Текст книги "Позывные услышаны"

Автор книги: Рафаэль Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

– У разведчика руки на втором месте, на первом – ум.

Да, они узнали и поняли многое. А главное – что в их работе всегда надо находить повод и случай что-то узнавать.

Марина Васильевна зашла к Сильве, оставила план незнакомого города. Небрежно сказала: «Ознакомьтесь, Воскова!». Отсутствовала всего несколько минут, возвратилась, свернула план в трубочку.

– У меня только три вопроса, товарищ разведчик. Сколько вокзалов в городе? Далеко ли от центра до пароходной пристани? Каким видом транспорта можно добраться от полицейпрезидиума к городской ратуше?

Сильва стала пунцовой, призналась:

– Я только успела понять, что город стоит на судоходной реке, а жителей порядка трехсот тысяч. Но то, о чем вы спрашиваете, наверное, нельзя изучить и за час…

Марина предложила:

– У вас есть записная книжка, там адреса друзей. Можете мне ее показать на пять минут?

Через пять минут она отвечала Сильве на вопросы:

– Майя Ратченко жила с вами в одном доме, сейчас – в Сибири. Ника Феноменов отлично успевал по алгебре. Наверное, его уже нет. Телефон вашего классного воспитателя: Ве-два-двадцать девять-шестьдесят шесть.

– Все правильно. Память у вас натренированная. Понимаю. Но откуда вы знаете, что Ника был математик?

– Против его фамилии карандашиком проставлены номера нерешенных вами примеров с пометкой «Ш. и В.», то есть из «Шапошникова и Вальцева».

– Вы знали, что Ника убит на войне?

– Нет. Но его телефонный номер обведен вами в траурную рамку.

– А кто вам сказал, что Изабелла Юльевна нас выпускала?

– Ее телефон записан под буквой «ш» – «школа». Обычно домашних телефонов учителя школьникам не дают. Теперь беритесь за план города и будем учиться его читать.

Прошла неделя, и Сильва методично читала планы и карты.

– В городе пять мостов. Один – железнодорожный. К ратушной площади ведет шесть улиц. Благоустроенного пляжа, очевидно, нет.

– Верно. Как догадались?

– Ни один вид транспорта не подвозит к реке.

– Верно. А где может находиться гестапо?

– Вероятно, рядом с тюрьмой или полицией.

– А если вчитаться в план?

Задумалась. Вспомнила:

– Транспорт пущен в обход Грюненплац. Наверное, в связи с размещением на площади служб безопасности.

Все это было слишком серьезно, чтобы казаться детской игрой.

Инструктор, с которой они в последнее время перешли на «ты» и стали друг для друга «Мариной» и «Сильвой-Леной», ни разу не похвалила Сильву. Большей частью она что-то прикидывала для себя и очень сухо изрекала: «Не поверят» или: «Сойдет с очень большой натяжкой».

Но 8 сентября 1943 года – Сильва хорошо запомнила число потому, что в этот день капитулировала фашистская Италия и по этому поводу кто-то из ребят сострил, что на берег Средиземного моря их уже не забросят, – Марина, выслушав очередную Сильвину «легенду», притянула ее к себе и поцеловала. Заметив недоумение Сильвы, фыркнула:

– Не возомни о себе. Это не оценка, а знак расставания.

– Ты уезжаешь? Куда? Как же мы без тебя?

– Не я уезжаю, а ты. Начальник школы тебя вызывает – узнаешь все от него.

Сильва закружилась на месте.

– Не верится… Еду… Ты только скажи: за линию?

– Пока нет. Но поближе к ней. Поедешь в небольшой районный центр, близ которого формируются отряды для заброски в тыл к немцам. Поучишься еще кое-чему. Возможно, я приеду туда натаскивать тебя и других.

Начальник школы сообщил ей то же самое. Не назвал ни конечного пункта, ни цели отправки. Она только спросила:

– С Еленой Вишняковой… разлучаете?

Он с сожалением отметил:

– Увы, товарищ Воскова, воинские подразделения комплектуются не по дружеским связям. Но полагаю, ваши пути с подругой еще скрестятся.

И она, и Лена всплакнули.

– Ничего трагичного, – сказала Лена. – Не важно, где нас шлифуют, важно, что для одной цели.

