Текст книги "Позывные услышаны"

Автор книги: Рафаэль Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

– Две недели открытий, – сказала Сильва.

Она была счастлива. Особенно полюбились ей редкие минуты перед отбоем, когда они усаживались у костра в кружок – и начинались занятные истории, песни, подшучиванье. Тогда еще не было транзисторных приемников, и они, отрезанные на эти дни от мира, гадали, что же в нем происходит.

– Париж?

– Партизаны маки, – говорил кто-нибудь один, – ликвидировали гитлеровского гаулейтера.

– Лондон?

– Не спит. Готовится отбить воздушный десант гитлеровцев.

Игра до того увлекала, что инструктор возвращал альпинистов к действительности одним словом:

– Ленинград?

И все отвечали хором:

Ждут наши мамы и папы,

Чтоб обошлось без «историй»,

Чтоб мы не сломали лапы

И не сорвались в море.

…Одна из ночевок в стационарном лагере перед Донгуз-Оруном. Где-то над ними коварная Адыр-Су, подмывшая склон горы, накопила энергию, прорвала запруду и, увлекая с собой в мощном селевом потоке землю, корневища, камни, надвинулась на лагерь. Альпинистов подняли по тревоге, каждый захватил небольшой запас продуктов и личное снаряжение. Успели перебраться на склон соседней горы, избитые и исхлестанные потоком. Володя поддерживал Сильву, когда они брели по колено в воде, несмотря на ее протестующие возгласы: «Сама!». Был полумрак, но она почувствовала, как он остановился и запрыгал на одной ноге. Решила, что камнем придавило, почти вырвала из его рук свой рюкзак. «Опирайся на меня!» – крикнула Сильва. Через несколько минут они выбрались на сухое место.

– Уотс ронг уиз ю?

– Ай эм ол райт.

– Нашли время практиковаться в английском! – крикнули слева. – Все целы?

А через день с вершины Донгуз-Оруна перед ними открылся могучий двуглавый Эльбрус, и величие его горных пиков, казалось, затмило все, чем они любовались до этой минуты. Даже холод, загнавший их пораньше в спальные мешки, был встречен ими, как сказала Сильва, «со стойкостью уважения к Эльбрусу». Одним дико хотелось спать, другие, еще смакуя впечатления дня, сочиняли словарь альпиниста.

– Жаринов, на «ге»!

Володя невозмутимо подключался:

– Гора. Неровность на земле, затрудняющая движение по ней.

– Воскова, на «зе»!

– Звезды, – радостно откликалась Сильва. – Единственное вечернее освещение в альппоходе.

Ей до того понравился этот словарь, что она занесла его в дневник. Здесь были и «гигиена – экзотическое животное, редко перебегающее альпинистские тропы», и «ишак – обладающий, в отличие от альпиниста, тремя качествами: скромностью, выносливостью и молчаливостью». Маленький трудолюбивый ишак, сопровождавший их и по знаменитой Ингурской тропе, которая вела в Сванетию, был Сильвиным любимцем.

Володя, диктовавший Сильве на стоянках новые афоризмы, вдруг увидел, что из дневника выпал листок, поднял его, успел прочесть:

Вот Кавказ, и ропот ручья,

Как дыханье большого зверя.

Я не раз еще вспомню тебя

В продуваемом северном сквере…

– Извини. Я думал, это из словаря. Чьи?

– Мои. Очень плохо?.

– Не знаю… Но этот образ мне нравится. – Повторил: – «Как дыханье большого зверя»… Пожалуй, это придумать нельзя. Это надо услышать.

Сильва густо покраснела. Володя быстро отвлек ее:

– Напринимали нас в комсомол чохом в школе, а теперь разбирайся с каждым. Я в курсовом бюро. Попросил одну группу летом в подшефном детдоме радиоузел оборудовать. И вдруг слышу: «Мы тебе не на подхвате». Ну, взял двух своих товарищей, и мы за одну ночь радиофицировали детдом.

– А тот демагог?

– Прячется от меня, урод. Осенью найду.

– Володя, а я думаю, – решила она, – если что-нибудь случится с нами или с нашей страной, никто из нашего поколения не скажет: «Мы вам не на подхвате». Понадобится – и на подхват станем.

