не нат. А разве жена тхакура может идти к начальнику полиции?

– Никуда ты не пойдешь, – решительно сказал я.

– Но он же тебя и отца исполосует плетьми.

– Пусть бьет.

– Но он все равно заберет меня. Сейчас хоть подарок даст, а тогда прикажет избить.

Я ничего не хотел слушать, у меня словно помутился разум. Я крепко сжал ей руку.

– Лучше смерть, чем позор!

– Помирать из-за такой безделицы? – рассмеялась Пьяри. – Ну уж нет! Женщины из моего племени всегда шли на это. Что тут особенного?

– Ты же знаешь, что ты – жена тхакура! – закричал я.

– О да, мой господин. – Пьяри усмехнулась. – По утрам ко мне приходит служанка и купает меня. Чамарин[23]23
  Чамарин – женщина из касты чамаров-кожевников.


[Закрыть] лепит для меня кизяки. Домни[24]24
  Домни — женщина из касты дом, касты плетельщиков подстилок, корзин, веревок и т. д.


[Закрыть] забавляет меня танцами и пением. Телин[25]25
  Телин – женщина из касты тели – касты маслоделов и разносчиков растительного масла.


[Закрыть] моет мне ноги. Зеленщица приносит овощи прямо к порогу моего дома, жена ювелира приходит ко мне с драгоценными украшениями, ну а жены сокольничего и кучера…

– Потаскуха! – вне себя от ярости заорал я. На глазах Пьяри навернулись слезы, но тут же высохли.

– Пропади ты пропадом, какой из тебя господин и повелитель! – заговорила она, сверкая глазами. – В тебе нет ни капли сострадания! Ты должен защищать женщину, а ты о себе только и думаешь, о своей чести только и заботишься. Зачем удерживаешь меня? Воображаешь, что защитил меня своим криком? Что, я уже не натни? Подумай сам, ну куда мне деваться? Я пыталась скрыть свою красоту и молодость, а люди все равно все замечают. Разве я могу спрятаться так, чтобы никто меня не видел? Почему я должна стыдиться того, что моя красота бросается всем в глаза! Не хочу я прятать ее от людей!

В отчаянии я обхватил голову руками и застонал. Ярость душила меня.

– Ладно! Иди в шатер! Пойдешь, когда я вернусь! – сказал я, толкнув Пьяри.

Она покорно поплелась назад, а я зашагал в темноту, к деревне. Не знаю, почему, но в этот момент я вспомнил о Махатме Ганди. Некоторые торговцы в деревнях его очень хвалили, потом их за это арестовали. От них я слышал, что Ганди борется за счастье всех бедняков. Но Ганди был далеко, а я шел к дому заминдара. На воротах его дома горел яркий фонарь. У ворот сидел сторож и беседовал с двумя людьми.

– Что случилось? – спросил сторож. – Разве господин тебе ничего не дал?

– Дал, уважаемый, дал.

– Так что тебе еще надо?

– О, почтенный господин!.. – начал я срывающимся голосом.

– Ну?

Гнев и негодование не давали мне говорить. Я вдруг ясно увидел лицо моей Пьяри. Она моя! Я люблю ее! По какому праву кто-то другой должен владеть ею? Только потому, что она слабая женщина? Но разве она виновата в этом? Я, как рыба, открывал и закрывал рот, но слова застряли у меня в горле. Сторож расхохотался.

– Ему надо дать пару тумаков, – сказал он, обращаясь к управляющему имением и его приятелю, – тогда этот ублюдок может быть заговорит.

О, великий боже! У меня помутился разум. Я пришел к этим людям за помощью, а что услышал! Не помня себя, я закричал:

– Не я ублюдок, а ты! Грязный пес! Да к тому же сторожевая дворняга!

Я смутно помню, что за этим последовало. Знаю только, что все трое бросились на меня с криками: «Бей его! Бей его!» Перед глазами мелькнул чей-то кованый ботинок, и скоро мое лицо превратилось в кровавое месиво. Передо мной поплыли черные круги, я потерял сознание и очнулся только в полицейском участке. До меня донесся голос сторожа:

– Господин начальник, этот негодяй пришел воровать. Успел стащить шкуру теленка, да мы поймали его. Хорошенько проучите его, господин, чтобы он запомнил на всю жизнь, кто он и откуда родом. Наглец! Оскорбил пандита[26]26
  Пандит – ученый-брахман. В тексте – почтительное обращение к брахману.