– До свидания, моя хорошая. Хочешь – договоримся? – предложила Сильва. – Если после войны потеряем друг друга из виду или скоро окажемся там и… поймем, что в мирное возврата нет и что, словом, все уже, – подадим друг другу весть через Центр: «Ленсил» – «Лена и Сильва». Идет?

– Идет, но без потерь. Пиши и почаще.

Разыскала свой эшелон, он стоял на самом дальнем пути, предъявила документы начальнику, он бегло просмотрел.

– Порядок. – Взглянул на часы. – Отправка в двадцать четыре ноль-ноль. Не исключено, что задержат. Но быть вовремя. Сядете в шестой вагон. Там теплее.

– Спасибо. Не опоздаю.

Стремглав домой. Застала одну бабушку.

– Сильвочка… Вот хорошо… А я тебе носки теплые вяжу.

– Бабушка, милая, спасибо. Только мне все выдадут. Бабушка, я уезжаю. Мама не заходила?

– Навещала давеча. Пять минуток погостевала: «У нас, – говорит, – приток раненых». Пожалела я Сальму. В мое время притоки мы на карте находили и очень даже это славно было…

– Бабушка, никто меня не спрашивал?

– А как же, приятель твой давеча был.

– Какой приятель? Миша? Володя?

– Владимир Жаринов, – строго пояснила старушка. – Красивый такой и в форме. Я что могла? Я ему твой почтовый ящик дала. Обещал наведаться, если не передвинут куда в согласии с предписанием товарища генерала.

– Бабушка, да откуда же он взялся?! Ты не спутала?..

– Я твоего Володьку на всех южных карточках видела, – с обидой сказала бабушка. – Что еще старухе делать тут? Вязать да карточки разглядывать.

Объявился! Объявился! И сразу пропал. Эх, Володенька..

– Бабушка, а вдруг он снова появится? Я на седьмом пути воинской платформы стою. До ночи. Бабушка, повтори, пожалуйста.

– А чего же повторять. Обыкновенные русские слова. Седьмая, воинская путь. В точности передам.

Бережно положила на полку дневник, оставила бабушке банку сгущенного молока и банку американской тушенки, попрощалась и выбежала. Времени было в обрез, чтобы успеть в госпиталь и на вокзал. Начмед ее обескуражил:

– Сожалею. Сальма Ивановна Каляева только что начала переливание крови. Как назло. Тяжелый случай. Получасом располагаете?

С досадой сказала:

– Мне на поезд… Ну, ничего. Вы скажите маме – я напишу. Как прибуду на место – сразу напишу.

– Будет передано.

Эшелон стоял по-прежнему без паровоза. Сильва разыскала свое место, легла на верхнюю полку, вещмешок – под голову и стала думать. О маме, о Лене, о Володе. Когда она всех увидит? И когда она снова встретится с Ленинградом? Наверно, заснула, потому что вдруг увидела себя у обезьяньего питомника в Сухуми и рядом – Володю, который говорил почему-то голосом дяди Миши: «У разведчика руки на втором месте…»

Ее разбудил яркий солнечный луч, скользнувший по лицу. Кто-то в другом конце вагона сердито басил: «Держат тут, а чего держат?» Ему отвечал высокий смешливый фальцет: «Не торопись, кавалерия! А до смерти, может, четыре шага».

По вагону прошел начальник эшелона, предупредил, чтоб далеко не отходили, отбытие «вот-вот». Это «вот-вот» протянулось до вечера. Сильва дважды бегала в дежурку звонить в госпиталь, но все был занят номер, на третий раз дежурный по станции ее просто выставил: «С военного объекта звонить более не дам!» Вернулась злая-презлая. Внизу резались в карты, позвали ее, презрительно сказала:

– Вы бы еще плевали – кто дальше.

Завалилась на полку. И вдруг снизу – басок сержанта: – Здравия желаю, товарищ капитан.

– Сидите, сидите, товарищи!

Она скатилась вниз, не веря себе:

– Володя!

– Сивка! А я уж думал, не найду…

Сержант мигнул соседям, и они освободили купе.

– Хорошие у тебя соседи.

Володя говорил медленно, точно ему было тяжело двигать челюстями, ртом. Лицо потемнело, шрам на шее, а глаза – те же, довоенные, удивленные и радостные.

– Хорошие, – подтвердила она. – Как же ты меня нашел?

– Бабушку твою проведал… Потом – сюда. Уже три эшелона обошел. Как ты сюда попала? Кто ты теперь?

