Текст книги "Позывные услышаны"

Автор книги: Рафаэль Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

– А вы не боитесь, – наконец улыбнулась, – что за эту недельку я окажусь далеко-далеко?

– Не дурите, Воскова. Придет и ваше время.

Она вернулась в «кубрик», когда все уже спали. На своей койке нашла подарки девочек: плюшевый медвежонок, набор еще довоенных конвертов и томик стихов Анны Ахматовой. Наверно, от Ленки узнали, что она помешана на стихах.

«А что за окном? Моросит… Девочки спят сладко. И те пятеро, которые сегодня нырнут в ночь, как в пуховую перинку. А я остаюсь здесь».

И в дневник легла еще одна лирическая исповедь:

«Мрачные непрошеные тучи равнодушно застилают сиявшее небо… Влажная листва топорщит мокрым блеском всю поверхность, стволы деревьев намокают тушью, садовые скамьи теряют прежний лирический уют. Погода, как незнакомая музыка, невольно заставляет прислушиваться к шорохам где-то в глубине души, достаточно явственным, чтобы их уловить, и слишком неуловимым, чтобы – осмыслить.

Среди этого размазанного, но сладкого лирического хаоса вдруг ощущаешь непобедимое и давящее желание сделать что-то большое, нужное…»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ.

«СЕСТРОРЕЦКАЯ РЕСПУБЛИКА»

ВЫХОДИТ НА ШТУРМ

Их, семерых, действительно освободили из тюрьмы сестроречане.

Правда, начальник тюрьмы на другой же день сообщил арестованным, что их задержали лишь «во избежание кровопролития» и имеется циркуляр министра отправить членов завкома обратно на завод. О мощной забастовке сестроречан с требованием немедленно освободить их товарищей и паническом рапорте начальника завода в Главное артиллерийское управление о резком падении выпуска винтовок, которые позарез в это тревожное время требовал Керенский, он умолчал. Как и о том, что Гвоздев вместо ожидаемой награды за усердие получил на память от генерала Верховского ироническую фразу: «Направляя вас, капитан, в Сестрорецк, Александр Федорович надеялся ослабить в низах страсти, а отнюдь не воспламенить их. Доставленные вами кухонные ножи, видимо, заинтересуют ресторанную прислугу».

Семена и его товарищей дожидалась у ворот Крестов делегация рабочих. Начальник тюрьмы лично открыл перед рабочими калитку.

Завком напоминал военный штаб. Ежедневно сюда приезжали делегаты: путиловцы, лесснеровцы, матросы Кронштадта.

– Требуется, товарищ Восков, пятьсот винтовок.

– Урал просит триста!

Решали оперативно. Однажды всех насмешил приезжий парень в кожанке и с большим в горошек шарфом.

– Аркаша из Одессы, – представился он, обмахиваясь шарфом. – Партийная кличка «Музыкант». Пусть мне не видать Дерибасовской, дорогой земляк Восков, если вы не поможете нам трехлинеечками.

Одесса тоже не уехала с пустыми руками.

Начальник завода тревожно напоминал Воскову:

– Мы подчиняемся Главному артиллерийскому управлению…

– А мы подчиняемся воле революционного народа, – спокойно отвечал председатель завкома.

Открытый конфликт у них произошел после депеши из Петросовета, подтвержденной Военно-революционным комитетом: отгрузить два вагона винтовок для Красной гвардии Питера. Шебунин телефонировал в артиллерийское управление, оттуда сообщили: ждать особого распоряжения. С телеграммой он прибежал в завком.

– Больше ни одной винтовки толпе, – устало сказал он. – Довольно вы похозяйничали! У кладовых мои часовые.

– А что, разве мы плохо хозяйничали? – удивился Семен. – Полноте, капитан. Пора бы вам понять, на чьей стороне будущее.

Он прошел по цехам. Затем направился домой.

– Папа пришел! – закричал Даня. – Сейчас будем разучивать песни.

– Будем в солдатики играть, – предложил Витя, вытягивая из-под кровати коробки с оловянными фигурками.

Но им пришлось отложить и песни, и солдатики. Раздался стук. В дверях стоял Шебунин. На него жалко было смотреть, его руки мяли в руках очередную депешу, длинное узкое лицо позеленело, глаза тревожно перебегали с предмета на предмет.

