Текст книги "Позывные услышаны"

Автор книги: Рафаэль Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

– Ну, что ты меня пытаешь, Воскова? – со стоном сказал секретарь. – Найду я боевое место по твоей наклонности.

Нашел. Удостоверение № 013: «Воскова С. С. мобилизована…»

Она пишет отчиму, что уже ведет прием и передачу. Правда, не так быстро, как хотелось бы. Но она будет стараться. Перечла письмо. А о главном-то ни слова. Главное сейчас дать бой фашизму. «Правда и честность всегда восторжествуют», – заканчивает она письмо. Это и для него, и для нее. Это – формула их военной жизни.

Подождите, звезды и луна! Вы лишние в эти суровые дни. И нечего любоваться красками осени…

А в дневник ложатся строки:

Осенний день! Такой румяный, терпкий,

Такой нарядный желтизной своей,

И ароматом напоенный крепким,

И кровь стучит в груди сильней, сильней.

Я в хоровод войду с оранжевой листвою,

Безудержно несущейся ко мне,

Чтобы порвать с печальною мечтою,

Забыть ее в осенней тишине.

В эти грозные дни ей хотелось наверстать все, что не удалось сделать раньше: и начитаться, и напридумывать новые рифмы, и насмотреться на любимые уголки города.

…Зима выдалась ранняя, уже в первой декаде ноября заснежило. В нетопленых аудиториях закутанные лекторы, стараясь не отрывать подбородок от мехового воротника, читали им курсы по дальней связи и радиотехнике.

Как только усилились обстрелы, перешли в подвальные комнаты. Каждый день кого-нибудь недоставало. Случалось, на лекции студентка теряла сознание, и не всегда удавалось привести ее в чувство. Тела умерших товарищей переносили на площадку третьего этажа, под чертежные столы. А на самих столах спали живые. Здесь было чуточку теплее.

– Нами должен править не желудок, а спорт, – уверяла Сильва.

Истощенная, с вытянутым лицом, на котором горели только глаза, странно выглядевшая в огромных дедовых сапогах и стареньком мужском пальто, она выходила после радиокурсов в парк и заставляла себя совершать короткие пробежки. От ствола к стволу. Кто-то мрачно пошутил:

– У тебя никак две продовольственные карточки!

Она не ответила, хотя у нее не было ни одной.

Пропажа обнаружилась в памятную для ленинградцев ночь.

В ночь на седьмое ноября тяжелые немецкие бомбардировщики прорвались на большой высоте к городу. Над Ленинградом взметнулось зарево и вновь поплыли чугунные тучи дыма и гари.

Сильва поднялась на рассвете, чтобы занять очередь у булочной. Накануне они услышали по радио голос Сталина. В Москве, несмотря ни на что, состоялось торжественное заседание. Ленинградским детям выдали по случаю праздника блюдечко сметаны и горстку муки, а взрослым – по пять соленых помидоров. Все это прибавило людям силы и надежды.

Сильва стояла на Кировском. Над домами в мглистом воздухе, разрезанном на слои огненными потоками, медленно покачивались дирижабли, продолжали метаться настороженные лучи прожекторов, и властно входил в это свирепо плескавшееся море черный силуэт Петропавловки.

Когда подошла ее очередь, Сильва пошарила в кармане пальто, но он был пуст. Продавщица догадалась о несчастье.

– Не у тебя первой! – крикнула она из-за прилавка. – Сходи в бюро заборных книжек.

В бюро стояла огромная очередь, инспекторы нервничали и требовали доказательств пропажи. Сильва послушала, потопталась и ушла. Лене сказала:

– Там опухшие люди стоят. А я еще на ногах. Мать увидишь – ни слова! Моя Сальмочка сама пухнет.

Лена затащила ее к себе на «чай с сухарными крошками». В другой раз застала Сильву, колдовавшей у «буржуйки» над миской.

– Гречка! – торжественно объявила она. – У бабушки в чулке нашла. Целых двадцать граммов. Богатство! Делить не будем. Пусть хоть один вечер станет праздничным.

Но от своей горсточной порции аккуратно отделила две ложки аппетитного варева.