– А пока никто, Володечка. Но делаю все, чтобы попасть на передовую. Трудно это нам, девчонкам!

– Подожди. А разве в Ленинграде не проходил и не проходит фронт?

– Проходил. Проходит. Настоящий. Трудный. Но я воевать хочу. В точном смысле слова. Может, ты думаешь, для успокоения совести? Чтоб не назвали потом тыловой крысой? Чушь! Там, где речь идет об интересах Родины, самолюбие к черту, мужество, гордость человеческая идет по большому счету, по Горькому. Что говорить, иных устраивает звание «боец фронтового тыла». Знаю – необходимо. Но для меня лично существует первый эшелон, фронт, бой, смертельный поединок с чумой. Это – аксиома. Пошел – и все! – глубоко вздохнула. – Вот и выговорилась.

Он нежно провел ладонью по ее разгоряченному лбу.

– Там трудно. И девчоночкам, и обстрелянным. Кто ты? Куда ты едешь?

– Адрес пришлю на Кронверкскую. Узнаешь у бабушки. Только не потеряйся снова. Правда, что ты был за линией?..

Володя вдруг схватил ее под локти, поднял на воздух.

– Ну, раз Сивка не отвечает на вопрос, значит, она чего-то добилась.

– Володя, я же тебя спросила, ты был…

– А раз Володя не отвечает на вопрос, – засмеялся он, – значит, нужно взять у экзаменатора второй билет.

– Ладно, я еще тебе подкину вопросик. Кто ты там? Как с людьми уживаешься? Любят тебя или только уважают?

– Кто их знает, – сказал он смешливо, – Жаровней прозвали. В честь новой профессии и, наверно, характера.

Она напряженно спросила:

– Есть кто-нибудь, кто тебе очень нравится? Очень!

Он медленно сказал:

– Да, есть. Помнишь?

Я стою, замирая от счастья,

Обнимая бескрайний простор.

Никогда не сумею украсть я

Бледноликой прозрачности гор…

Вбежали солдаты.

– Едем! Уже паровоз цепляют!

Она прижалась к Володе.

– Не хочу, чтобы мы шли врозь…

– А как же человек по Горькому? – напомнил он.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ.

ПРИКАЗ ОПРОТЕСТОВАН

Он почувствовал что-то неладное, отставил в сторону стул, обитый китайским шелком, прошелся по толстому упругому ковру, глушившему шаги, поймал в зеркале взгляды следивших за ним людей, резко обернулся.

– Я здесь представитель Реввоенсовета и хочу знать, что мешает Сводной дивизии действовать решительно и, черт побери, отважно?

Сводная Балтийская была укомплектована моряками, курсантами, добровольцами Питера в поддержку измотанным в боях частям 7-й армии. Она появилась на свет в середине мая, когда Северный корпус Юденича и белоэстонская дивизия пробились в бреши между Чудским озером и Нарвой на ближние подступы к Петрограду. «Сводная» обороняла важнейший участок от Финского залива через Копорье до Балтийской железной дороги, но что-то стряслось, и линия фронта здесь начала трещать.

– А может, вы просто заспались в помещичьих хоромах? – спросил Восков, желая пронять собеседников.

Начдив, лениво рисовавший амурчиков, отшвырнул карандаш в сторону, встал и с достоинством ответил:

– Я отказался от хоромов добровольно, товарищ член Реввоенсовета.

Они сидели втроем в зале старой помещичьей усадьбы – мызы^[22] Гостилицы, где начдив Сводной Балтийской расквартировал свой штаб. Восков знал, что Тарасов-Родионов, офицер царской армии, отличался всегда смелостью и независимостью суждений. Пренебрегая выпадами своих бывших друзей, он примкнул к революции и даже принимал участие в аресте царской семьи. Начдив – «военная косточка» и отлично понимал, чем чреват прорыв фронта.

В третьем участнике их беседы Семен был уверен, как в самом себе. Комиссар дивизии Николай Карпов вел большевистскую пропаганду еще в старой армии, за что был перед строем разжалован в рядовые, впоследствии участвовал в создании Красной гвардии, выполнял личные директивы Ленина.

Что же случилось, почему молчат эти люди?

Наконец заговорил Карпов:

– Семен Петрович, мы просили в штабе хотя бы небольшое подкрепление, но начдиву ответили так, что больше уж не захотелось разговаривать.

