Текст книги "Позывные услышаны"

Автор книги: Рафаэль Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

«С тлетворными изменениями настроения научилась бороться, жаль только, что в легкой обстановке. Пусть это будет генеральной репетицией для возможных, могущих случиться, трудностей… Все крепче и яснее я ощущаю потребность стать тебе хорошей дочерью, достойной твоей мечты».

Пока же на вопрос Ивана Михайловича, получила ли медаль «За оборону Ленинграда», ответила кратко: «Получила. Это наша семейная гордость. – И поспешила добавить: – Есть куда более достойные».

Так сказала и на вручении. Член Военного Совета пожал ей руку, как всем другим, но вдруг что-то вспомнил, всмотрелся:

– Так. Значит, не пропала моя рекомендация?

– Не пропала, товарищ член Военного Совета.

– Желаю большого счастья.

– Есть быть счастливой!

Оба улыбнулись. Разве такое бывает по команде? По команде бывает другое.

…Вошла Марина. Села на лежанку.

– Продолжим, товарищ разведчик… Подпольная группа уходит на задание, предлагает радисту присоединиться к ней.

– Радист отвечает, – Сильва сказала, не дожидаясь вопроса: – «Центр не разрешает радисту-разведчику участвовать в коллективных операциях».

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ.

ПОРУЧЕНИЕ БУДЕНОВЦЕВ

Донесение комиссара Григория Тарана вызвало в штабе дивизии сначала недоумение, а потом дружный смех.

– Задержали эшелон с попами и чиновниками, – сообщал Таран по телефону с одной из станций. – Орловские, да курские. Едут с семьями и тещами. Попы, говорят, от греховодников, от нас выходит, бегут, а чинуши – от деникинской мобилизации. Черт их распутает, а я не могу.

– Что же ты предпринял? – кричал Восков в трубку.

– Согласно убеждениям религиозный дурман рассеял. Попросту сказать, высадил попов и попадей в поле, да и велел им по домам расходиться. А чинуш к вам отправил. Разбирайтесь.

Они стояли ломанными шеренгами, сотни писарей, счетоводов, канцеляристов, адвокатов, фельдшеров, ветеринаров бывших деникинских учреждений, а начдив и военком в недоумении расхаживали перед этим необычным строем.

– Кто их знает, каких они убеждений! – сердито говорил Солодухин.

– А ты, начдив, проверь, – подзадорил его Восков. – Побеседуй с ними по текущему моменту.

– Я их по-своему проверю, – убежденно возразил Солодухин. И обратился к строю: – Так что, уважаемые граждане Орла и Курска, мы хотим вас считать не как врагов, а как сочувствующих Советской власти. Правильно я рассуждаю?

– Правильно, – вразнобой закричали чиновники.

– А раз правильно, – важно сказал начдив, сдерживая смех, – то всех, знающих революционные песни, прошу, согласно закону Девятой стрелковой дивизии, пропеть из них по одному куплету.

Сначала по рядам пронесся вздох, потом несколько голосов нестройно затянули:

На бой кровавый,

Святой и правый…

Левый фланг не захотел отстать и выдал: «Мы – кузнецы, и дух наш молод», но остальные слова забыл. А какие-то басы из задних рядов надрывно голосили: «Долго в цепях нас держали…»

– Вижу, – подвел итог довольный Солодухин, – что вы и в самом деле сочувствующие. Так что шествуйте к своим хатам…

– Подожди, Петро, – остановил его Восков. – У нас батальоны на роты похожи, а ты их – по хатам.

– Я их спытал, – схитрил Солодухин, – теперь ты их спытай.

Восков выступил перед строем:

– Здоровым молодым людям на печи отсиживаться не время. Приглашаю вас в состав дивизии для защиты Советской власти, а семьи ваши мы отправим по домам и вместе будем драться за их покой и счастье.

Еще размышляли эти незадачливые люди, как подбежал ординарец и что-то доложил начдиву. Восков услышал только: «Мамонтов… полк пленен…»

Четвертый конный корпус белого генерала Мамонтова и сводная группа генерала Шкуро, скрытно напав на 76-й полк бригады Александрова, размещенный в деревне Львовке, окружила и пленила красноармейцев. Вырваться удалось немногим. Бежавший из деревни старик крестьянин рассказал, что во Львовке грабежи, мамонтовцы пытают пленных, требуя выдать комиссаров и командиров.