– У соседей две малышки застряли, – сказала небрежно, – Сима и Зорина. Я им завтра скормлю.

– Да ведь ты сама свалишься! – крикнула Лена.

– Я на бег нажму, – улыбнулась Сильва. – Знаешь, как это помогает.

Лена быстро рассказывала последние новости. Немцы хвастаются, что, взяв Тихвин, они скоро положат Ленинград к ногам фюрера. Илья Эренбург хорошо окрестил Гитлера: бесноватый. Недолго побеснуется. Жданов заявил, что фашистским войскам под Ленинградом будет устроена могила. В порту нашли хлопковый жмых, раньше его сжигали в пароходных топках, а сейчас оказалось, что он отлично годится для выпечки хлеба, и наука доказала, что ядовитые вещества в жмыхе от температуры разрушаются.

– Когда-нибудь этот жмых выставят в музее имени блокады.

Сильва закрыла за нею и села продолжать письмо Ивану Михайловичу:

«Мы здоровы, а это пока главное.

…Музыкой я сейчас не сыта, чтобы не сказать большего. Приходится довольствоваться диапазоном звуков „тревога“ и „отбой“, последнее более приятно для уха. Зато в чтении себе не отказываю, не ставлю голодных норм».

В соседнем квартале – а может быть, это только показалось, что в соседнем – громыхнуло. Тревоги нет – значит, это от вчерашней тревоги. Говорят, фашисты сбрасывают магнитные мины замедленного действия. Ну, погодите…

Подошла к книжным полкам. «Милые вы мои друзья. Скоро мы с вами расстанемся. Подарите же в дорогу хорошие мысли».

Сколько написано о подвигах, о верности, о дружбе… Дружба – «нечто такое, чего недостает тебе…» Где ты сейчас, в какой землянке, так хорошо сказавший мне о дружбе? Но для меня в дружбе было и еще очень важное.

«Лучше ничего не сказать, чем сказать ничего».

«Слова неудобны именно тем, что у них очертания резче, чем у мысли».

Володя, ты поклялся, что мы еще встретимся. Где, когда?

И снова лекции. Тренировки за столом с пискливым зуммером. Бег в парке. Страшное чувство голода. Ужасающее известие: умер дед. Пять дней подряд приходила на Богословское кладбище рыть могилу. Мороз высушил слезы, свел скулы, впился каленой хваткой в руки. С похорон разошлись быстро, мать успела ей сунуть в руку два сухарика. Жевала их медленно, с расчетом, чтобы хватило до самого дома.

В парадной стоял Зыбин. Как всегда, краснолицый, нахохлившийся, тугой. Отметила про себя: «А он не дистрофик – даже обидно». Зыбин угодливо распахнул дверь:

– Слышал о вашем горе. Соболезную. Господи, да они же уморят нас… Ходят слухи, даже отрапортовали, что обойдутся без самолетов с продовольствием…

Она сначала даже не поняла, о ком это он: думала – о фрицах. А он, истолковав ее молчание иначе, вкрадчиво продолжал:

– А у самих литера!

– Так вы – о нашей власти? – Голос был простужен, слова давались с трудом, хотелось вцепиться в его мясистые щеки и трясти их, трясти, трясти. – Да кто же вам дал право? Вы же… Вы же… Маркэлом себя переиначили!

– Вы не очень-то!

Он произнес это неуверенно и воровато оглянулся.

– А я буду очень, – уже спокойно сказала она. – Предупреждаю, буду очень. И основоположники научного коммунизма вам, Зыбин, не помогут.

Он бежал вслед за ней по лестнице, уверяя, что обмолвился, что виной всему проклятый голод.

Хотелось поскорее выбить из памяти и его грязные слова, и его самого.

– Симочка, Зорянка! – крикнула она, входя в кухню. – Будем лед греть в кастрюльке.

С плиты сползло пальто, показались два больших глаза, потом еще два. Осторожно спустились на пол две девочки, одна – лет десяти, другая поменьше, запрокинули прозрачные мордашки, улыбаясь Сильве.