Сванетский хребет… Приветливый разноязычный Зугдиди… Шумный, зеленый, лезущий в гору Сухуми с его субтропическими тенистыми садами, раскаленными пляжами и визжащим, орущим, снующим обезьяньим питомником.

И конечно, все побежали на почту – за письмами от родных и друзей. Сильва прочла письмо из дому, посмеялась, повздыхала.

– Что, заскучала в походе? – спросил Володя.

– Ну, что ты… Я очень тебе благодарна, Володя. За путевки… ну, и за все. Знаешь, я бы тебя даже поцеловала… если бы ты был девчонкой.

Он засмеялся.

– Вот не повезло мне, Сильвочка. Не тем родился.

Она утешила его новым четверостишьем:

Я стою, замирая от счастья,

Обнимаю бескрайний простор.

Никогда не сумею украсть я

Бледноликой прозрачности гор.

Взяла его за руку – впервые в жизни взяла за руку парня, и они пошли по улице Ленина, вверх, к горам.

– Стихи Восковой? – спросил он позже.

– Восковой. Очень плохие?

– Образ есть, – сказал он, улыбаясь. – «Бледноликой прозрачности гор».

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.

«ЧУДАКИ» ПРОБЬЮТСЯ

Он столярничал уже полтора десятка лет. Он владел инструментом, как виртуоз. Кто-то из друзей пустил шутку: если бы на митинге эмигрантов понадобилось сыграть на скрипке и ее бы не оказалось, мистер Восков сыграл бы на рубанке. А сейчас рубанок в руках «не играл».

Он сел на ящик и задумался. Глубокая складка перерезала его лоб, шрам – след недавнего побоища – порозовел, руки непроизвольно зашевелились, словно выбирая стружку.

Собственно, ничего трагичного. «Русские рабочие союзы» действуют уже в сорока городах и производственных районах Штатов. Доверие к меньшевикам и анархистам подорвано; союзами ведает Американская Социалистическая партия. В редакции «Нового мира» перемены. Дейчу пришлось уйти, редакторское кресло занял Джан Эллерт. Не все в нем Семену нравилось, но в газетной хватке Эллерту отказать нельзя. Фельетон «К 300-летию дома Романовых», над которым потрудился и Эллерт, и Восков, и все они, был хорошо принят читателями. Долго еще в рабочих кварталах будут повторять запомнившуюся им фразу: «Рука палача требует, чтобы ее целовали».

Назревают крупные события и в самой России. Недолго уже им, политическим эмигрантам, работать на чужбине.

Воскова выдвинули в правление союза, – это вызвало у одних радость, у других замешательство, даже недовольство. Дело было не в нем, бруклинском столяре. Он баллотировался по списку Социалистической партии – вот что явилось «сюрпризом» для Нью-Йорка.

– Чудак, – сказал ему один из профсоюзных лидеров, некто Грайв. – Да будь ты хоть второй Карл Маркс, тебя на пушечный выстрел не подпустят к нашим правлениям ни в центре, ни на местах. Поверь уж мне… Тридцать пять лет существует Американский союз строительных рабочих, но социалистов в его правлении еще не было. Так что брось это дело, парень.

– Почему вы так боитесь социалистов? – недоумевал Восков. – Что, интересы рабочих мы менее умело защищаем, чем вы, республиканцы или демократы?

– Слушайте, мистер, – довольно откровенно пояснил Грайв. – Не забывайте, вы в Америке, а не в России. Нам ваши революционные штучки не больно нужны. У нас с большим бизнесом свой договор.

– Договор за спиной рабочих? – воскликнул нарочито наивно.

Лидер поспешил отшутиться:

– У всякого петуха своя повадка отбиваться от лисы.

Когда профсоюзные лидеры узнали, что Воскова выдвинули для баллотировки рабочий Броунзвилл и негритянский Гарлем, столярные цехи Бронкса и Бруклина, они всполошились. К Воскову на дом командировали адвоката Ричардсона – хитрейшего мастера вести рабочие дела таким образом, что не только его клиенты, но и предприниматели оставались довольны. Ричардсон выбрал время, когда Семен был в отъезде, и пришел к его жене.

– Многовато у вас коек, миссис, – любезно начал он. – Большая семья?

– Наследник пока один, – пояснила Лиза. – Зато друзей у Семена – не один город.