– Наши товарищи не заговорят, – с гордостью сказал Восков. – Не из того теста слеплены. Да и мы до утра времени не потеряем. Так, товарищ комбриг?

Восков и Солодухин находились в штабе бригады. Александров доложил, что для разгрома Мамонтовской группы выделил кавдивизион и два полка.

– Перебросьте полки на подводах, – предложил Восков. – Не зря же мы в оперативном подчинении у Первой Конной.

– Эх, – не сдержал досады самолюбивый Солодухин. – Уж и посмеются эти белые гады над Девятой стрелковой… «Мужицкой конницей» нас в своих листовках обзывают. Так ты им покажи, комбриг, чему мы научились у буденовцев.

И Александров, и Восков отлично понимали состояние Солодухина. В эти дни дивизия переходила на новую тактику боя, созданную Первой Конной Буденного, важно было увлечь бойцов призывом «пересесть на коня». По многу раз перед ними выступали начдив, комбриги, комиссары. У всех в памяти была остроумная речь Воскова:

– Маневренная тактика Первой Конной, да в соединении с нашими испытанными пешими налетами на белые банды, да еще помноженная на дружбу всех родов войск нашей армии – это же какая сила будет, товарищи? Неистребимая! И ты, Балакин, не бойся пересесть на коняку, – обращался он к знакомому красноармейцу, высмотрев его среди слушателей. – Я сам, когда первый раз сел на коня, по лицам товарищей догадался, что похож на мешок с сеном. – И, выждав, когда стихнет смех, закончил: – А сейчас ничего. На седле сплю и еще иногда за деникинцами как скаженный гоняюсь. Так что берем коня в пролетарские союзники, товарищи командиры и бойцы!

И вот сейчас, перед соединением с Первой Конной, такая неудача. Руководители дивизии понимали, как важно утвердить бойцов молодой конницы в своей силе. Ответный налет на Львовку обсуждался полночи.

…Претендент в главкомы белой армии Мамонтов с комфортом расположился в избе куркуля Лежавы и наслаждался донесениями своих соглядатаев из ставки белых. Нынешнего главкома Май-Маевского считают бездарностью, Шкуро – фигляром, английская миссия поздравляет его, чародея конных рейдов. Чародей – в сладкой дреме. Чародей не подозревает, что в эти минуты с горы под Львовкой спускаются слабо освещенные луной длинные тени, что разъезд мамонтовцев перехвачен без единого выстрела и сейчас в деревню двумя колоннами ворвутся красные полки.

Истошный крик ординарца:

– Ваше превосходительство! Красные в селе! Спасайтесь!

Претендент в главкомы перемахнул через окно в исподнем и долго скакал по степи, спасаясь от красных конников. Штаб Мамонтова был захвачен, пленные вовремя освобождены.

– Если уж голого главкома по степи гоним, – рассказывал Восков в частях об этом налете, – не зря красных коней себе завели.

Он любил обобщать факты, военком. Инструктор политотдела вернул ему однажды листок, забытый на столе.

– Ваш почерк, Семен Петрович, а слова не комиссарские, скорее командирские.

Он бегло взглянул: «Нет комсостава для артиллерии… Для батареи – нет масла, керосина, уровней. Шину для броневика».

– Не комиссарские, значит? Сегодня у меня соберутся комиссары бригад и батальонов. Передайте Леонтьеву, что я хочу видеть и ваш ударный отряд.

Он говорил о разном и вспомнил слова инструктора:

– Бои горячие, потери в людях большие, ежедневно рядовые бойцы выдвигаются на командные должности. Они должны быть подготовлены к этому и политически, и в военном отношении. Если считать, что все могут сделать один начдив и три комбрига, – с легкой иронией сказал Восков, – значит не любить свою армию. Если считать, что поиски специалистов для артбатарей или шины для броневика – дело одного Солодухина, – это значит, что кое-кто стоит на грани веры в бога.

После беседы подошел к Каляевой, с тревогой сказал:

– Неважно ты выглядеть, Сальмочка. Загоняло тебя начальство.

– Да ты всех загонял, – она улыбнулась, что бывало не часто, – и себя прежде всего. Хоть один вечер проведем вместе?