– Ах вы, родные мои! – захлопотала она. – Садитесь возле времянки. Сейчас будут огонь и сказочки!

– О Бармалее? – спросила маленькая.

– А я знаю. О Мальчише-Кибальчише, – сказала старшая.

Сильва легла на пол и изо всей силы дула в узкую конфорку, стараясь вызвать к жизни пламя, которое никак не хотело разгораться на мокрых щепах.

– А вот и не угадали! У меня сказка совсем новенькая. О добром волшебнике Кулинаре.

– А где он живет – в Африке?

– Нет, Зорянка, он живет у нас, в Ленинграде. Только никто не знал его адреса. А одна маленькая девочка догадалась, где его искать, и нашла. «Волшебник Кулинар, – сказала она. – Ты все умеешь делать. Я принесла тебе куклу, сделай мне, пожалуйста, из куклы пирожное…»

– А я не отдам куклу, – грустно сказала Симочка. – Не надо мне пирожное.

– Правильно, – быстро перестроилась Сильва. – Девочка принесла ему не куклу, а кубик. И тогда волшебник Кулинар сказал: «Возьми этот кубик, брось его в большой-пребольшой чан, где лежит очень много жмыхов от хлопка… И скажи: ахалай-махалай!»

Зорянка удивилась:

– Тетя Сильва, а мы еще никогда не ели… отхлопки. Это вкусно?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

АДРЕСАТ ВЫБЫЛ В НЕИЗВЕСТНОЕ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ.

СЕСТРОРЕЦК ПОЛУЧАЕТ ПЕСНЮ

 тесной комнатке большевистского райкома Вячеслав Зоф оживленно рассказывал товарищам:

– Народ очень пламенный, его зажигать не нужно, – он говорил с легким чешским акцентом, который усиливался, когда Зофа что-либо сильно увлекало. – И к хорошим ораторам русским рабочим не привыкать. Но когда выступил этот американец, честное слово, мне самому захотелось полезть на какую-нибудь баррикаду и шугануть оттуда британских лордов. Он сейчас придет, я вас познакомлю.

– А кто его направил к нам? – спросил Саша Андреев, рабочий столярки.

– Яков Михайлович Свердлов. И по нашей просьбе. Мы жаловались – помните? – на нехватку теоретиков.

Федор Грядинский, тоже входивший в состав большевистского комитета, потер свою бритую голову, сощурился:

– Смотри ты… И оратор, и теоретик. А как у него с практикой?

В комнату вошел мужчина выше среднего роста, в темно-зеленом пальто и небольшой шляпе, несколько уширяющей его скуластое лицо, которое сохраняло невозмутимую приветливость.

– Семен Петрович Восков, – представил его Зоф, – сам ответит на этот вопрос. Расскажите нашим товарищам о своей практике работы с коллективом.

Семен ответил широкой улыбкой.

– Стачек – штук сто провел, а вот четверть миллиона или полмиллиона с нами шли – не складывали.

Посмеялись. Он рассказал о своем возвращении в Россию. Британские военные власти собирались задержать в Галифаксе всех русских эмигрантов, сочувствующих большевикам, но в Галифакс посыпались запросы нейтральных держав, «лордам» пришлось умерить свой аппетит и разрешить «Христианам» сняться с рейда.

– Как вам удалось так быстро уговорить радиста? – недоумевал Грядинский.

– Практика работы с коллективом, – с хитринкой пояснил Семен. – Кроме того, мы с ним выяснили, что в ходе стачки в Эль-Пасо дрались на одной стороне.

– Какой вам после перерыва показалась Россия? – спросил Андреев.

Семен развел руками.

– Нужно еще пожить. Я оставил совсем другую Россию.

Что он мог сказать? О переполнявшей его радости, начиная с той минуты, как матросский патруль проверил их документы и старший козырнул им: «Добро пожаловать в революцию, товарищи жертвы царизма». О митинге у особняка балерины Кшесинской, где он рассказал о событиях в Галифаксе и потребовал освобождения своих товарищей? Или о памятном разговоре со Свердловым?