– Боюсь, что друзья и города не помогут, миссис, если нам с вами не удастся отговорить вашего мужа баллотироваться в правление. Он рискует не найти хорошей работы в Америке.

Лиза пересказала этот разговор Семену.

– Что же ты ему ответила, Лизонька?

– Сказала: «Сенк ю, мистер Ричардсон. Вся беда в том, мистер Ричардсон, что мистер Восков никогда не понимал, что значит хорошая работа без хорошей драки в пользу рабочих».

Он вскочил из-за стола, закружил ее.

– Это по-полтавски!

Она высвободилась, дернула его за короткую прядь.

– Остепенись, Восков. Сколько ребер тебе уже наломали?

В тот же вечер его разыскал Ричардсон, затараторил:

– Ай шант кип ю лонг, зэр из самсинг ай вонт ту аск ю.^[14]

– Ит-с ноу юз^[15], мистер Ричардсон, – улыбнулся Восков. – Я уже дал согласие баллотироваться в правление. Такие люди, как я, дважды не решают… в особенности после тех серьезных предостережений, которые вы сделали через жену.

– Вы оптимист, мистер Восков, – адвокат сверкнул зубами. – Мы знаем, что вас ценят в низах. Но выборы – вещь коварная. И если вас провалят…

– Америка большая, мистер Ричардсон, и планета наша тоже.

Но ему не пришлось в этот год бродить по планете. Профсоюзные боссы просчитались. Они не учли, что в городском юнионе, кроме них, объединена армия столяров и плотников. Восков получил голосов больше, чем любой другой кандидат. И на первом же заседании нового правления вступил в бой:

– Джентльмены, – сказал он кратко. – Мне не нравится то, что мы делали до сих пор. Забастовки в Бронксе и в порту окончились компромиссом, который выгоднее бизнесу, чем столярам и грузчикам. Это наша вина, джентльмены, и здесь не нужно ваньку валять, как говорят у нас в России.

– Еще день, и полиция бы арестовала наших лучших функционеров! – закричал краснолицый Грайв.

– А что, лучше подставить под удар армию рабочих?

Председатель угрюмо спросил:

– У вас есть деловое предложение, мистер Восков?

Семен был подготовлен к вопросу.

– На прошлом заседании, – пояснил он, – вы предложили бруклинским столярам вступить в переговоры с компанией. Директорат вчера переговоры сорвал. На улице нашим делегатам нанесены ножевые ранения. Я вас спрашиваю, джентльмены: это повод для забастовки?

– Позвольте, – Ричардсон даже поднял руку, защищаясь, – позвольте, мистер Восков. Если после каждой уличной потасовки мы будем бастовать…

Восков даже побелел от гнева.

– Ладно, гордость спрячем в карман. Но сердце у кого-нибудь здесь есть?

Дискуссия продолжалась до утра. Восков спорил, доказывал, убеждал, ссылался на опыт России. На рассвете запрет бастовать, объявленный предприятиям и мастерским мощного объединения в Бруклине, был снят.

Известие об этом дошло до заправил акционерного общества довольно быстро. В этот же день Воскова пригласили на банкет правления общества, на благотворительный вечер общества, на пикник общества. Он отклонил все приглашения, но, вызванный в контору к одному из директоров правления, явился в назначенный час.

– Хэлло, мистер Восков, – заметил директор, когда они уселись. – Вы работаете в ателье нашей фирмы уже несколько лет, и мы смогли оценить вашу квалификацию и ваше старание. Правление решило премировать вас пакетом акций.

– Ноу, ноу! – Восков поднял обе руки кверху. – Пощадите! Тем самым я перехожу из класса рабочих в класс предпринимателей. Это для меня невозможно, мистер Хаст.

Хаст сочувственно покивал.

– Все мы были романтиками. Надеюсь, Грайв, Ричардсон, Пелли и Траман вам известны – ваши коллеги, сэр.

Вот как! И Траман тоже подкуплен?

– Недоразумение, мистер Хаст. Вы говорите не о моих коллегах, а о моих идеологических противниках.

Хаст даже подскочил на стуле. Уже внимательнее осмотрел собеседника, оценил и его выжидательный, со смешинкой, взгляд, и твердо очерченный подбородок, выдающий упорство характера.