– Не густо живете… Я не знал, что у вас трое маленьких. – И наконец решился. – Что же будем делать? Читайте…

Восков бегло прочитал бланк, улыбнулся. Под страхом военно-полевого суда Временное правительство запрещало начальнику завода отгрузку вагонов винтовок по заявке Петросовета или ВРК.

– Все закономерно, – спокойно сказал Восков. – Вам запретили, и вы не разрешаете отгрузку.

– Не время для шуток! – вскипел Шебунин. – Только что я обошел все кладовые. Часовые сняты. Двухдневный запас оружия погружен вашими людьми на грузовики и невесть куда отправлен.

– Но ведь это не вы сделали, капитан, – Восков пожал плечами. – Стоит ли волноваться из-за строптивости большевиков?.. Послушайте, – уже серьезно сказал он. – Вы правы. Время шуток кончилось, и двух хозяев на заводе быть не может.

– Я не желаю идти под суд, – вяло сказал Шебунин. – Предупреждаю, из округа вызвана охранная команда.

– Дядя, а папу больше не арестуют? – спросил Даня.

– Нет, мальчик. Теперь, наверно, арестуют меня.

Охранная команда прибыла в эту же ночь. Она состояла в основном из солдат, получивших на фронте тяжелые ранения. Два часа понадобилось Воскову и его товарищам, чтобы команда разобралась в делах «Сестрорецкой республики».

– Ладно, – сказал ефрейтор, – отпускайте кому что надо.

Только под утро, дождавшись сообщения, что оружие дошло до красногвардейцев, Семен смог заснуть. Ему показалось, что он и глаз еще не сомкнул, как его потрясли за плечо. Рядом на табурете сидел Зоф.

– Сегодня двадцатое октября, – сказал Зоф. – А Петроградский комитет хотел бы, чтобы к двадцать четвертому–двадцать пятому Луга зашагала с большевиками. Придется поехать, Семен.

Восков протер глаза.

– Перестань меня разыгрывать, Вячек. Дел невпроворот и тут. Луга… Эсеровское гнездо… При чем тут председатель завкома?

– Спроси у Свердлова. Это его предложение. Лично я думаю… Если за пару часов ты поднял на стачку весь Бруклин, то за пару дней ты вывернешь наизнанку Лугу. Логично? О детях товарищи позаботятся. А теперь собирай чемоданы и загляни по дороге в завком – там твой старый знакомый по Америке.

Он вошел в завком, и его сильно хлопнул по плечу молодой человек с большими восторженными глазами.

– Джон! Джон Рид! Вот не ожидал! Чертовски здорово!

– Хэлло, Самуэль! Мне говорили, простой столяр Восков стал первым министром в Сестрорецке.

– Чепуха! Первых у нас много.

Они хлопали друг друга по плечам, вспоминали…

– А помнишь, Самуэль, как тот упитанный святоша съездил тебя крестом?

– Еще бы… Ребята потом говорили, ты вцепился ему зубами в икру. А помнишь, как ты в Нью-Йорке ставил спектакль о битве петерсонского пролетариата с капиталом – и тебя же не хотели впустить в Гарден-зал?

– О, твои ребята тогда проложили мне дорогу…

– Погоди, ты зачем здесь? – спохватился Семен.

– Ваш Центральный совет фабзавкомов дал мне право на посещение предприятий. Я задумал большую книгу, Самуэль. Покажи мне для нее хотя бы одну страницу.

В комнату, узнав об отъезде Семена, уже набилось полно людей. Он посмотрел на часы и развел руками.

– Какая жалость, Рид. Я спешно уезжаю. Но целый час я в твоем распоряжении. Вот только с ребятами разберусь.

Рид сел в угол и наблюдал, как эти люди, не кончавшие колледжей, едва ли обученные чему-либо сверх четырех действий арифметики, четко и без проволочек решают вопросы, над которыми на Западе безуспешно бьются образованнейшие политиканы.

Проходя с Ридом по заводу, Семен коротко рассказал, чего удалось добиться рабочему контролю, как они сократили рабочий день с одиннадцати с половиной до восьми часов и лишние расходы – вполовину. Построили школу и больницу.