– Не успеваем мы толком изучить один рубеж, как нас перебрасывают на другой, – с раздражением заметил Тарасов-Родионов. – Для опытных штабников это непростительная ошибка.

Восков покачал головой.

– А все же дивизию надо укреплять снизу. Займитесь этим, чаще будьте с бойцами, пусть помнят, что Петроград в большой опасности. Пополнение дивизии – моя забота. Я остаюсь у вас надолго.

Сразу же он выехал в штабарм. Начальник штаба выслушал его, фыркнул:

– Ваш Тарасов-Родионов стишки пописывал, к салонному обращению привык, а у меня здесь не салон…

– Вы тоже, кажется, из салонной среды, – насмешливо сказал Восков, которого уже насторожило поведение штабников. – Извольте говорить с людьми так, чтобы они понимали вас и мотивы вашего отказа, а не отбивать у них охоту к вам обращаться. Есть у вас свободные люди для сводной дивизии?

– Только я, – раздраженно сказал начштаба. – У нас даже связные отправлены на позиции.

– Хорошо, я обращусь к питерцам. Но не вздумайте снова перебрасывать моряков.

Впоследствии подозрения Воскова подтвердились. Начальник штаба был разоблачен как предатель.

И снова его друзья-сестроречане разъезжали по заводам, сколачивали отряды. Он приехал в компрод.

– Ребята! – весело сказал он. – Вот и пришла пора нам слиться в один организм. Кого можно из нашего уездного актива – под ружье и в сводную?

Он сам встречал группы добровольцев на дорогах и в селах, тут же устраивал короткие митинги.

– Послушай, товарищ, – обращался к кому-нибудь в толпе. – Ты стадо коров до революции имел?

– Да ни боже мой! – смущался парень.

– А может, у тебя фабрика была? – допекал его Восков.

Люди смеялись, и он поднимал кулак кверху:

– Затем мы и идем с вами в бой и, может, на смерть, товарищи, чтобы и стада, и фабрики у нас были – вот у тебя и у него!

Карпов как-то ему сказал:

– И черт его знает, откуда вы таких хороших парней добываете, Семен Петрович?

– Ими земля полнится, – ответил тот. – Да ты не крути, комиссар, что-то еще попросить хочешь, по глазам вижу.

– Целый батальон питерцы прислали, – вздохнул Карпов, – а на каждые сто человек всего одна пара нижнего белья. Помыть бы их да одеть, а у нас ни рубах, ни мыла.

И опять он уехал в Петроград. Пришел к чекистам, добился разрешения для рабочих провести несколько облав на спекулянтов. В дивизию вернулся в сопровождении двух грузовых машин.

– Это вам подарок от чекистов и рабочих, – сказал он гордо. – Белье и мыло. Объявляйте по дивизии «банный час». Только чтоб по очереди, а то нам белые поддадут пару…

Услышал далекую пальбу, тут же сел в коляску к мотоциклисту. Карпов догнал его в воротах усадьбы.

– Погодите, товарищ член Реввоенсовета. Вы куда?

– А туда, где стреляют. Где место комиссара?

– Вы не шутите, Семен Петрович. Я только с батареи. Курсанты уже бьют прямой наводкой. Беляки наступают.

– Ну, раз ты смог, Карпов, у них погостить, чем я хуже?

Уехал. Вернулся к ночи, измазанный в глине, – видно, лежал в окопе, – помрачневший, морщины на лбу опять прорезались.

– Плохо, начдив, плохо. Сдрейфили курсанты. Батарея фронт оголила.

– Послать туда роту?

– Пока держим, хочу заставить паршивцев рубеж обратно взять. Как отдали – так пусть и возьмут. Это район Копорья, самый что ни на есть важнецкий.

Двое суток, метр за метром, курсанты продвигались вместе с батареей обратно на исходный рубеж. Пока были холмы и ложбины, двигались. А вышли на ровное место – и застряли.

– Мы не можем тут остановиться, – объяснял он молодым бойцам. – Нас же через час отсюда сгонят. Больше храбрости!

А они не могли подняться. Даже вслед за ним.

Но тут на дороге показался рабочий отряд. Пригнувшись, побежал навстречу, хрипло закричал Карпову:

– Молодец, что привел их. Придется сразу в бой, товарищи! Юнцы должны увидеть, что значит любить свою власть.