– Ладно, ладно, мистер Восков, – улыбаясь, сказал он. – С вами, я вижу, нужно говорить напрямик. У компании – немалые затраты, мы завозим в цехи новое оборудование. Стачка нам была бы крайне нежелательна.

Восков ударил по столу ребром ладони.

– Мистер Хаст, у вас есть хорошая возможность ее избежать. Повысьте расценки столярам хотя бы на десять процентов и публично распустите отряд гангстеров, которых директорат нанял для запугивания рабочих функционеров.

– А другой возможности, вроде той, что я вам предложил, мистер Восков, вы не видите?

– Ноу, ноу! – Семен опять прибег к наивному тону. – Стать предпринимателем? Не могу, не просите…

Хаст хлопнул в ладоши, и в кабинет из боковой двери вошло двое молодых людей в клетчатых безрукавках.

– Вы говорили о гангстерах, мистер Восков? Знакомьтесь. Предупреждаю, вам уже не удастся никому сообщить их приметы. Может быть, вы еще раз обдумаете наше предложение?

Восков полез в карман, но один из вошедших грубо схватил его за руку и в ту же секунду отлетел в угол, другой вытащил револьвер.

– Не здесь! – шепотом выдохнул Хает.

– Лучше вообще нигде, – усмехнулся Семен. – У меня для вас в кармане письмо, мистер Хаст.

Хаст протянул руку, и Семен вложил в нее конверт. Резким движением директор его вскрыл и быстро пробежал взглядом отпечатанные на машинке строки. Правления двенадцати низовых организаций сообщали: «Члены нашего союза начинают забастовку, если вами не будут приняты условия, переданные мистером Самуэлем Питером Восковым. Для охраны нашего представителя контора директората окружена рабочим патрулем, и нами приглашен к вам на 16.00 окружной прокурор».

Хаст посмотрел на ручные часы, перехватил усмешку Воскова и удалил обоих парней в безрукавках.

– Забудем этот инцидент, – сказал он. – Гангстеров вышлем. Это может вас удовлетворить?

– Десять процентов, – напомнил Семен.

Хаст встал, дав понять, что разговор окончен.

– Да, – спохватился он. – В приемной ожидает окружной прокурор. Сообщите ему, пожалуйста, что вас… что вы… Одним словом, я приношу вам извинение, мистер Восков. Поверьте, это была пустая угроза, мы пошутили.

…Забастовка в Бруклине длилась около месяца. В ней участвовали тысячи рабочих: столяров и плотников, строителей и ремонтников. Ежедневно заседали правления союзов и директораты кампаний.

– Вопрос идет о том, у кого крепче нервы, – говорил Восков. – И еще… У всех у нас есть дети. Я уверен, наши отделы в Филадельфии, Питтсбурге, Сант-Луисе помогут бруклинцам.

– У них есть дети, – успокаивал в это же время группу директоров Хаст. – Они должны уступить.

Но он не знал, что помощь из других городов Америки уже в пути. Что газета «Новый мир» оповестила трудовую Америку о тяготах бруклинцев.

Директорат нанял отряды штрейкбрехеров. Но рабочие патрули преградили им дорогу. На помощь была вызвана полиция. Тогда руководители трех нью-йоркских отделений рабочих союзов заявили, что в случае вмешательства вооруженных сил прекратят всякое движение транспорта в городе и работы в порту…

– А ведь мы победили! Победили!

С этим возгласом вбежал в правление союза строителей адвокат Ричардсон. Он размахивал газетами и всем пожимал руки.

Семен не считал, что борьба окончена. Он только приступал к разоблачению предателей из своего же союза. Он приводил точные и страшные факты.

Профсоюзные боссы знали, что компромисса здесь ждать не приходится. Они пошли на отчаянный шаг. Они решили изолировать Воскова и его сторонников в дни проведения всеамериканского съезда строительных рабочих. Догадываясь, что нью-йоркскую делегацию на съезд низовые организации поручат возглавить Воскову, они заранее послали Ричардсона и Грайва в центральное правление, чтобы договориться о провокации. Выезд Воскова и других делегатов был под смехотворным предлогом «опустошенности кассы правления» задержан на сутки.

…И вот в маленьком южноамериканском городке, где собрались лидеры строителей со всех концов САСШ, происходит фарс. Мистеру Воскову и его группе, оказывается, не обеспечен ночлег. Мистеру Воскову и его группе, оказывается, не хватило пригласительных билетов.