– Будет, будет такой вечер, но не сегодня.

А сегодня 8 декабря, Восков уже сидел на коне. Он врывался в Валуйки с авангардом второй бригады и кавалеристами Одиннадцатой дивизии Первой Конной. Деникинцы цепко держались за этот крупный железнодорожный узел, открывающий дорогу к Донбассу. На группу буденовцев, которую вел начдив Матузенко, налетела белоказачья сотня, конармейцы отбивались искусно и отчаянно, но силы численно были не равны, группа редела. И вот на полном скаку в эту рубку врезается военкомдив Восков с десятком своих кавалеристов и вносит во вражескую сотню на какие-то секунды панику. Этих секунд оказалось достаточно, чтобы конармейцы организовали круговую оборону и выдержали новый натиск белоказаков. Семен рубил, стрелял, снова рубил, даже погнался за вдруг отступившей сотней.

– Стой, комиссар! – крикнули ему. – Наши уже подоспели.

Казаков окружали два буденновских эскадрона.

Только к ночи выбили из Валуек белых. На станции собрались железнодорожники, жители поселка, конармейцы, бойцы Девятой стрелковой.

– Дай мне слово, комиссар, – громко попросил начдив Матузенко.

Он стоял в толпе конармейцев. Рядом с каждым – его боевой конь. А у Матузенко – это все знают – конь особой стати: серый, в яблоках, в ходу легкий. Начдив подвел коня к помосту.

– По поручению буденновцев… Дарю лучшего нашего коня храброму военкому и хорошему человеку Семену Воскову.

А от себя добавил:

– Я у тебя в долгу, Семен Петрович. Буду помнить.

Командиры боевых охранений голосисто запели: – По ко-о-ням!

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ.

СБОРЫ БЫЛИ НЕДОЛГИ

– Значит, выходим на маршрут?

Сильва счастливо улыбнулась:

– Есть на маршрут, товарищ полковник!

А еще сегодня утром она и не подозревала, что мечта начнет сближаться с явью.

День начался, как и всегда, с жесткого купанья в снегу. Растиралась на морозе докрасна. Девчонки с завистью смотрели на ее крепкую, словно отлитую в мускулах, фигуру. Неожиданно из-за снежного завала на них обрушился град хорошо спрессованных снежных комьев.

Девчонки, одетые еще не для постороннего взгляда, с хохотом разбежались. Сильва быстро застегнула кофточку, перекинула полотенце через плечо и, мельком взглянув на плотного сложения незнакомца, направилась к землянке. Улыбаясь, он загородил ей дорогу. Всегда безумно застенчивая, в особенности с людьми, которых встречала впервые, Сильва научилась сейчас прятать свои чувства за грубоватым тоном.

– Пропустите! – резко приказала она. – И пора бы такому увальню научиться уважать девушек.

– Вот как?

Молниеносным движением он схватил ее за руку и, подставив подножку, рванул на себя. Описывая в воздухе полукруг, Сильва сумела зажать его голову, нанести острый удар в «солнечное сплетение» и, почувствовав, что руки незнакомца на секунду ослабли, выпрямиться и нанести ему второй удар, который пришелся по подбородку. С удовлетворением уложив его в сугроб, она неторопливо пошла к землянке. Услышала за спиной возглас:

– Неплохо, но падение я имитировал. Хук был неточен. Прошу извинить.

Остались досада и недоумение… «Наверно, один из лесных людей, – сказала себе, – улетает и прилетает». Потом об этом странном поединке забыла. Работала на приеме, инструктор бесконечно менял частоты и ритм, дошла до изнеможения.

Перед ужином ее вызвали к прибывшему полковнику. Он смотрел испытующе и, как ей показалось, с легкой грустью.

– Ну вот, Сильвия Семеновна, настал и ваш черед. Собирайтесь в путь и будьте готовы выехать в любой час.

Голос ее зазвенел от тщетно скрываемого волнения:

– Товарищ полковник, доверие командования клянусь оправдать. Есть быть готовой! – И по-детски засмеялась. – Даже не верится – до того это сказочно…

Он нахмурился, побарабанил пальцами по столу.

– Сказочно? Впервые слышу такую оценку разведывательной службе. Вы эти увлечения оставьте, Воскова. Вас ждет очень изматывающая работа с риском для жизни.