– А городские власти не мешают вам? – спросил Рид.

– Ты чудак, Джон. Городские власти – это мы же. В Сестрорецкий Совет провели рабочих ребят, большевиков.

Не утерпел: завел Рида в приют, с гордостью показал детскую мебель.

– Работа наших столяров, Рид.

– О’кэй. Но кто им заплатил?

– Вот эти ребятишки… Посмотри, какие у них счастливые глаза. Ты знаешь более высокие расценки?

Рид хлопнул Семена по плечу.

– Ты очень интересный агитатор.

В Смольном, куда Семен прибыл за полномочиями, над старыми эмалированными дощечками – «Классная дама», «Попечительский совет Института благородных девиц» – уже были прибиты надписи: «ВРК», «Фабзавкомы», «ЦИК». Получил инструкции и, собираясь уходить, столкнулся в дверях со Свердловым. Яков Михайлович пожал Семену руку, быстро сказал:

– Мы переживаем исторические дни. Попробуй убедить в этом лужан. Тебе придется не только заматовать эсеров, но и поработать с казаками… Этот истерик Керенский способен стянуть в Питер все части, и их путь лежит через Лугу.

Убедить? Поработать?

Уже на вокзале в Луге он прочел многозначительное сообщение местного исполкома о запрещении всяческих собраний и митингов без специального его согласия. Председателя заменял вислоносый, тонкогубый человек, обвешанный наганами.

– Товарищ Семен? Слышали. В партийных кругах я звался товарищем Апостолом. Хочу предупредить. Приезд ваш несвоевременен. В нашем Совете ни одного из вашей партии. В гарнизоне большевичков тоже не жалуют. Могут быть инциденты.

– Хочу убедиться, – невозмутимо ответил Семен. – Могу я побеседовать – и там и сям?

– Только в частном порядке, – быстро проговорил Апостол. – Митинги и собрания мы временно запретили, народ от них устал.

Семен продолжал сидеть.

– Похвальная забота о народе, – заметил он после длительного молчания. – В особенности, перед выборами в Совет. Так с каким же количеством людей можно говорить одновременно, согласно вашим инструкциям?

– Пять… десять, – растерялся Апостол.

– О, больше и не требуется, – кивнул Семен. – Попрошу записочку, поскольку я приезжий, а у вас запрет…

– Вы шутите? – Апостол прикусил губу.

– Ничуть. Желаю работать в согласии с властями. Или прикажете на ваше заседание прийти и там выпрашивать записочку?

Апостол нервно царапал: «Разрешается беседовать с аудиторией в 5–10 человек в частном порядке».

– Учтите, – предупредил он. – Мы проследим…

Товарищи удивились разрешению.

– Тут нужен график, как на железной дороге, – сказал Восков. – У нас и дни и часы считанные.

Они обходили дома, учреждения, квартиры. Они беседовали с эсерами и «трудовиками», «левыми социалистами» и сочувствующими большевикам. И люди, которых им удалось убедить в том, что выход из тяжелого положения страны лежит в ленинских лозунгах о мире, о земле – крестьянам, о национализации заводов и фабрик, в свою очередь начинали обходить дома, учреждения, квартиры.

Как-то в Семена выстрелили из-за угла. Пуля только оцарапала руку.

– Стрелять, ребята, не надо, – попросил он на солдатском митинге. – Я же не для себя, для вас, голодранцев и безлошадников, стараюсь. У меня самого уже все накоплено: трое малых, три раскрытых рта, да три бутылки для молока.

Он умел заставить себя слушать.

Однажды появился и на заседании исполкома. Эсеры его встретили свистом, улюлюканьем, насмешливыми репликами: «Мира у буржуазии вымаливаете?», «Слыхали: землю – крестьянам, а хлеб – горожанам…»

Он впервые за много лет не сдержался, крикнул с отчаяньем:

– Да, да! Мир будем вымаливать! И не стыдимся. Не для вас, голубчики, а для тех, кто пулю в плече носит, кого голод, холод и тифозная вошь жрет! А насчет крестьян – поосторожнее. Кто сеятеля ценит, тот о выкупе для земельных собственников не печется. Ханжи вы, а не социалисты-революционеры.

23 октября гарнизон заявил о своей поддержке большевикам.