– Ну, Самуэль Питер Восков, – сказал шутливо Свердлов, – пора вам продолжать русскую революционную биографию. Нам нужен крепкий большевик для организационной партийной работы. Подойдет?

Семен задумался.

– Яков Михайлович, а ведь обидно: столько лет отдать сколачиванию рабочих коллективов в Америке и не использовать этот опыт у себя дома. Пошлите к рабочим – я среди них буду как рыба в воде.

– Ну что ж. Мы от тебя ожидали нечто такое. – Свердлов перешел на «ты». – Так вот, Семен Петрович, у Цека есть для тебя на примете еще одно огнеопасное место. Поедешь к сестрорецким оружейникам. Станешь у них своим. Сделаешься для них необходимым. Сестрорецк – это оружие. Оружием же деловые люди, а мы себя считаем деловыми людьми, никогда не должны пренебрегать. Ты уже вошел в курс?

– Вошел, – Семен был доволен.

– Тогда отлично. Приходи к нам, советуйся и побольше инициативы на месте. Райком предупредим.

…Зоф, кажется, понял, что трудно уложить в несколько слов все, что Восков увидел.

– Познакомились, – подвел он итог разговору и обратился к Андрееву. – Саша, большевикам тоже нужно есть и спать. Оформи товарища Воскова на работу в свою мастерскую и помоги найти комнатку. Андреев, – пояснил он приезжему, – у нас в революционном комиссариате. По-старому– пристав. Не надо сердиться, Саша, я пошутил. Что вам поручить для начала? Помогите нам бодро и по-пролетарски провести праздник Первомая.

Андреев повел Воскова на завод, по пути рассказывал. Рабочих здесь шесть тысяч. В первые же дни Февральской революции царских администраторов-генералов прогнали. Кое-кто из них остался, но уже на вторых ролях. После ожесточенной борьбы совет старост с одобрения Петросовета поставил во главе управления заводом технически подготовленных людей. Саботаж со стороны старых чиновников? Бывает. Большевиков около шестидесяти. В некоторых рабочих органах засели меньшевики. Несколько дней назад оружейники встречали в Белоострове вернувшегося из эмиграции Ленина. Революция только начинается – предупредил их Ленин.

…Они остановились в тупичке, у задних ворот завода. Между каменными корпусами притулилась бревенчатая столярка. Семен вдохнул в себя знакомый въедливый запах разогретого клея. Руки истосковались по красивой, точной работе. Андреев показал его будущий верстак.

– Мой – соседний. Вы тут, конечно, не засидитесь. Но, я думаю, у рабочего человека должен быть свой верстак. Верно?

Семен улыбнулся.

– Вроде бы так. А насчет «засидитесь–не засидитесь»… Ты еще молодой, товарищ Андреев. Ты еще не видел, как рабочие могут прокатить функционера на вороных. А я видел. Будем работать по совести.

Саша испытывал удивительную симпатию к приезжему. Потащил Воскова в столовую, накормил «серыми щами» из снетков, полумороженной картошкой.

– Что, Семен Петрович, в Америке повкуснее ели?

Тот удивился.

– Ты что это, товарищ Андреев?.. Я там неделями с голодным брюхом разъезжал. В эмигрантских кварталах Броунзвилла даже песенку подслушал: «Право дал господь нам – белым или маврам: не поел сегодня – не поешь и завтра».

В этот же день Андреев показал ему свою комнатку, в деревянном доме на Гагаринской. Внизу сдавалась такая же комнатка с кухней. Постройка была легкая.

– Летом ничего, а вот зимой – просвистит.

– Вот что, Александр Андреевич, – сказал Восков убежденно. – На зиму еще загадывать рано. К зиме мы, может быть, и в царских хоромах заживем. А пока для меня и моих малышей, если их лорды по дороге не устрашатся, и эта хата сгодится.

Он начал работать в столярке, говорил в эти дни мало – больше слушал. После смены его можно было увидеть в профсоюзном комитете, в группах молодых рабочих, в райкоме. Меньшевики тоже присматривались к «приезжему теоретику» и однажды пригласили его побеседовать.