– Это выстрадано, товарищ полковник.

Полковник сделал долгую паузу, всмотрелся.

– Вы полетите с разведывательно-диверсионной группой «Балтийцы». Ее командир – опытный и храбрый разведчик Позывной будете знать только вы оба: Сант-Яго – разумеется, в цифровом коде… Наверно, когда-то учили – столица Чили. Если запеленгуют и заставят играть с Центром в кошки-мышки, добавите, выходя на связь: «Сант-Яго де Куба».

Усмехнулся.

– А теперь познакомьтесь с командиром группы.

Вошел ее утренний партнер по самбо. Карие, как у Сильвы, глаза откровенно смеялись.

– Еще раз прошу прощения, товарищ Лена. Два дня к вам приглядываюсь по распоряжению начальства. Признаюсь, просил в группу радиста-мужчину, но согласен и на вас. Впрочем, приказ не обсуждают.

Прощаясь с полковником, Сильва набралась храбрости:

– Мы мечтали быть с Еленой Вишняковой в одной группе.

– Знаю, – сердито ответил полковник. – Но товарищ Вишнякова должна пойти с другими.

Лене сообщила кратко: «Полковник приказал собираться и быть готовой… Мне ужасно жаль, что едем не одновременно, но помни, что мы условливались не огорчаться, если поедет вначале одна. Жди и действуй. Твоя, всегда твоя, Сильва».

Собираться? У нее все наготове: обмундирование, оружие, запас концентратов, таблица шифров. И никаких прощаний с родными. Не положено. Просто нужно кое-что напомнить дорогим ей людям.

«Мамуля, пришел, наконец, печник или нет?»

«Опять у папы адрес меняется – сразу сообщи».

«От Дани ничего не получаю, спишитесь с ним».

«Насчет пленки для твоих кардиограмм написала Лене».

«Книгу „Дальняя связь“, если это то издание, что лежит у меня на этажерке, на верхней полке, можешь не покупать, а если другое, то купи».

«Папа, как война кончится, костьми полягу, а буду инженером… Много ребят из ЛЭТИ писали мне славные письма с фронта и с трогательностью вспоминают золотые институтские денечки».

«Дорогая моя бесценная бабуся, хоть ты на меня ворчала последнее время изрядно, но я понимаю, что за дело. Это меня многому научило».

«Твои конспекты, мамочка, нужно искать на корзине возле моей этажерки».

«Я никогда не была так спокойна за будущее, как теперь».

Так захотелось послать домой сувенир. Но «ТТ» – дар ижорских оружейников народным мстителям – входит в боекомплект, а дневники нужно ликвидировать… Стихи – вот что она пошлет. Перепробовала десятки заголовков, пока не написала: «Маме». Дело пошло намного быстрее…

Читаю твои ласковые строчки,

Написанные ласковой рукой,

Разглаживаю мятые листочки

И кажется, что снова я с тобой.

Сквозь даль угадываю здесь твой день я —

Заветной сводки ждешь Информбюро

И с материнским трепетным волненьем

Вскрываешь треугольное письмо.

И для меня с письмом день ярок, полон,

И пусто, если почта лишь вдали,

И кружится печаль, как черный ворон,

И тихо стонет в снежистой пыли.

Летит снежок, и данью Перекопу

Огнистым заревом пылает горизонт,

И слышу голос друга из окопа,

Я передать привет спешу на фронт.

Здесь ночь темна и месяц освещает

Кривую улочку, ползущую змеей,

Нет, не забыть, как белой ночью засыпает

Мой город, как проспект летит стрелой.

Пусть далека Адмиралтейская игла,

Пусть не видны аллеи лип и сад, —

Бессильны и война, и ночь, и мгла

Сокрыть тебя, мой милый Ленинград.

Вот и закончены сборы.

…В землянках начиналось приготовление к новому, 1944 году. Встретили его шумно, даже с шампанским. Перепели все довоенные песни, переиграли во все школьные и юношеские игры, не забыли и в «Города» сразиться: левый фланг стола – против правого.

– Лондон!

– Нью-Йорк!

– Каракас!

– Сант-Яго, – вставила Сильва.

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ.

РАССКАЗ ПРО ЧЕТЫРЕХ БРАТЬЕВ

– Гость к нам скачет! – крикнул Таран. – Конь знатный – не то начдива, не то военкома.