24 октября в Лужском Совете большевистская фракция уже насчитывала 83 человека и стала внушительной силой.

25 октября к Семену Воскову приехал курьер из Военнореволюционного комитета. Коротко передал:

– Наши идут на Зимний. Заваруха страшная. Энтузиазм выше головы. Гляди в оба за поездами с казаками.

Предупреждение было не лишним. Все казачьи части, какие только можно было перебросить в Петроград, Керенский вызвал на помощь. Восков собрал лужских большевиков.

– Товарищи, в Петрограде революция, – радостно сказал он. – С часу на час Зимний дворец будет взят. В Смольный прибыл Ульянов-Ленин.

Каждый получил задание. Чтобы помешать большевикам, эсеры вызвали из пригорода казачий полк, который должен был оцепить лужский гарнизон и прекратить всякое движение на улицах. Восков примчался с вокзала прямо в гарнизон, поднял на ноги солдат, и зная, что после корниловского наступления они были разоружены, повел их к военному складу. У входа группе эсеров что-то ожесточенно доказывал уже хорошо знакомый Воскову Апостол. При виде солдат эсеры извлекли наганы.

– Спрячьте ваши игрушки! – зычно крикнул Семен. – Товарищ по кличке Апостол, видимо, не собирается дожить ни до мировой революции, ни до общероссийской. Но вы-то не дураки! Вы называете себя революционерами и хотите костьми лечь за этого мерзавца Керенского – ставленника толстосумов.

Апостол выстрелил, и в ту же секунду толпа солдат сбила с ног эсеров, вплеснулась в склад.

Когда въехавший в город казачий полк увидел вооруженные солдатские патрули, он повернул обратно.

А Семен уже ходил по эшелонам, прибывшим на станцию. Больше пятнадцати–двадцати минут он не мог задерживаться в вагоне. Никогда еще каждое слово не приобретало для него такого веса и значения, как в эти считанные секунды.

Охрипший, с воспаленными от бессонницы глазами, в измазанных грязью сапогах, в своем старом ворсистом пальто, он сначала вызывал у казаков любопытство, какое бывает при виде человека в штатском, не побоявшегося нырнуть в гущу усталой и злой солдатской массы, потом удивлял тем, что вслух произносил их потаенные мысли; и наконец, ошеломлял правдой, которая им открывалась только сейчас:

– Кого же вы едете усмирять! Рабочую братву? Матросов, сбросивших офицеров за борт?

– Немецких шпиенов мы едем бить, – возражали ему.

– Ну, бей меня, – предлагал он. – Я полтавский столяр. С шестнадцати лет по тюрьмам путешествую и по митингам. Все за тебя вот. А чего им остается – толстосумам? Шпионом меня обзывать. А ты, ушастый черт, и развесил свои слухалки.

Смеялись, спорили, хлопали, но когда он вылезал из вагона, знал: эти повернут назад.

И они поворачивали – взвод за взводом, рота за ротой.

Сначала – они, потом – эшелоны.

Он вернулся в Военно-революционный комитет на третий день революции и доложил, что задание выполнено и что он ждет следующего. А сам в душе мечтал свалиться тут же под стол, на котором лежали карты Петрограда и пригородов, и заснуть.

– Надо бы тебе отдохнуть, товарищ Восков, – сказал Овсеенко, бывший ссыльный, – да вот корниловцы и красновцы лезут на Гатчину и лезут. Возьми своих с оружейного…

Легко сказать – возьми. Все лучшие силы сестроречан уже брали штурмом юнкерские училища, несли охрану Смольного и военных объектов на Суворовском проспекте. Но он добрался к ночи в свою «республику», обшарил с друзьями все склады в поисках винтовок, вооружил всех, кто способен был стоять под ружьем, забежал на минутку поцеловать своих малышей, и к утру сестроречане уже выехали на позиции.

Рассказывают, что отряд Воскова, которым были подкреплены части, выдвинутые на Пулковские высоты, не пропустил ни одного боя и ни одной возможности поагитировать казачьи части. Красновские «сотни» таяли, как морская пена, выплеснутая на берег.

И снова он в ВРК. Как не вовремя лезет сон.

– Задание выполнено. Есть новые?