Он знал, что делает. Один за другим курсанты начали подниматься из наскоро сделанных окопчиков. На ровной, хорошо простреливаемой местности они ринулись вместе с подкреплением в стремительную атаку. Белые усилили огонь. Восков на ходу приказал рабочему отряду наступать с флангов, а курсантов повел напрямик. В этот момент наперерез им из ложбинки выскочил небольшой конный разъезд белогвардейцев и стал оттеснять группу курсантов, в которой был и Восков. Успевшие вырваться вперед остановились, хотели поспешить на выручку.

– Вперед! – крикнул Восков. – Гнать их, гадов!

Они услышали, поняли, продолжили атаку. А он приказал товарищам не стрелять, ждать, пока всадники приблизятся.

«Пора бы, а?» – жалобно всхлипнул рябой паренек, с ужасом наблюдавший, как круг сжимается. «Живыми выйдем, – шептал Восков, – а кто поспешит, тут и ляжет». Белоконники решили, что у красных кончились патроны, стали полукругом, двое спешились, и вот тогда по знаку Воскова ребята закидали их гранатами.

На четвертые сутки, когда Тарасов-Родионов и Карпов беседовали на мызе с начальником разведки дивизии, распахнулась дверь – и в штаб вошел Восков. Вид у него был подтянутый, портупеи аккуратно сидели.

– Прорыв ликвидировали, – проговорил он с трудом. – Вот не знаю, надолго ли… Очень жмут, мерзавцы.

И как стоял – упал.

– Доктора или сестру милосердия! – крикнул Карпов.

Ворвалась худенькая остроносая девчушка, легко пробежала пальцами по голове лежачего, растегнула куртку, осмотрела его, приложила ухо к сердцу.

– Пулевого отверстия нет. Человек элементарно спит. Дикое переутомление.

Через два часа он поднялся как ни в чем не бывало. Отстегнул портупею, кобуру, сбросил бушлат, подошел к умывальнику, тщательно растер холодной водой лицо, бритую голову, шею, с удовольствием похлопал себя шершавым полотенцем, и тогда подошел к столу, за которым сидели молчаливые, нахохлившиеся комиссар и начдив.

– Что за траур? – бодро спросил он. – Какие новости у разведки?

– Копорье нам не удержать, – бесстрастно сказал начдив, – как бы мы с вами ни старались и какой бы личный пример солдатам ни являли. Разведка сообщила о неожиданных подкреплениях, которые получают на нашем участке войска Юденича. Не думаю, что при этом имело бы смысл держаться за любой населенный пункт вне учета общей стратегии фронта и возможных тяжелых потерь в людской силе, которой нам и без того недостает.

Восков видел, что комиссар с трудом себя сдерживает, чтобы не крикнуть, не нагрубить.

– Я решил сдать Копорье, – заключил Тарасов-Родионов. – Приказ заготовлен. И штабарм как будто не возражает.

– А что скажет комиссар? – спокойно спросил Восков.

– Приказа такого не подпишу, – медленно сказал Карпов. – Сдать Копорье – значит откатиться к Петергофу. А Петергоф на сегодня – это морские ворота в Питер. Не подпишу!

– У вас нет военного образования, товарищ комиссар, – вежливо сказал начдив. – Нас обложат с четырех сторон и завяжут на мешочке узелочек.

– До прихода подкрепления нужно стоять насмерть! – закричал Карпов. – Питер за нами, товарищ начдив. Питер нам дороже престижа начштабарма. Питер – это революция.

Начдив пожал плечами, ожидая ответа Воскова.

– Да, – сказал Семен, – наверно, ничего не выйдет с вашим приказом, товарищ начдив. Даже если и Карпов подпишет, я опротестую. Хотя и нет у меня военного образования.

– Вы превышаете данные вам полномочия, – вспылил начдив. – Я обращусь в Реввоенсовет Западного фронта.

Семен глубоко вобрал в себя воздух:

– До чего же вы сейчас недальновидны, начдив… Или штабники вас запутали? А может быть, проще – ваше военное образование не опиралось на такой фактор, как пролетарский энтузиазм?

Встал. Застегнул портупею.

– Ну, пусть я не в счет, Карпов не в счет… А дивизия? Балтийцы? Отступят они сейчас? Ну-ка, зачитайте свой приказ в любой роте – отступят? Советую еще раз подумать.

– Я все обдумал.

Начдив ушел, хлопнув дверью.