– Вернемся домой, – гневно говорит один из делегатов.

– Напротив, – Восков тверд и спокоен. – Чем плох для нас коридор перед залом съезда? Чем не трибуна?

Они рассаживаются в коридоре, как если бы они сидели в зале. То и дело выходят делегаты, оживленно комментируя речи. Оказывается, выступал и Ричардсон, якобы представляющий делегацию штата Нью-Йорк. Они отозвались только репликой:

– Увидеть бы его лицо, когда он увидит нас.

Они затевают «свой» съезд – тут же. К ним стекаются любопытные – с улицы и из зала. Среди делегатов – волнение: в коридоре какая-то группа функционеров утверждает, что избрана на съезд. Боссы вынуждены прервать заседание и начать переговоры с Восковым.

– Кто вы такие, джентльмены? Мы вас не знаем.

– Ложь! Знаете. А не знаете – спросите у Ричардсона.

– Это не меняет дела. Чего вы хотите?

– Своих законных мест в зале съезда.

– Джентльмены, допустим, мы исправим ошибку… О чем вы хотите говорить?

– О чистке руководства в союзе.

– Благодарим за прямоту. Мы вас не впустим.

– Благодарим за быстрое решение. Мы возьмем зал приступом.

Им не понадобилось вторгаться в зал – съезд вышел к ним. Они сказали все, что хотели, посланцы столяров американского севера. Поднялся страшный шум. Появился шериф, выслушал объяснения, пряча усмешку, заметил:

– Мистер Восков, не знаю, что приведет к большим беспорядкам – силой удалить вашу делегацию или силой втолкнуть вас в зал.

Семен от души рассмеялся.

– Вы человек с юмором, шериф. Но после того, что вы слышали, нам уже нечего здесь делать. Мы уезжаем.

Местные репортеры рассказали о съезде правду. Семен выложил газеты на стол перед членами своего правления. После долгих дебатов председатель вынес вердикт:

– Мы должны извиниться перед мистером Восковым за неправомочные действия некоторых членов правления. Мы вынуждены обязать мистеров Ричардсона и Грайва, как ни прискорбно это, испросить у нас продолжительный отпуск для восстановления своего здоровья.

…Илья Фишкарев, рассказывая Семену о пожертвованиях в фонд России, вдруг вспомнил:

– Чудеса, да и только! Акционерное общество столярных и ремонтных мастерских предоставило Ричардсону у себя место. Адвокат рабочих стал адвокатом хозяев!

– Жаль, нет Рида, – сказал Семен. – Он бы его разделал. Но Джон на Балканах или в России. Отнеси информацию Эллерту.

Рид писал с фронтов. Восков жадно следил за событиями в Европе. Стал ярым приверженцем ленинской позиции о превращении империалистической войны в войну гражданскую. Написал об этом статью для «Нового мира». Но Эллерт уклончиво сказал:

– Милый Восков, я не хочу стать предметом насмешек в Америке, России пока далеко до революции.

– Близко, – твердо возразил Восков. – Печатайте, Эллерт!

Когда он появлялся в редакции, раздавались реплики:

– Сейчас нам сообщат, что вчера большевики взяли в России власть в свои руки.

– Так и будет, – он тряс друзей за плечи, – потому что курс большевиков – революция.

– Я с большевиками, – повторял он с трибуны. – Прочитайте, как Ленин пишет о положении детей рабочих.

Илья Фишкарев отвел его в сторону.

– Семен, ты все за детей печешься. У тебя самого трое. Ты когда их видел в последний раз?

– Подожди, подожди, – Семен оторопел. – В воскресенье… Нет, в воскресенье я выступал в Сант-Луисе. В субботу… в субботу мы дрались с владельцами чикагских боен. В пятницу… – Он развел руками. – Ты же сам меня затащил в пятницу на вечер памяти русских каторжан…

Первого марта клуб русских эмигрантов устраивал семейный пикник рабочих. Семен решил посвятить весь день детям.

Илья увидел Воскова на платформе метро. Он бежал, размахивая пачкой газет, широко улыбаясь, не замечая, что становится предметом насмешливого интереса пассажиров. Чуть не налетел на Илью, схватил его за руку:

– Читал «Ивнинг джорнэл»^[16]? Свершилось! Свершилось! В России революция! Николашку свалили!