– Есть. Дело недолгое. Юнкера опять забузили. Вот адрес. Возьми их на идею или на мушку.

Взял. И на мушку, и на идею.

Шли седьмые сутки, и человек начинал забывать, что существуют сон, отдых, горячий чай и даже бегущие в небе облака.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ.

РАЗГОВОР В ВОЕННОМ СОВЕТЕ

– Семь суток на ногах! Семь суток он не выходил из боя!

В кабинет вошел секретарь, протянул пачку депеш:

– Товарищ член Военного Совета, это срочно на подпись. – И добавил вполголоса: – Опять бьют по Фрунзенскому.

С неодобрением посмотрел на посетительницу.

– Вы задерживаете человека, который каждую минуту должен решать вопросы жизни и смерти блокадного города. Подумайте, так ли у вас был насыщен хотя бы сегодняшний день.

И пока член Военного Совета углублялся в бумаги, она размышляла: в самом деле, как же она провела день?

Получила увольнительную и могла уходить: об этом дне они уже давно сговорились с матерью. Но «кубрик» показался не очень уютным, и она заставила девочек из своего взвода произвести капитальную приборку. Пол научилась надраивать здорово и эту работу оставляла себе.

Лена, провожая подругу, втолкнула ей в противогаз ломоть колбасного фарша в целлофане.

– Это для бабушки. От меня.

Бабушку ранило осколком, и они недавно перевезли ее из расщепленного «полюстровского» домика на Кронверкскую: теперь и Сальма Ивановна, и Сильва могли к ней чаще наведываться. Бабушка не могла представить себе, как будет обходиться без своего домика и своего огорода, и Сильва, чтобы доставить ей удовольствие, с утра поехала окучивать картофель. На обратном пути, у Финляндского, попала в обстрел, несколько минут пролежала под грудой щебня и песка, поняла, что жива, отряхнулась, почистилась и двинулась дальше.

Угостила старушку деликатесами, – морскими галетами и колбасным фаршем, перебрала книги, улыбнулась дорогим именам под дарственными надписями, постояла у большого портрета Семена Воскова, такого молодого, улыбающегося, которому, казалось, только темные багеты мешали выбраться со стены и стать с ними рядом, в блокадном Ленинграде. «Как бы ты поступил на моем месте?» – спросила она.

Ого, время бежит быстро. Расцеловала бабушку, соседских девчонок, припустила в госпиталь, за матерью. Выбрались на Невский, который так любили, вообразили себе мчащихся обратно к своим пьедесталам клодтовских коней, а потом вдруг надумали: в киношку!

Они так и не узнали, встретились ли снова адмирал Нельсон и прекрасная леди Гамильтон, потому что экран погас и администратор привычно объявил: «Район подвергается артобстрелу. Выходите, граждане!»

– Мама, – спросила Сильва. – А что отец делал, если была уж очень застойная работа?

Сальму Ивановну почему-то вопрос не обрадовал.

– Видишь ли… Так прямо мы не говорили об этом. Семен, наверно, не признавал за кем-либо права называть любую работу, если ее поручила партия, застойной. Но ему везло, если ты считаешь это везеньем, на быструю смену заданий. Его друзья рассказывали, что в дни Октября он семь дней не выходил из боев на самых разных позициях. А к чему вопрос?

– Просто так. Засиделась я в школе.

– А если я скажу, что засиделась в госпитале, а кто-нибудь другой – что засиделся на фронте?

– Фронт, фронт, – с надеждой сказала Сильва.

Они распрощались на неделю.

В окошечке пропусков Смольного Сильве сообщили, что заявки на нее нет, но просили позвонить в приемную секретаря горкома.

– Соединяю вас с членом Военного Совета, – сухо сказал секретарь, когда она назвала свою фамилию. – Только, пожалуйста, говорите коротко и по существу.

Вот тогда она и сказала по существу, после чего член Военного Совета велел ей подняться к нему в кабинет.

Впервые в жизни она гордо произнесла вслух имя отца, чтобы пойти по его следам.

– Простите меня, – сказала она, когда крайне недовольный этим вторжением секретарь оставил ее наедине с членом Военного Совета. – Я действительно целый день сегодня гуляла по увольнительной, а вы целый день работали и решали необычайной важности вопросы. Но кто же мне поможет, если не вы? И отца я вспомнила не потому, что хочу жить легче, а потому, что хочу жить труднее. Скажите, вы понимаете меня?