Пушка ударила по отступавшим из поселка белоказакам, и комбриг с трудом уловил последние слова Тарана.

Получив Первую бригаду, серб Андрей Агатонович легко и просто сработался с Тараном, назначенным к нему комиссаром. Оба были выдвинуты Восковым, любили его приезды в бригаду, беседы у походных костров.

– Военкомдив где-то на юге, – Агатонович смотрел в бинокль. – Вчера он звонил. На ковре-самолете не прилетит… Я очень извиняюсь, Григорий Тимофеевич, – поправил он себя, – это товарищ военкомдив.

Восков подлетел к командному пункту. Не слезая с седла, крикнул:

– Почему белоказаков выпускаете?

– Докладывает комбриг-один, – мягко сказал Агатонович. – Не выпускаем, а выбиваем, товарищ комиссар, из поселка Дружковка, ну вот честное благородное слово, с очень большим нажимом. А теперь я приказал полкам чуть-чуть задержаться, чтобы наш артдивизион мог накрыть белых на голом месте и тоже доложить вам, что его люди не даром красноармейский паек кушают.

Снова ударила пушка. Восков посмотрел в бинокль.

– Верно, не даром… А все-таки выпускать кубанский корпус не следует. Где конница?

– На левом фланге, товарищ комиссар.

– Я – туда. Бросайте полки в преследование.

И дал шпоры коню.

Разыскал Федора Попова и – с азартом:

– Слушай, червонный конник, и подправь, если загибаю. Ударим твоим полком по флангу кубанцев, зайдем к ним в тыл, а с фронта Агатонович их накроет.

Попов посоветовался с штабниками, и полк, снявшись с места, понесся на равнину, на которой снаряды только что взрыхлили землю. Восков не отставал от Попова, но вдруг понял, что они оказываются в арьегарде и что военачальник нарочно попридерживает коня из-за него, комиссара.

– Не хитри, Федор! – крикнул он. – Ты что, спятил? Хочешь, чтобы бойцы равнение назад держали?

Они врезались в кубанский корпус белых одновременно. Рубка шла грозная. Группа белоофицеров окружила себя подводами и заняла круговую оборону, рассыпая пулеметные очереди.

– Оттесняй беляков! – крикнул Попову военком. – Тут секунды решают, а этими я займусь.

Он спешился с эскадроном конников, и пока Попов с остальной частью полка разрезал на две части кубанский корпус, Восков перестреливался с обозниками и начал забрасывать их гранатами. Неожиданно разъехались телеги – и эскадрон оказался лицом к лицу с отрядом кубанцев – искусных мастеров рукопашного боя. Конники как могли отбивались шашками и прикладами.

На Воскова налетели тучный штабс-капитан и прапорщик. Прапорщика он успел уложить из пистолета, но штабс-капитан навалился на него грузным телом и начал душить. Чувствуя, что ему не дотянуться до выпавшего пистолета, Семен сделал отчаянный рывок и, когда офицер ослабил руки, ударил его коленом в живот; воспользовавшись секундной передышкой, подхватил оброненную им шашку и оглушил своего противника. Потом он поспешил на помощь соседу, потом сосед помогал ему, и так шло до тех пор, пока он понял, что офицерье жмется к телегам, и тогда дал команду ребятам добить их гранатами.

Своих догнали за балкой, часть кубанского корпуса была уже отрезана. Кавполк совместно с двумя полками Агатоновича и буденновской дивизией, грозившей флангам противника, занял Дружковку – стратегически важный поселок под Краматорском. Захватили много пленных, сбрасывавших с себя в панике папахи и бурки, взяли обозы, винтовки…

Командиры собрались после боя в штабе. Воскова не было. Оказывается, он ходил по избам, с народом беседовал. Явился со списком подходящих людей для волостного ревкома, поселкового Совета. Тарану и Агатоновичу показалось, что комиссару не по себе, что он часто подходит к окну, к чему-то прислушивается.

– Могу чем-нибудь помочь? – тихо спросил Агатонович.

Семен вздохнул:

– Дорогой Агатонович, мы на юг двинем. И ближе к тому месту, где трое моих малышей, я уже не окажусь. А они пока под беляками. Так что помочь мне может только полная победа всей Красной Армии.