Копорье не было сдано. В Реввоенсовете Западного фронта, узнав о разногласиях в Сводной Балтийской, начдива отозвали.

И снова Восков был с курсантами, отбивая пятидесятую или шестидесятую – он уже потерял счет – атаку белых.

– Товарищ комиссар, – сказали ему, – начдив-шесть вас спрашивает. Новый.

– Кто такой?

– Петр Солодухин. Шенкурск^[23] брал.

Он пополз окопчиками к ложбине, потом выбрался в рощу. Там стояла группа людей, рассматривая в бинокль позиции. Восков подошел, представился. От группы отделился плотного сложения человек с живым любопытным взглядом, крепко сжал ему руку.

– Солодухин. Когда-то в Смольном виделись. Будем воевать вместе. – Заметил лихорадочный блеск в глазах Воскова, тяжелое дыхание. – Заменить вас, комиссар? Голодны?

Восков облизал пересохшие губы.

– Глоток воды, начдив. И обратно потопаю.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

ДЕВУШКА В ШТАТСКОМ

Глоток воды бы! И можно продолжать дальше. Но она знает – инструктор сощурится, посмотрит многозначительно на часы и скажет: «Не уверен, что в ходе рукопашной схватки гитлеровец любезно предложит вам стакан воды!»

Все верно! И что десять потов с них сходит – тоже верно. Сейчас от тебя требуется пустяк: с рацией на плече бесшумно подкрасться за семь – десять секунд к инструктору, зажать ему рот кляпом, «обезвредить» ударом пистолета или, судя по обстоятельствам, финки, успеть в последующие пять секунд добежать до распахнутого окна домика, перекинуть свое тело через подоконник и, едва обернувшись, выстрелить из своего «ТТ», поразив с двадцати метров чучело в голову. Успеешь и поразишь цель – хорошо, опоздаешь или промахнешься – будешь подкрадываться снова и снова, «обезвреживать» снова и снова, стрелять снова и снова.

– С вами все ясно, Воскова. Будем отрабатывать технику прыжка. По-моему, рацией вы задели за подоконник. А рацию надо беречь – как?

– Как жизнь, товарищ инструктор.

– С теорией у вас лучше. Значит, сейчас – прыжки с «Северком» и без него. Вечером поработаем с «ТТ».

– А разве?..

– Нет, нет, при свете дня вы бьете метко. Но мне нужно, чтобы вы попадали, так сказать, на звук голоса.

Прыжки. Наверное, они ночью приснятся. И не раз, и не два. Тело стало послушным. И «Северком» ты ни за что не задеваешь. Но инструктор еще не говорит спасительного «Вольно!». Пять секунд… шесть… десять… Теперь резко обернись и молниеносно вскинь пистолет…

– Вольно. Отработано. До вечера.

Вечером, в подвале, без света, она бьет по квакающей механической лягушке, которая движется то вдоль стенки, то под самым потолком, и только когда вспыхнет свет, они с инструктором снимают с игрушки лист мишени и подсчитывают вмятины.

– Восемь из десяти. Неплохо, а? – торжествует Сивка.

– От души желаю, – инструктор не уступает позиций, – чтобы встреч с невоображаемым противником было не больше восьми.

– Намек понят и принят!

– Теперь «око видит, да зуб неймет», – предлагает инструктор.

Это – формула еще одной тренировки. Пистолет – под курткой и ты спускаешь курок тоже под курткой. Глаз подает команду руке, и она должна видеть, засечь и подсечь «врага». А затем наступает самый тяжелый момент, когда все эти операции ты должна проделать в полумраке, и лучше отогнать от себя ненужную мысль о том, может ли это пригодиться и в каких условиях.

– Неплохо… А поточнее? Еще поточнее!

«Дорогая мамочка! – писала она в этот вечер. – Городок, где я сейчас, мне очень нравится – чем-то напоминает наш альпинистский Нальчик, с которым было связано столько светлого. Расположен он на горе, довольно зеленый, много больших и хороших зданий. И главное, бросается в глаза много публики, спокойной и не нервной. Я думала, что не замечу этого, однако ловила себя на этой мысли даже в городской бане, где бабы спокойно пропускают без очереди спешащих девушек, не ругаются из-за шаек и воды. Сказать, что войны не чувствуется, вроде нельзя, но в общем – что-то вроде этого…»

А мы в таких изматывающих тренировках, мамочка! Но об этом я не буду писать.