– Понимаю, – подтвердил он. – Но что бы вы, товарищ Воскова, думали о членах Военного Совета, если бы они решали вопросы за тех, кто их должен решать на местах?

– Бывают такие случаи, – не сдавалась она, – когда высший военачальник может сделать исключение. Если, конечно, он верит в человека. А это именно такой случай, – заверила его Сильва.

– Что вы умеете делать? – наконец спросил он.

Она знала, что такой вопрос будет. Но говорить о себе?..

– Я радист, – четко доложила она, быстро вскочив со стула и став как по команде «смирно». – Тридцать групп в минуту. Меня даже отобрали для партизан, но начшколы уперся. У меня разряды по трем видам спорта. Изучаю сейчас два иностранных языка. Я сильная. Физически и морально я вполне подготовлена к борьбе с фашизмом на самом трудном участке.

Он сделал пометку на календаре, задумался, спросил:

– Значит, семь суток Семен Восков не выходил из боя? Да, сильный был человек. Так вот как решим с вами. Продолжайте учить операторов – это нужная нам работа. Об остальном вас известят.

– Могу я надеяться? – волнуясь, спросила она.

– Вас известят, – повторил член Военного Совета.

Она козырнула и вышла.

Она шла по улицам и повторяла: «Вас известят… Вас известят…» И только у здания школы пришла тревожная мысль: «А если это только красивая форма отказа?»

Долго сидела у окна, искала доводы «за» и «против». Наконец занесла в дневник: «Завтра я уже не буду фигурировать на фоне этой картинки». Она, конечно, не знала, что принявший ее член Военного Совета, докладывая руководителю ленинградских большевиков Андрею Александровичу Жданову о событиях дня, назовет ее имя и скажет:

– Мало им блокады… Хотят жить еще труднее. Да, позывные революции они приняли.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ.

«СКОЛЬЗЯЩИЙ ВОЕНАЧАЛЬНИК»

В Смольный вошла тревога. Только что делегаты Петросовета узнали о вероломном нарушении войсками германского кайзера условий перемирия. Немецкие дивизии, прорвав фронт и захватив Псков, двигались к Петрограду.

Свердлов и Антонов-Овсеенко задержали Воскова.

– Ленин настаивает на немедленном подписании мира на любых условиях, – сказал Свердлов. – Думаю, что наша точка зрения победит. Подвергать риску революцию мы не можем и не будем. Вместе с тем… – Он развернул карту и обвел карандашом Финляндию: – Буржуазия не прочь задушить под шумок восстание финляндского пролетариата. И этого мы тоже не можем допустить.

– Крупный отряд белофиннов движется по перешейку с северной стороны Ладоги, – добавил Овсеенко. – Прямая угроза Питеру. Приводите свой Сестрорецк сюда, товарищ Восков, но, возможно, мы вам оформим плацкарту на север.

Восков уже работал в исполкоме Петрогубсовета. Прощаясь с оружейниками, он сказал:

– Я считаю себя усыновленным сестроречанином. Куда меня ни закинет судьба, Сестрорецк будет в моем сердце, товарищи, и надеюсь, в сердцах моих детей тоже.

И сейчас, поймав случайный паровоз в Новой Деревне, нырнул к ним в студеную февральскую ночь восемнадцатого года.

Протяжный заводский гудок собирает оружейников на площади, которая так много перевидела. Выступают члены Петросовета, большевики Сестрорецка: революция в опасности!

К утру отряд в шестьсот человек был готов выступить.

Здесь многие его друзья и товарищи по борьбе. Пытались оставить в завкоме Машу Грядинскую, но она только засмеялась: «Что же вы, товарищи, сами себя перевязывать будете?» И за ночь сколотила отряд «революционных фельдшериц в сорок штыков». Так их и прозвали: сорок штыков-бинтов.

К Воскову подбежала Стася Тышкевич.

– Хочу в фельдшерицы, Восков. Дай приказ.