– Слушайте, Восков, – обратился к нему руководитель местной меньшевистской группы. – Вы же умный человек, согласитесь, что революционная Россия должна довести войну до победы, а уже потом строить у себя будущее.

– Вот, вот, – покачал головой Восков. – Бросим весь цвет русского рабочего класса в мясорубку денежных тузов и вдвоем с вами построим будущее.

Тогда они толкнулись с другого хода:

– Неужели вы не поняли за эти дни, что наш рабочий еще не созрел, ему еще рано управлять производством?

– Капиталистов из Америки выпишем, – съязвил он и пошел к дверям.

Семен рассказывал у себя в цехе о пятом годе, о бруклинских стачках, когда вошел Зоф, прервал беседу.

– Восков, мчись на Финляндский – приезжает твоя семья.

Андреев заварил чай, у кого-то одолжил баранки, внес все это в комнату к Семену. Уже стемнело, когда на крылечке затопало несколько пар ног. Он слышал, как Семен завел детей в квартиру, начал раздевать их.

– Здесь наш дом. Это ваши кроватки, а это ваши игрушки. Жанночка, я тебе обещал куклу – вот пока малюсенькая.

И вдруг – к старшему:

– Даня! Повтори… Что с мамой?

– Папа, я не знаю. Дядя нас посадил на пароход и сказал: «Мама тяжело больна и больше с кровати не встанет».

Была ночь, когда Восков вышел на крыльцо и присел рядом с Андреевым. Несколько минут оба молчали.

– Детям молоко нужно, Семен Петрович. Думали?

– Думай – не думай, а молоко у нас сейчас, в рабочих семьях, редкость. Не будем фантазировать, Саша. Вырастут, как и мы росли. А через день демонстрацию увидят. Как думаешь, за кем пойдут люди?

– За нами, Семен Петрович. Рабочего фразой не возьмешь.

Всю ночь на первое мая он просидел в большевистском комитете и обучал молодежь международному гимну рабочих. Слов «Интернационала» еще многие в России не знали, даже партийцы. Он затягивал своим сильным чистым тенором:

Весь мир насилья мы разрушим…

И люди, волнуясь и стараясь попасть в тон, подхватывали:

… До основанья, а затем —

Мы наш, мы новый мир построим…

Четыреста человек обучил он в эту ночь «Интернационалу».

И когда мощная рабочая колонна вышла на песчаную площадь у Разлива со словами пролетарского гимна, – это было неожиданностью, ударом, потрясением и для «бывших», и для меньшевиков и эсеров.

Рабочие шли с семьями, с детьми, одетые по-выходному, а над ними реяли знамена с большевистскими лозунгами.

– Братья и друзья! – кричал с трибуны меньшевистский оратор. – Не торопитесь безоговорочно осуждать Временное правительство. Только победа в войне откроет перед нами…

Восков стоял у самой трибуны, Женю он держал на руках, а мальчишки, глазея по сторонам, цеплялись за отца. Услышав над головой провокационные речи, Семен передал детей на попечение соседей и взобрался на трибуну. Многие сестроречане еще не знали нового рабочего, но другие уже помнили его по цеху, по райкому, по ночной спевке. «Русский эмигрант Восков, – передавали в толпе от группы к группе, – у него боевое прошлое. Это он нас „Интернационалу“ учил».

– Товарищи! Нам тут все твердят о победе. А на кой лях нам победа одних империалистов над другими? Нам нужна победа пролетариата. Нам нужна победа не для заводчиков и министров-капиталистов, а победа для нас, для наших детей, для счастья трудящихся.

Неожиданно задул сильный ветер, пошел снег. Но люди оставались там, где стояли, внимательно слушая нового оратора.

– Нынче пролетариат, как гордый буревестник, побеждающий и победивший, празднует свой день мировой солидарности. Он строит новую жизнь, он отвоевывает власть для себя, а не для какого-нибудь дяди. Вся власть Советам, товарищи!

– Восков, дай теперь и нам немного поговорить с народом, – засмеялся Зоф. – И собери, пожалуйста, свою юную гвардию. Она уже на пригорках в свержение царя играет.

…Это была горячая страда, когда большевики завоевывали рабочую массу.