«Все очень интересуются Ленинградом, но, рассказывая, приходится следить, чтобы особо не сгущать краски – уж очень слушают, да и думают, что у нас там ад кромешный. Ведь нет…»

– Воскова! На работу с рацией!

– Есть! Бегу!

Маленький ящичек со скромным названием «Север» великолепно принимает сигналы. Но сегодня сплошные трески. Черт возьми, не иначе, инструктор повынимала проводнички. Поставим новые.

– Воскова, время!

– Есть время!

А оно уже на исходе. Кажется, успела.

– Отфильтруйте шумы!

Знаю, знаю. Но сегодня в эфире ураган. Идут победные сводки Совинформбюро. Весь мир настроен на наши волны. Но сейчас мне нужно выделить из них всего лишь скромненький позывной: «Лесная… Лесная…» Настоящая «Лесная» осталась там, в осажденном городе, но дорогое имя нашей военной альма матер мы привезли с собой…

«…Милым местом, – пишет она Лене, – является лес, в который я часто хожу одна, часто брожу по холмам, с жадностью вдыхая осенний воздух. Много ягод…» Интересно, такие же у вас адские тренировки и адски муштрующие вас инструктора? Но об этом ты вряд ли напишешь…А с одной тренировкой я чуть не оконфузилась. Но об этом тоже не напишу.

Когда она прибыла в этот зеленый городок, близкий к фронтовой полосе, ей сказали:

– В городок можете выходить, но помните: вы сугубо штатская. Опробуйте разные варианты своей легенды на знакомых, кто встретится. Дайте волю фантазии. Неплохая тренировка.

Встретила подругу. Когда-то играли в одной волейбольной команде. Та страшно обрадовалась, затащила Сильву к себе домой, познакомила с родителями, сели все вместе обедать. Папа, бухгалтер исполкома, поинтересовался:

– Какими судьбами у нас?

– К тете приехала погостить. Отъедаться.

И сразу поняла, что сморозила глупость. Из осажденного города в этот прифронтовой гостить не приезжали и не эвакуировались. Попыталась поправить дела:

– Родных больше нигде нет, на «авось» ехать страшно было.

Глава семьи аккуратно вытер рот салфеточкой:

– Далеко поселились?

– В Угловке тетя живет. Швея.

Помолчала. Еще спросил:

– Чем заняты?

– Тоже швеей на днях взяли.

Он встал из-за стола, поблагодарил за обед, прихрамывая, вышел в соседнюю комнату, вызвал туда дочь, долго говорил о чем-то, та вернулась расстроенная, только на улице пояснила Сильве:

– Ты показалась отцу подозрительной. Он сказал, что в твоих разговорах концы с концами не сходятся.

– Что же не сходится? – спросила спокойно.

– Ну, ты швея, новенькая, а пальцы не исколоты.

В Угловке поселилась, а сапожки начищены, будто ты улицу только перешла. А от Угловки до нас грязь морем разлитая.

– А еще, еще что?

– Да брось ты, – утешала ее подруга. – Папка у меня партизанил. С полгода, как демобилизовался. Он и ко мне придирается – всегда знает, когда я вру.

– Значит, ты тоже думаешь, что я вру?

– Да брось ты… Мало ли что кому покажется.

Она пришла в часть и честно рассказала инструктору, что на первой же встрече «провалилась».

– Бывает, – засмеялся он. – Ваше счастье, что нет Марины Васильевны. А вообще «легендочка» должна быть проработана.

– Я исправлю, – вдруг пообещала она. – Я заставлю его поверить.

Пришла к подруге с ворохом тряпок, предложила сделать ей к платьям разные вставочки. Увлеченно продолжала этот разговор за столом. Увидев висевшую «на честном слове» пуговицу на тужурке у папы-партизана, сказала, что это вызывает у нее «профессиональное раздражение». Выдернув иголку с ниткой с отворота своей блузки, несколькими наметанными движениями укрепила пуговицу, прочла письмо от матери, благодарившей незнакомую ей семью за внимание к дочери…

– Вот сегодня вы, Сильвия Семеновна, – сказал с легкой улыбкой папа, – совсем не такое скрытное существо, как показались мне при первой встрече. Девочки, приглашаю вас обеих в театр.