Он улыбнулся. Эта веселая молодая женщина, которая частенько расспрашивала его о завтрашнем дне революции, о судьбах мирового рабочего движения, как-то призналась, что мечтает работать в стане врага разведчицей. «Ты понимаешь, я уверена, что сгожусь для этого!»

– Стася, – подшутил он, – а ты сгодишься для революционной медицины?

– Раненых на себе снесу. Только лучше пусть их не будет, Восков.

Ее взяли в отряд.

…Эшелон обстреляли сразу, как только он прибыл на станцию Рауту^[19]. Пулеметы белофиннов строчили с крыши кирки, местность была открытой, а бойцы пороха еще не нюхали. Выскочили прямо в снежный завал, всю ночь отстреливались. Восков полз от сугроба к сугробу, от стрелка к стрелку. За ночь он проделал по-пластунски не меньше километра и наговорил, как он потом признавался, не меньше, чем за три четверти года в завкоме. «Голову прячь, – учил он молодых ребят, – еще сгодится!», «Курок не дергай, брат, это тебе не морковку с грядки тащить», «Да ты не дрожи, милый, ты же за новый мир сражаешься!»

Чтобы выбить белофиннов из села, нужно было пересечь открытое поле. На рассвете два отряда – тот, что должен был ударить с фланга, отвлечь противника, и атакующий в лоб – двинулись на засевших в домах и на кирке белофиннов. Наступила напряженная минута, когда люди, почти дошедшие до цели, не смогли заставить себя пересечь простреливаемую дорогу. Из цепи залегших бойцов с винтовкой наперевес выскочил Восков и, крикнув: «Вперед! За революцию!» – повел за собой бойцов на Рауту. Стремительная атака отряда, оглушительное русское «ура!»… Белофинны предпочли отступить за дальние холмы.

Началась многодневная маневренная война между хорошо обученными, снабженными новыми винтовками и лыжами солдатами финляндской буржуазии и сестрорецкими рабочими, у которых были лишь трехлинейки образца прошлого века. В радиусе трех верст они держали оборону в незнакомой им местности, где с каждого холма могла ежеминутно посыпаться очередь.

Восков обходил бойцов, а точнее – переползал от группы к группе, чутьем находил своих за холмами, не раз рискуя нарваться на белофиннов. И люди, среди которых он появлялся прямо из штаба со свежими вестями, голодный, измученный, но со своей широкой улыбкой, еще больше оттенявшей его резкие скулы, – эти люди прозвали его между собой «скользящим военачальником».

– Ты как гадалка, – сказал Федор Грядинский, когда, поминутно проваливаясь в сугробы, они пересекали группу холмов под двусторонним кинжальным огнем белофиннов. – Где пули свистят, там и Восков.

Они перебежали еще десяток метров, и Восков отозвался: – А ты как думал! Где еще может быть место большевика? Где соловьи свистят?

Позади раздался стон. Андреев сказал:

– Ребята, в нашего Прокофьева угодили…

Молодой белокурый паренек, совсем мальчик, которого он хорошо помнил по страстным речам в завкоме, был залит кровью. Он поднял его на руки, попросил пулеметчиков:

– Доставьте парня на санях на станцию да скажите Маше, чтоб вылечила и выходила. – По щеке его проползла и застыла слеза.

И снова они пробирались по холмам в метель и вьюгу, мешая белофиннам слить свои разрозненные группы в единый отряд. Они не думали в эти минуты, что выигрывают для революции дорогое время, не знали еще, что участники восстания в Гельсингфорсе, благодаря раутской операции, успели уйти в подполье. Они шли, повинуясь голосу своей совести и приказу своего «скользящего военачальника»:

– Вперед! За революцию!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

ВСПЛЕСК

– Вперед, вперед же!..

Они бежали впятером – комвзвода Тарханов, двое курсантов и Лена с Сильвой. Их маленький оперативный отряд по борьбе с ракетчиками еще не открыл своего счета. И каждый раз, докладывая начальнику школы, Тарханов, как подшучивали инструкторы, «округлял поражение».

– Запеленгована одна ракета, пеленг продолжаем.

– Молодцы, – Кардов понимал юмор, – но в следующий раз запеленгуйте и вражеского лазутчика.