Не прошло и месяца, как шесть тысяч сестрорецких оружейников на выборах нового состава завкома отдали свои голоса кандидатам списка большевиков. Председателем завкома стал Семен Восков.

Зофу позвонил Свердлов.

– Как там наш американский соратник? – спросил он в конце разговора. – Прошел в председатели завкома? Очень хорошо. Мы были уверены, что оружейники его оценят. Доложу при случае Владимиру Ильичу. Он будет рад.

Свердлов сделал паузу и спросил:

– Уж если докладывать, Владимир Ильич захочет узнать, что они там решают.

Зоф пояснил:

– Восков на первом заседании поставил два вопроса. О полном восстановлении производства. Он сказал: «Революции во как понадобятся наши трехлинеечки!».

– А вторым, вторым вопросом?

– Об улучшении питания детей рабочих.

– Это дело, – сказал Свердлов. – Трехлинеечки для революции и детское питание. Значит, не ошиблись в выборе…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ.

ЛЕНИНГРАДСКИЕ СТАДИИ

– Это какая-то ошибка, недоразумение, – растерянно повторяла Сильва инструктору, который учил их «морзянке». – Нас только начали готовить… Идет война…

– Вот именно, Воскова, – инструктор потерял терпение. – Война. Трамваи не ходят. Девчонки к нам добираются с трудом. Того и гляди, в сугробах останутся. Словом, прикрыты наши курсы. Военный Совет создает новые – на более перспективной базе.

– Да ведь нельзя же нас на полпути оставить! – объясняла она чуть не со слезами.

Он только забубнил: «Мы люди маленькие, есть решение».

– Нет маленьких и больших людей, – запальчиво высказалась Сильва. – Есть люди безответственные, а есть ответственные.

В горкоме комсомола, куда она прибежала, ей посоветовали заканчивать институт. Ее не забудут.

– Ленка, – сказала она, когда они повторяли билеты по радиотехнике. – Вот выпустят нас из ЛЭТИ, что дальше?

– Ты сначала сдай экзамен, – недовольно сказала Лена. – Вот не выпустят тебя из ЛЭТИ – что дальше?

– Ленка, да я в философском плане…

– В философском: ученье – свет, даже при коптилке.

Учила, хотя все время ей мерещилась чуть подгорелая хлебная корка, которая однажды, еще до войны, осталась от обеда. В день, когда она получила «пять» по радиотехнике, четверо девчат свалились от голода прямо в аудиториях, да так и не поднялись. Комсомольцы делали, что могли. У соседей в Ботаническом получили несколько плиток желатина, столярного клея, старые засохшие дрожжи, из которых изобретательные ботаники научили приготовлять супы.

Приходили скупые вести с фронтов. Погиб под Урицком вожак комсомольцев ЛЭТИ Андрей Грибушин. Сильва помнила, с какой настойчивостью он посылал студентов к школьникам: «Они на нас, как на Фарадеев смотрят!»

Нет Андрея, нет многих других. А что предстоит им, обладателям новеньких удостоверений инженеров? «№ 349. 20 февраля 1942 г. Дано тов. Восковой С. С. в том, что она состояла студентом Ленинградского Электротехнического института им. В. И. Ульянова (Ленина) с 1937 по 1942 и окончила теоретический курс обучения в институте по специальности проводная связь. Согласно распоряжения Наркомата СП направлена на работу, с правом защиты дипломного проекта в последующем».

Итак, в Горький. Она уже получила эвакосправку, уже мысленно уложила свой чемодан и вдруг побежала к Лене, – Ты как – решила уехать?

– И не подумаю. Здесь родные, здесь все.

– Здесь наш город, – задумчиво сказала Сильва. – Без нас он, конечно, проживет, но он будет скучать, я знаю.

– Это все лирика, Сивка. А по существу?

– В горячее хочу, а не в тыл. Пойдем снова в военкомат. Вонком был новый, обстреляный, прихрамывал.

– Инженеры? Не могу. И не просите.

Сильва и Лена обошли несколько воинских частей, офицерских училищ. Всюду одно и то же: «Через военкомат!»