Он обнял Илью, рассыпал по платформе пачку газет, бросился их подбирать, не переставая твердить:

– Свершилось! Завтра же едем, Илья! Едем!

– Не дави меня криком! – пошутил Илья и грустно сказал: – Помнишь эмигрантскую песенку: «В Россию из Америки уходит пароход. В долг нищему поверит кто? Кто в путь нас соберет?» Много ты накопил в Америке?

Семен призадумался.

– Пусть так, – вздохнул он. – Но у нас есть друзья.

Он не ошибся. В течение трех недель знакомые и незнакомые рабочие люди собрали из своих скудных сбережений небольшую сумму. Но ее могло хватить только на несколько билетов в Россию. И первым из русских эмигрантов, которому они пожертвовали эти доллары и центы, был назван Самуэль Питер Восков.

Узнав о том, что Восков готовится уехать, бруклинские столяры направили к нему большую делегацию.

– Мы тут поговорили между собой, – сказал руководитель районного союза, – и решили просить тебя не уезжать, Самуэль. А чтобы ты не оставался на бобах, решено за счет отчислений рабочих заработок твой увеличить вдвое.

Восков сидел за столом невеселый.

– А мне, думаете, не жалко уезжать? Мало я вложил в наши баталии с дядей Долларом? Но моя родина – Россия, ребята. И у нас там революция.

Долго они молчали.

– Ладно, – сказал руководитель. – Надо – значит надо. Вот еще что решили. Семью твою отправим следующим пароходом – за свой счет. Молчи, Восков, молчи! Мало ты вложил в баталии?

Наступает 27 марта 1917 года. Океанский лайнер «Христиане» принимает на свой борт пассажиров, мало подходящих по своим взглядам к названию судна. Поднимается по трапу группа известных большевиков, несколько сотрудников «Нового мира». Восков на палубе, но снова спускается на набережную Гудзона, одного за другим поднимает в воздух своих малышей.

– До встречи в Питере, Даня, – тихо говорит он старшенькому. – Ух, и тяжеловес ты стал.

– Помни отца, Витюша! – шепчет он среднему. – Говорят, ты больше на меня похож. Значит, будешь вариться в рабочем котле.

– Жанна-Женя, а какие мы тебе куклы в России приготовим! – обещает он девочке. – Всю жизнь играть будешь – не наиграешься.

Рейс Нью-Йорк–Галифакс–Осло проходит беспокойно.

Идет война. Она и на суше, и на море. Немецкие подводные лодки шныряют вокруг корабля.

Восков быстро находит общий язык с командой, и вахтенный матрос его предупреждает, что в канадском порту Галифакс уже высадились английские солдаты, русских там могут ожидать неприятности.

– Чепуха! – сказал кто-то. – Россия воюет с Германией, а не с Англией. Они не посмеют поднять на нас руку.

Григорий Чудновский пожал плечами:

– Ошибаетесь, товарищи! Мир начинает раскалываться не по симпатиям к воюющим державам, а по отношению к нашей революции.

Восков спал беспокойно; услышав топот бегущих мимо каюты, вскочил с койки, тихо раскрыл дверь, пробрался на палубу. В полумраке он разглядел высокую фигуру Чудновского, которого солдаты вели к трапу.

– Меня арестовали, товарищи! – крикнул Чудновский. – Меня и еще группу наших. Сообщите, кому сумеете.

На палубу высыпали пассажиры.

– Мы интернируем русских, а не арестовываем, – пояснил офицер конвоя. – Закон войны, господа, и вы в военном порту.

Воспользовавшись тем, что внимание солдат было отвлечено, Восков проскользнул на нижнюю палубу и отыскал рубку радиста. Нажал ручку, дверь легко поддалась. Радист привстал с койки.

– Что вам?

– Слушай, парень, хочешь помочь русской революции? Передай открытую депешу. Всем судам и правительствам. Наших арестовали.

Радист выслушал, засмеялся и сказал:

– Ноу. За это у нас отдают под суд.

– Я всю жизнь хожу под угрозой ареста, – тоже засмеялся Семен. – Как видишь – ничего.

Через несколько минут радист сдался. Попискивает рация. Точка–тире. Точка–тире. Потом раздается оглушительный стук в дверь… Успеть бы!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.