– Поверьте, если бы я мог… Если нашим людям сказать – они рейд глубокий сделают, чтобы отбить маленьких Восковых.

– Спасибо, комбриг. Идите. Вас ждут.

В эту же ночь он перебрался в ударную группу, на которую Реввоенсоветом возлагалась одна из крупных операций по освобождению Донбасса – захват Дебальцева. Это был последний укрепленный пункт деникинцев в центре Донбасса, и Солодухин и Восков выделили для атаки два стрелковых полка, кавалерийский и артдивизионы.

Восков решил для себя, что в атаку пойдет с грайворонцами 78-го полка. Встретил старых знакомых.

– Это ворота к углю и морю, – пояснял он в ротах красноармейцам. – Возьмем Дебальцево – почти все угольные центры у нас. Возьмем Дебальцево, расколем надвое деникинский фронт – они начнут уносить ноги из Донбасса, освобождая нам выход к Азовщине.

Он был доволен, чувствовал: люди готовы к бою.

– Слушай, товарищ, – обратился он к бригадному комиссару, – уже в третьей роте ты меня знакомишь с политкомиссарами, и все – Четверяковы. Это что – кличка у вас такая для комиссаров?

И с интересом услышал, что четыре брата Четвериковых, дети бедняка крестьянина из села Бакшеевка под Волчанском: Семен, Павел, Митрофан и Наум – начали свой военный путь с этим полком, связали свою жизнь с партией, участвовали во многих походах Девятой стрелковой, получали ранения, отлеживались в госпиталях и снова возвращались в родной полк.

– Важный, нет, просто исключительно важный случай для воспитания бойцов, – загорелся Восков. – Да разве только один случай? У нас есть тысячи похожих примеров. Люди вступают в Красную Армию целыми семьями, целыми селами.

Вернулся в штаб, спросил:

– Вы учитываете, что Дебальцево – шахтерский центр?

– Учитываем, товарищ военкомдив, как же иначе, не мальчики, – начштаба Иван Шевченко даже покраснел от волнения. – Первым в атаку пойдет батальон, в котором особенно много донбассовцев.

– Хорошо, – он обратился к командиру полка. – Командуйте, товарищ Михайленко, а меня, если понадоблюсь, найдете в батальоне.

29 декабря они встретились в Дебальцеве – между прочим, на митинге. Восков, несмотря на мороз, был в кожанке. «Наступать было легче», – объяснял он потом.

– Деникинского фронта, как видите, уже нет, – подытожил Восков. – Меньше чем за месяц он распался, будто в цирковой пантомиме. Почему? Да потому что армия наша настоящая и потому, что тылы у белых негодные. А сейчас я вам расскажу про четырех братьев Четверяковых…

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ.

ПЕСНИ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

Вражеский тыл. Что это?

Она старалась как можно точнее нарисовать для себя картину того, что ее ожидает, но картина обладала способностью день ото дня меняться – в зависимости от сводки Совинформбюро, бесед с ребятами оттуда и даже собственного настроения.

Она получила за эти месяцы многое, очень многое. Она признавалась себе, что если бы все умственные и мускульные усилия, которые она отдала новой для себя профессии, сложить воедино, пожалуй, набралось бы на вузовскую программу обучения. Как там будут без нее – город, Кировский и ЛЭТИ? Да ничего, проживут. А родители? С ними сложнее. Нужно их готовить к мысли, что письма от нее будут все реже и реже.

1 января 1944 года она телеграфировала домой: «Молчанием моим не беспокойся настроение здоровье мировое целую Сильвия».

19 января сообщила: «На днях уезжаю в другое место. Письма оттуда будут доходить реже, чем сейчас… ожидай свою дочку с победой».

А отправив письмо и сразу же услышав, что немцев гонят из-под Ленинграда, не удержалась, чтобы не послать еще одну депешу: «Поздравляю с большим ленинградским праздником».

В конце января писать действительно не могла: тренировки продолжались круглосуточно.

19 февраля Сильва явилась сама. Мать и бабушка даже не сразу сообразили, что пришла их Сивка-Бурка. В комнату вошел рослый боец, остриженный и одетый по-мужски, и представился, нарочито бася:

– Так что принимайте, мамаша, на кратковременную побывку.