[Закрыть] Вачандхара, господин. У нас ведь, слава богу, правит раджа, а не эти разбойники наты!

Я хотел сказать, что все это ложь, что я пришел не воровать, а поговорить с самим заминдаром, но слова опять застряли в горле. На глаза навернулись слезы, а полицейские рассмеялись.

Когда управляющий и сторож ушли, приходивший к нам полицейский сказал мне:

– Чего плачешь? Я уже сообщил твоим. Пьяри пойдет к господину начальнику, он будет доволен и завтра утром простит тебя, отпустит на свободу. Перестань реветь!

Я опять впал в какое-то полузабытье, из которого меня вывел голос Пьяри, раздавшийся под окном:

– Где он? – спрашивала она.

– Там. – Полицейский показал на дом заминдара.

Что было дальше, не помню. Остаток ночи я провел в страшном бреду, время остановилось для меня, осталось только безысходное отчаяние.

Утром меня освободили. Когда я шел из участка, у меня подкашивались ноги, я почувствовал, что не дойду до табора. К счастью, меня встретил Исила и помог мне добраться до шатра. Исила был в хорошем настроении, а для меня все погрузилось в беспросветный мрак. Войдя в шатер, я увидал Пьяри. Она молча сидела в углу и слушала, что говорила мать.

– Ты еще дурочка. Пойми, это жизнь. Все так поступают. Посмотришь на женщин из богатого дома, кажется, у них все должно быть честно и благородно. Как бы не так! Вчера отец забрался ночью в дом ростовщика – отец смекнул, что теперь благодаря тебе начальник ничего ему не сделает. Сам ростовщик-то поехал по деревням собирать с должников деньги… Ну так вот, его жена преспокойно спала со своим дружком точильщиком. Все так живут.

– А что добыл отец ночью?

– Четыре серебряных браслета и две связки крупных бус, нанизанных в два ряда.

Пьяри опасливо оглянулась, но, увидев меня, только усмехнулась, плечами повела и ничего не сказала.

– Тебя освободили, мой мальчик, – обрадовалась Сауно. – Чего стоишь у входа? Проходи!

Я молча сел в дальний угол. Голова моя раскалывалась на части.

– Ой, кровь! – вскрикнула Пьяри, глядя на мое лицо. – Посмотри, мама!

– Вижу! Башмаки-то у них, видать, с гвоздями. – Сауно внимательно обследовала мои раны и ссадины. – У твоего отца столько было таких шрамов – и не сосчитать.

Обе женщины спокойно разглядывали мое кровоточащее лицо, а я с трудом сдерживал свой гнев и отчаяние.

– Какие жестокие люди, – только и сказала Пьяри, а потом принесла воды в кувшине и стала вытирать мне лицо концом своей юбки. Сауно вышла из шатра.

– О чем ты все думаешь? – спросила Пьяри.

Я хотел было ответить, но промолчал; тут только Пьяри заглянула мне в глаза и все поняла.

– Знаю, что ты меня любишь. И крепко любишь, – ласково сказала она. – Но я ведь здесь, перед тобой, и не уйду от тебя. Чем я стала хуже после того, что случилось? – Пьяри немного помолчала, затем встала, набила трубку и протянула ее мне.

Я закурил.

– Ты зря сердишься. Женщина не должна стыдиться того, что ей приходится делать по воле мужчин. Ведь вы, мужчины, не стыдитесь своих дел? Мы с тобой любим друг друга. Я тебя не брошу. Ведь я и раньше ходила к канджарам, а тебя все равно не покинула.

Я молчал. Мне казалось, что жизнь для меня кончена.

– Ты все еще считаешь себя тхакуром, сумасшедший? – Пьяри засмеялась.

Весь день я пролежал в углу. Не помню, как уснул. Проснулся ночью. Пьяри лежала рядом, обняв меня за плечи. Гнев мой прошел. Я улыбнулся, погладил Пьяри по щеке, и она улыбнулась мне.

– Принести тебе поесть?

Она дала мне лепешки. Когда я покончил с ними, она принесла воды. Я напился, и тогда Пьяри снова легла рядом.

На другой день Исила сказал мне:

– Пойдем в другие деревни. По дороге сбудем товар. Я знаю одного тхакура, который за полцены купит все.

Мы свернули шатер, уложили его на повозку. Исила повел лошадь. Сауно, я и Пьяри шли за повозкой, а позади нас, замыкая шествие, бежала Бхура.