Сегодня лазутчик не должен уйти. Едва над улицей взлетела сигнальная ракета, они увидели тень, шмыгнувшую под арку. Двор оказался проходным. Погоня разделилась. Услышав впереди пистолетный выстрел, выскочили на набережную.

– Плечо царапнуло! – крикнул курсант. – Вроде на том крылечке притаился!

Тарханов первым прыгнул на крыльцо маленького деревянного домика и распахнул дверь.

– Выходи!

Сильва не поверила глазам: на пороге появилась массивная фигура Зыбина.

– Это недоразумение, – сказал он своим ровным голосом, – здесь все уже спят.

Но когда в темном углу коридорчика курсанты подобрали портфель с ракетницей и рисованым планом микрорайона, а по распахнутому кухонному окну и грязным следам на подоконнике догадались, что лазутчик ушел, Зыбин сник.

– Он грозился меня убить… Я не смог с ним справиться…

– Молчать! – приказал Тарханов. – Вы один здесь живете?

– Один, хотя непостоянно. Остальные эвакуированы.

– Откуда ракетчик знал расположение квартиры? Как он мог войти, если вы уже спали и дверь была заперта?

– Он… Я… У него, наверно, свой ключ. Пощадите старика, – вдруг жалко пробормотал он.

Сильва не выдержала.

– А вы, Зыбин, щадили кого-нибудь в жизни? За что вас щадить?

Он всмотрелся в нее, узнал, хмыкнул:

– Запомнила меня ваша семья, мамзель? У, как я вас всех ненавижу…

– Я его сейчас пристрелю, – очень спокойно произнесла Сильва.

Он прижался к косяку, взвизгнул:

– Держите ее… Она фанатичка… Она может убить… Я не желал подохнуть. Они дали мне продкарточки… Да держите же ее!

– Кто он? Ты его знаешь? – закидали ее вопросами курсанты.

– Враг, – сказала Сильва. – И всегда был враг. Даже когда имена себе таскал из календарей. Ну-ка, назовите свое имя, Зыбин!

Но он со страхом смотрел на ее руки, хотя пистолета в них не было.

Тарханов доложил Кардову с подъемом:

– Согласно вашему указанию, лазутчик запеленгован.

Каждый день Сильва восстанавливала в памяти разговор с членом Военного Совета, пока, наконец, не сказала себе: «Забыли обо мне. Или некогда. Или отказ. Все равно нужно добиваться».

Школа готовила вечер отдыха. Лена и Сильва сочинили смешные куплеты и сценки о курсантской жизни. В разгар репетиции вошел Кардов.

– Концерт сдвигается, – объявил он. – Прибыл полковник для отбора. Разойтись по взводам.

Сильвины ученики входили к проверяющему одними из первых.

Полковник Сильву узнал, поздоровался, спросил:

– Экзаменоваться сегодня не будем?

Подумала: «Спросил без всякого интереса. Забыли».

– Да нет уж, товарищ полковник. Обжегшись на молоке, не дуть же на воду.

Полковник посмотрел уже внимательнее, не без иронии. Потом ее вызвал Кардов. Показал список «счастливчиков». Ее фамилия значилась первой.

– Опять вычеркнете? – произнесла механически, без всякого раздражения, как если бы утверждала, что снег белый.

– Прощайте, инструктор Воскова! – сказал он с сожалением в голосе. – Вы прорвались.

– Вы шутите, Алексей Константинович? – У нее даже дыхание перехватило. – Значит, там… доверили?

– Прощайте, а лучше до свидания, – грустно закончил он. – Мы все будем помнить вас.

Она ушла от него в смятении. Спустилась по «парадному трапу», забыла ответить на приветствие часовых, выскочила на набережную, села на поваленное дерево и стала пристально следить, как лунный свет разливается по мерцающей невской воде. Хотелось смеяться, петь, писать стихи, и вдруг возникли смутные очертания строф, которые потом сохранит дневник.

Мне хочется напиться лунным светом,

струящимся в синеющий простор,

и любоваться звездным самоцветом,

и окунуться в полыхающий узор.

Слегка огнистый, матово-стеклянный,

в ночи чуть серебрится лунный блеск,

и тихо льется струйкой одногранной,

и слышится невольно песни всплеск.

Хрустнул камешек под ногой и покатился вниз. Подошла и присела рядом Лена.