УДАРЫ МЕТРОНОМА

Точка–тире–точка…

Все быстрее, быстрее, быстрее. Зуммер пищит, точно заведенный. Надо успеть. Кажется, в запасе еще несколько секунд.

– Время! – объявил инструктор. – Воскова, вы передали четырнадцать групп. Вполне прилично.

– Какое же прилично, – недовольно сказала Сильва. – Для первого класса вроде бы двадцать пять требуется.

– Куда хватили! К этому идут постепенно…

В окна ударил пронзительный свист, через секунду его сменил тупой удар, пол под ногами дрогнул.

– На «постепенно» фрицы нам не оставили времени.

Курсы радистов отнимали середину дня. А с утра она еще ходила в институт. Это был по-прежнему ее электротехнический, но он мало походил на прежний, оставшийся там, в мирной жизни, до 22 июня…

Известие о войне застало их на преддипломной практике в Кронштадте. С пристани Сильва позвонила матери.

– Сивка? Еще пять минут, и ты бы меня не застала. Ноги в сухом? Я тебе все приготовила – вас, наверно, отправят на рытье окопов. А сама бегу в военный госпиталь.

В институте еще шли лекции, но их записывали, главным образом, девушки. Ребят резко поубавилось. Простенок, на котором всегда были вывешены красочные стенные газеты, заняли военные сводки и крупное объявление: «Комсомолец, в 15 ч. 15 м в аудитории им. Воровского – митинг, после митинга получишь путевку на оборонные работы».

Сильва и Лена попали в разные бригады. Живо уговорили одну из подружек перейти на «Сильвино место» и оказались вместе.

Немецкие бомбардировщики налетели неожиданно. Земля взметнулась в небо, потом они услышали пулеметные очереди, а потом все стихло. В поле осталась лежать только одна из девчат – самая что ни на есть хохотунья. Ноги у нее были в крови. Она повторяла, будто в забытьи: «Только бы танцевать могла! Только бы танцевать могла!»

Немцы уже вторглись в пределы Ленинградской области. Студентов отправили в институт. «Как дальше будем?» – решительно спросила Сильва у подруги. Лена пожала плечами: «Эвакуации не подлежу по характеру!» Сильва ее с жаром поцеловала: «Молодец, я тоже! Значит – в военкомат».

Военком был перегружен, шло формирование добровольческой дивизии, и у него все время просили то, что он не мог дать ополченцам: кадровиков или танков.

– Проси чего-нибудь полегче! – кричал он в трубку, и, наконец, со вздохом опустил ее на рычаг. – А вам что, девочки?

– Мы не девочки, товарищ военком, а без пяти минут инженеры, – вздохнула Сильва. – В действующую хотим.

Он посмотрел их документы, подчеркнул слова «пятый курс», кивнул:

– Желание законное. Только нам инженеры тоже потребуются. И с пятью недостающими минутами. Доучивайтесь.

Все родные и близкие уходили в армию. Володя прибежал к ней около полуночи.

– Извини, если разбудил. Еле упросил увольнительную на полчаса. Мы выступаем утром. Кажется, под Синявино.

Они стояли на площадке лестницы, глядя в окно, за которым по свинцовому полотнищу неба шарили острые лучи прожекторов.

– Володя, – сказала она вдруг. – А у нас большая радость. Ивана Михайловича оправдали. Он идет в действующую.

– Поздравляю. – Он сжал ее руку. – Тебя и маму.

– Володя, – она говорила робко, непривычно робко для себя. – Я хочу, чтобы ты все обо мне знал. Помнишь, ты когда-то спросил о комиссаре Воскове. Это мой отец, Володя.

– Я потом услышал, – признался он. – Я тоже хочу, чтобы ты знала обо мне все. Помнишь ты спросила у меня после Сухуми, чего я больше всего хочу. А я хотел, чтобы мы…

Она повернула к нему лицо – ожидая, волнуясь. Но в этот момент на площадке скрипнула дверь и показалась приземистая мужская фигура со свечкой в руке.

– Кто? Посторонние? Почему в неположенное время?

– Это я, товарищ Зыбин, – сказала Сильва. – Можете спать.

Он поднял свечку над головой.

– А с вами кто, товарищ Воскова?