Лене удалось устроиться на завод. Сильве кто-то сказал, что в электротехническом создается спецбюро оборонных работ. Пришла на свой Аптекарский, увидела, как ребята в матросских бушлатах вносят в подъезд института рации, телефонные аппараты, свернутые в трубку карты: сюда переезжал штаб Балтфлота. Позавидовала ребятам в бушлатах: «Определились!» Поднялась наверх. Профессора она знала, он ее – нет.

– С приборами управления стрельбой знакомы?

– Я по проводной связи. Но готова…

– Сожалею, но одной готовности сейчас мало.

Оттуда пошла прямо к матери в госпиталь. Попросилась в санитарки.

– Работа не из чистеньких, – строго сказала Сальма Ивановна. – А ты не могла даже видеть, если лошадь околевала на дороге.

– Мама, то было в далеком голубом детстве. Поручись за меня перед начальством.

Мыла, скребла, чистила, кормила, таскала на носилках раненых, домой добиралась только к ночи.

«Институт я кончила (ценой легкой голодовки), – писала она Ивану Михайловичу, – получила путевку в наркомат в Горький, но уехать – не уехала, хотя имела в зубах эвакосправку и сидела на узлах. Работой обеспечиться некоторое время не смогла и пошла санитаркой в госпиталь… Хочешь, я тебе расскажу о твоей прекрасной Сальмочке? Пережила она все стадии ленинградской жизни – страшно исхудала, истощала, ноги распухли – у меня „ленинградские стадии“ проявились несколько позже – теперь опухают ноги – авитаминоз, но я научилась от своей чудесной мамаши плевать на это с самым бесшабашным видом – и пока не проигрываю в жизни… Во время ожидания учусь языкам…»

Ожидание? Она спрашивала почти каждого раненого: «Как вы попали на фронт?» Привезли мальчишечку, на вид лет четырнадцати, ранили при переходе линии фронта. «А чего такого? – сказал он Сильве. – Я батьку и матку потерял, пришел к партизанам, говорю, я ловкий, пролезу к фрицам и назад. Не взяли. Тогда я сам пролез, сведения нашим доставил. Тогда взяли». Если бы она могла так! Но на ленинградских улицах партизанские отряды не расхаживали. Работала без выходных, но если раненых было мало и ее отпускали не к самой ночи, забегала к Лене.

– Все не могут быть на самой передовой, – урезонивала Лена подругу.

Сильва отзывалась тоскливо:

– Да, твой фронт – тыл. Каждая выпущенная пуля – одним фрицем меньше. Но я даже пули не обтачиваю.

– Эх ты… А больных выхаживать – это что, не тот фасон, да?

– Ой, Ленка, до войны я была рассудочная, ты – шальная. Теперь – наоборот.

Однажды вбежала бледная, губы дрожали, села на диван, долго не могла начать рассказывать. Встретила родственницу своей одноклассницы Мурки Шакеевой. Лена должна помнить Шакееву. Чернушка, на мальчишку смахивала. В пятом или в шестом в д’Артаньяна влюбилась, а в десятом заявила, что в любовь не верит. С первого дня войны ушла в армию, стреляла, как снайпер. Ее заслали в тыл к немцам. Она работала с партизанами. Немцы ее изловили, мучили, надругались…

– Лена, что она мне сказала, ее тетка, что сказала! «А вы, девочки, все здесь? Целехоньки?» Я от нее убежала. Не могу больше.

– Тетку можно понять, а тебя – нет. Случайная реплика не может унизить человека, если у него есть цель. Успокойся.

– Я успокоюсь, когда встану в строй.

В госпиталь привезли партизана с раздробленным суставом. Он долго не понимал Сильвиных вопросов, потом удивился: «Воевать хочешь? Проще простого. К нам прислали девчушку-радиста, после школы. Где школа? Захочешь – найдешь».

Нашла. Два дня бродила, а нашла. Волнуясь, рассказала все Лене. Собрали наскоро документы, полетели на Крестовский. О них не сразу доложили начальнику школы. Сидели в вестибюле, голодные, несчастные, завидовали пробегающим мимо парням и девушкам в матросских форменках. Наконец их пригласили наверх. Начальник высокий, очень смуглое лицо, в глазах – строгость. Выслушал несмелую речь Сильвы.