Шли «Русские люди» Симонова. Перед началом второго акта один из актеров, в гриме, вышел перед занавесом и, волнуясь, путая слова, объявил:

– Товарищи зрители… То есть радиослушатели… То есть просто товарищи! По радио только что передали. Сегодня освобожден город Новороссийск. Восемнадцатой армией и черноморским десантом!

Люди поднялись с мест, зааплодировали. Соседи пожимали друг другу руки.

«Сегодня такой мировой день, – писала Сильва домой, – сообщили о взятии Новороссийска, да еще так торжественно, в антракте между двумя действиями… Слова здесь нужны такие чудесные, могучие, чтобы говорить о развертывающейся Победе…»

Она не написала только, что отец подруги, крепко пожав ей руку, сердечно сказал:

– Для нас двоих это особенный праздник. Для меня – как вчерашнего партизана, для вас – как завтрашнего. Угадал, не угадал – молчите, все равно сказать не можете. И вот что, коллега, сегодня вы «работали» с огоньком, с выдумкой – не то, что в день нашего знакомства.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ.

ЗАПЕВАЛА ОСТАЕТСЯ С ПЕТРОГРАДОМ

– Не разглядел я комиссара, – рассказывал молодой балтиец под смех товарищей. – Мы уже на форту, а бронелетучка все шпарит да шпарит. Я ему кричу, Воскову, значит: «Беги, братишка, на бронелетучку, прекращай огонь». Что ты думаешь? Побежал! А потом вернулся и доложил: «Твой приказ, братишка, исполнен. Чего еще надо? Командуй!»

С балтийскими моряками Восков брал штурмом Красную Горку, с бойцами Солодухина шел на Ямбург. В один из летних дней девятнадцатого года Реввоенсовет Западного фронта предложил комиссару взять на себя управление тылом Междуозерного участка.

– Нам нужно быть спокойными за подступы к Петрограду, – пояснили ему. – И еще учти: в Межозерье полно укрывающихся от мобилизации и дезертиров. Каждая пара рук сейчас на счету.

– Полк мне придадите? – спросил он.

– А хоть дивизию, – засмеялся член Совета. – Что скомплектуешь – все твое. Потому тебя и направляем, товарищ Восков, что умеешь ты на пустом месте армию создавать.

Огорчение скрыл за шуткой:

– Мужик на ярмарку телку возил, да в хлев за ней забежать забыл. Так и я – командарм без армии.

Зашел в политотдел попрощаться с товарищами. Поискал Сальму, но она была в отъезде. Боясь признаться себе, что ему нравится эта смелая и самолюбивая девушка, сел за письмо к ней. Старался соблюсти сугубо деловой тон. Пора, пора ей взяться за самостоятельную работу. Какие у нее сомнения? «Позвольте, дорогой товарищ, – писал он своим размашистым почерком, – возмутиться категорическим отказом быть комиссаром санчасти. Считаю эту работу более важной и интересной…» Они знали – должность военного комиссара была для него самой прекрасной на земле. Вспомнил вдруг оброненную Сальмой фразу: «А если душа в лирику ударилась?» Задумался, дописал в письме к секретарю политотдела: «Мой долг тебя предупредить, что настроение чепуха. Да так оно и есть. Долой, долой лирику, настроение, да здравствует борьба, беспощадная, суровая, безграничная и многогранная, классовая революционная борьба. В ней должна потонуть наша личность, наше „я“, наши личные мечты, думы и желания. Иначе она ослабеет…»

Заклеил конверт и грустно улыбнулся: что же ты, Семен проходишь мимо своего счастья… Ты, наверно, большой чудак, Семен. Порви письмо, пока не поздно.

Но он задремал. А когда проснулся, увидел, что почта со стола связным штабарма уже взята и, скорее всего, отправлена. Обругал себя «старым утюгом», хотя ему еще тридцати не стукнуло, а поехал – куда? – конечно же, к сестроречанам.

На заводе были уже новые люди, прежних его товарищей раскидало по фронтам. Он узнавал в членах завкома, в партийных активистах ребят, которых два года назад учил ремеслу и искусству революционных боев, гимназистов, которым помог встать на ноги в борьбе с «бывшими». Имя Воскова здесь знали и помнили. Идти с ним в поход по Межозерью вызвались многие. Он отобрал два десятка рекомендованных ему молодых рабочих и выехал с ними на перешеек. Несколько красноармейцев выделил под его команду расквартированный здесь полк и с этой первой ячейкой будущей армии петроградского тыла Восков начал поход.