Подняла мать на руки, как она ни отбивалась, закружилась, запела. Расцеловала бабушку. Сбросила с себя ушанку, шубу, телогрейку, стянула сапоги, осталась в ватных штанах и гимнастерке, залезла на диван и в блаженстве растянулась, вырвав у пружин надсадный звон.

– Так и не починили? Как вернусь с войны, сама перебью. Боже, как хорошо… Целых двенадцать часов пробуду в тепличных условиях под родительским кровом.

Мать подсела рядом:

– Всего двенадцать? А потом что, Сивка?

Беспечно ответила:

– А потом – обратно в часть.

Положила кулачок под голову, свернулась в клубок:

– Я буду вас слушать внимательно-превнимательно. Ну, как вы тут снимали с себя осаду? Все рассказывайте: где в эти дни были, что делали, плакали или не плакали?

Ели в этот вечер бабушкин морковный пирог, запивали чаем с мороженой клюквой. Мать с обидой вспомнила, что в письмах Сильва больше о клюквенных лесах, чем о себе, писала.

– Нормально! – весело отозвалась Сильва. – Согласно условиям военного времени. Я вам сейчас расскажу, как из-за этой клюквы однажды нагоняй от начальства получила. Пришла из лесу, весь противогаз клюквой набила, стала есть – кисло. Отсыпала сахар из эн-зе – это у нас, бабушка…

– Да знаю, – замахала старуха, – неприкосновенный запас.

– Ух, и ученая ты стала. Ну вот, раз отсыпала, два отсыпала, а утром – проверка. «Воскова, где ваш эн-зе?» – «Разрешите доложить, съела!» – «Получите два наряда!» – «Есть два наряда!» На всю жизнь зареклась.

– Обжора ты стала, – ворчливо сказала бабушка.

Сильва засмеялась и отодвинула от себя пирог.

– Я гармонично развиваюсь, бабушка. Семьдесят три килограмма чистого веса…

Она долго ходила по комнате, рассматривала, будто впервые увидела, книги, институтские конспекты, старые письма.

– Мам, а какие Восков песни любил?

– Я уж и забыла, Сивка. Тогда новых революционных песен немного было. Мы их все от строчки до строчки знали – «Интернационал», «Марсельезу», «Смело, товарищи, в ногу».

– А еще, еще?

– Еще, помню, Восков перед взятием одного поселка после Краматорска затянул… Ну, теперь это не поют…

Вот показались

Белые цепи,

С ними мы будем

Биться до смерти.

Сильва подхватила:

Смело мы в бой пойдем

За власть Советов…

Сальма Ивановна улыбнулась – что-то вспомнила.

– Я же тебе ее и напела, когда ты еще в детсад ходила. Ну и память! А вот эту не пела:

Под частым разрывом гремучих гранат

Отряд коммунаров сражался…

И снова Сильва продолжила:

…Под натиском белых наемных солдат

В расправу жестоку попался.

Сальма Ивановна замолчала. Только когда Сильва, побродив еще с полчаса по комнате, разделась и тихонько прилегла с матерью, подозрительно спросила:

– Это что у тебя за служба такая, для которой песни гражданской войны требуются?

– Службе не нужно. Это мне нужно, мама.

И опять мать и дочь лежали обнявшись, не разговаривая, понимая и не понимая друг друга.

– Сивка, мне кажется, ты готовишься к чему-то трудному.

– Конечно, мама. Как иначе я смогу посмотреть в глаза фронтовикам после войны, не побывав сама на фронте?

– Я, конечно, понимаю. Мы сами с твоим отцом иначе не представляли себе жизнь. Просто я подумала, что сейчас не меньше бы пригодились твои инженерные знания.

Сильва вдруг встала, извлекла из штанов коробку папирос, закурила:

– Ты извини, мама. Курить я начисто бросила. Это только так, на минуту. Вспомнила. С той стороны прибыл парень. Его тяжело ранили. Он знал многих лэтишников, попросил меня посидеть с ним. Боль его изводила, а он все говорил: «Нам не стыдно будет, Сильва, после войны».

…Он был вторым, кого спас Володя. Ее Володя. Он рассказывал Сильве о нем с упоением. Они дружили. «Он любил кого-нибудь?» – едва слышно спросила она. Вошла сестра: «Перевязка. Прошу удалиться». «Завтра доскажу», – пояснил он взглядом. Назавтра его не стало.