– Мой товарищ. У него увольнительная, и он торопится…

– Слова еще не документ, – ровно произнес Зыбин.

Сильва чуть не заплакала, у нее дрожали губы.

– Володя, ты опаздываешь, – тихо прошептала она, – не связывайся с ним. Это ужасный человек. Из-за него Ивана Михайловича…

– Подожди секунду.

Володя погладил ее по голове и быстро взбежал наверх.

– Почему вы не в армии, товарищ Зыбин? – спросил резко.

– У меня нервное заболевание, – испуганно ответил Зыбин.

– Вы точно сказали: слова еще не документ!

– И кроме того, у меня будет бронь. А собственно… вам-то что?

– Люди сейчас идут в армию и с нервами, – с презрением сказал Володя.

Зыбин быстро отступил в квартиру и захлопнул дверь.

– Скотина, – сказал Володя. – Помешать в такую минуту! Ничего, Сильвочка. Мы еще все наверстаем.

Он пригнул ее голову и жарко поцеловал в лоб. Козырнул и, шагая через две-три ступени, крикнул уже из подъезда:

– Клянусь, что мы еще встретимся. Спасибо за все!

А потом хлопнула тяжелая дверь.

Хотелось кому-то выплакаться, на кого-то пожаловаться. Бережно прикоснулась к любимым книгам: Лермонтов, Куприн, Блок, Анна Ахматова, Ольга Берггольц. Подошла к письменному столу, извлекла из ящика толстую тетрадь, написала на обложке: «Что иногда приходит в голову. Случайные, так сказать, мысли». О чем она думала в эти минуты? О будущем, в которое уходят Иван Михайлович, Володя? О мирных днях, которые безвозвратно уплывают, потому что будут, наверно, и мир, и яркие фонари на Кировском вместо черных глазниц-окон, и очереди за билетами у кинотеатра «Арс» вместо дежурства на крышах, но все это уже станет радостями другого поколения…

«Вечер. Кругом постепенно все смолкает – люди после тревожного дня спешат отдохнуть перед тревожной ночью, чтобы суметь бодро прожить не менее тревожный завтрашний день. На улице стоит свежая терпкая осень, прозрачностью и звоном которой так многословно любуются поэты. Воздух облит мертвенно-бледным светом луны, равнодушно и холодно взирающей на освещаемый ею город… Людям сейчас не до осени, не до ее ярких красок.

Комната моя, стол, кровать кажутся мне сейчас такими милыми, дорогими, точно они впитали в себя, как губка, и запечатлели всю мою прошедшую среди них жизнь… Вокруг уже совсем тихо. На душе покойно и светло. Бьет 12 часов»^[17].

Сальма Ивановна вошла тихо, погасила лампу, раздвинула шторы. Скинула шинель и села в кресло, рядом с дочерью. Устало закрыла глаза: ночь простояла в перевязочной, а раненых все несут и несут… И сразу провалилась в пустоту.

Уже несколько минут напряженный голос диктора возвещал: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!» Но они спали. Их разбудила пронзительная сирена пожарной машины, промчавшейся по Кировскому, и глухие раскатистые взрывы.

– Мама, как же так! – закричала Сильва. – Они бомбят наши улицы, наш город!

«Дома все по-старому, – успокаивала она в письме Ивана Михайловича. – Нас, конечно, настигают только отзвуки войны, но и их слишком много, чтобы легко и безболезненно пропустить мимо себя…»

Она посмотрела в окно: медленно плыли в небе, словно закрученные в канатные бухты, черные, без просвета, клубы дыма, огненное море плавило вечернюю мглу. Да, день 8 сентября они, ленинградцы, запомнят навечно.

«Мама в это трудное время, – продолжала она письмо, – исключительно бодра и работоспособна. Она сейчас в госпитале в качестве терапевта, а порой и хирурга. Старики живы, вовсю работают… Я пока называюсь студенткой 5-го курса, но, знаешь, такого короткого, что делается чуть-чуть весело – учебный год в 2 месяца… Кроме своих академических занятий, посещаю курсы радистов для Красной Армии…»

Место на этих курсах она получила не сразу. Не выходила из кабинета секретаря горкома комсомола, упорно втолковывала, что они, в горкоме, должны были подумать о боевых местах для ребят и девчат с такими наклонностями.