Но об этом в разговоре с матерью умолчала.

– Сивка, ну, я понимаю – фронт, – вслух раздумывала мать. – Но ты с самого начала войны вбила себе в голову, что хочешь попасть в тыл к немцам… Разве там место для девушки?

– А разве мало девушек там воюет, мама? А сколько было лет тебе, когда ты комиссарила под Петроградом и тряслась на конях вместе с буденовцами? Девятнадцать? Двадцать? А мне уже двадцать три, и я еще ничего выдающегося не сделала.

– Тебе нужно обязательно выдающееся?

Сказала, засыпая, прижавшись к матери:

– Обязательно. Только выдающееся.

Мать убегала в госпиталь первой. В дверях крикнула:

– Не будь лентяйкой, пиши хоть два раза в неделю! Хотя бы песни гражданской войны!

Сон уже слетел. Быстро оделась, попрощалась с бабушкой.

– Ты в кого веришь, бабушка?

– В человека, Сильвочка.

– Тогда… Тогда помолись и за меня.

«Ждите меня, родные. Я скоро, скоро…»

На лестнице встретилась с девочкой, закутанной в шарфы, только красный носик торчал.

– Здравствуйте, тетя Сильва.

– Ты кто?

Девочка смотрела на нее с восхищением.

– Забыли? – и громко, будто читая, произнесла нараспев: – Волшебник Кулинар бросал в большой-пребольшой чан чегой-то от хлопка и говорил: «Ахалай-махалай!»

– Зорянка! Девочка моя! Ты совсем-совсем большая стала!

– И вы, тетя Сильва, большая стали. Вы теперь у нас будете? Расскажете нам еще сказку?

Подумала. Детям нужно говорить правду.

– Уезжаю, Зорянка. Найду самую лучшую сказку и привезу ее вам. Хоть всю землю перекопаю, а привезу!

За окнами металась февральская вьюга.

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ.

ЛИРИКА МЕЖДУ БОЯМИ

С Азовья налетал ветер – хлестал по лицам, мешал дышать. Начдив, группа штабистов и Восков гарцевали на лошадях у Матвеева Кургана, в двух десятках километров от Таганрога, ожидая донесения конной разведки. Но разведка не возвращалась, и Солодухин, не отличавшийся в предвкушении боя неистощимым терпением, написал короткую записку конной бригаде с приказом начать прорыв и отослал связного.

– Эх, и погуляют в Таганроге мои конники! – громко объявил он.

Вениамин Попов, прошедший с дивизией от Орла, а ныне возглавлявший ее полевой штаб, с тревогой прислушался к словам начдива, скрывая беспокойство, спросил:

– Петр Адрианович, вы это о чем?

– О чем, о чем? – весело отозвался начдив. – О том, что через два-три часа мы уже будем пировать в городе. Я приказал комбригу Конной выступить.

– Товарищ начдив, – взмолился Попов, – умоляю вас задержать свой приказ. Мы не имеем данных разведки. Бригаду могут уничтожить орудийными расчетами.

Его помощники присоединились к доводам начштаба. Солодухин помрачнел, дал шпоры коню, отъехал, снова вернулся, раздраженно сказал:

– Вас послушай, так мы бы еще под Краматорском болтались и погоды ждали. А мои орлы Донбасс за неделю освободили. Вечно вы недовольны, вечно хнычете… Солодухин не таков, чтоб приказ свой отменять. Комиссар нас слышит, пусть и рассудит.

Восков почувствовал, что Солодухин раздражен, накален. Подумал невесело: и начдивы – люди, и Петра походы и бессонные ночи измотали. Но Попов свое дело знает…

– Ну, чего молчишь, комиссар? – выходил из себя Солодухин. – Может, в амбицию влез, что с тобой не согласовал приказ? Так всю меру ответственности на себя принимаю. При свидетелях.

Семен как мог спокойнее ответил:

– На то ты и начдив, Петр Адрианович, чтобы в боевой обстановке принимать единоличные решения.

– То-то, – обрадовался Солодухин. – Мы с комиссаром всегда находим общий язык, когда порохом пахнет. Истинный ты пролетарий и прекрасный человек, Семен Петрович.