– Понимаю, – сказал он. – Но у нас комплект.

– Товарищ Кардов, – вмешалась Лена. – Мы обе спортсменки-разрядницы. Может, это вас заинтересует?

Сильва выложила на стол справки, квалификационные билеты, грамоты… Гимнастка IV разряда… Лыжница II разряда… Альпинист I ступени… Эти – ее, эти – Ленкины.

Кардов бегло просмотрел, вчитался в Сильвино командировочное на курсы радистов.

– Сколько групп знаков принимали?

– Пятнадцать и чуть больше.

Встал, походил по комнате, вызвал дежурного.

– Распорядитесь накормить курсантов Вишнякову и Воскову. Приказ о зачислении пойдет с сегодняшнего дня. Дайте уж им сразу и завтрак, и обед, и ужин. Они спортсменки, сдюжат.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ.

ПОБЕЖДАЕТ ПРОЕКТ ЛЕНИНА

Свердлов, беседовавший с делегатами-большевиками, обратился к Воскову:

– Выступление Авилова слышал, товарищ Восков? Восков пожал плечами.

– Типично меньшевистское соглашательство, прикрытое цитатами из Маркса.

– И ты смог бы разбить его?

– На материале Сестрорецкого завода, может, и смогу. Но лучше здесь выступить человеку, который больше меня знаком и с Временным правительством, и с положением дел в стране.

На твердо очерченные губы Свердлова набежала улыбка. – Кто-то из нас, несомненно, выступит. – Он рассмеялся. – Недурно знакомый и с положением дел, и с цитатами из Маркса.

Большие умные глаза Свердлова быстро обежали делегатов.

– Вы представляете крупнейшие фабзавкомы металлистов. Было бы крайне важно, чтобы в зале раздались и ваши голоса.

Разговор этот происходил 31 мая 1917 года в большом многоколонном вестибюле Таврического дворца в перерыве между заседаниями Первой петроградской конференции фабрично-заводских комитетов.

Рожденные революцией, фабзавкомы под руководством большевиков устанавливали 8-часовой рабочий день, боролись за лучшее положение женщины на предприятии, налаживали рабочее снабжение. Это была сила, которую не все сразу оценили.

И вот они в Таврическом дворце – посланцы революционных рабочих отрядов. В тех самых лепных «чертогах», которые в свое время привели в восхищение Державина, а позднее были использованы Павлом I под конюшни Конногвардейского полка.

Но не судьба им была оставаться конюшнями. В суровом семнадцатом здесь прозвучали голоса первых рабочих и солдатских депутатов и из этих залов по тревожно ожидающей России разнеслись знаменитые Апрельские тезисы.

Они – в Таврическом. Они знают, зачем сюда пришли. Знают свое дело и меньшевистские лидеры. Семен припоминает. Авилов… Знакомая фамилия… Ну конечно, это он в девятьсот пятом работал в Харькове, участвовал в вооруженном восстании… Что привело его к меньшевистской позиции в таком решающем для пролетариата вопросе?

Председательствующий дает слово лидеру большевиков. Грохотом аплодисментов встречается появление на трибуне Ленина. Словно защищаясь от этого шума, который мешает сейчас сосредоточиться на очень важной для него мысли, оратор легонько поднимает вверх руку с набросками речи, и зал медленно стихает.

Первая же фраза, которую он произносит очень и очень спокойно, настораживает зал. Слушатели должны понять, сколь опасна для революции разруха.

– Катастрофа неслыханных размеров! – посылает он в зал импульс, который должен пробудить, заставить задуматься, мобилизоваться.

В чем же спасение? Владимир Ильич с легким сарказмом цитирует некоторых ораторов. Может быть, в создании учреждения с преобладанием капиталистов и чиновников? По рядам прокатывается смешок. А в зал летит второй импульс:

– Путь к спасению от катастрофы лежит только в установлении рабочего контроля за производством и распределением продуктов.

Он слегка наклоняется вперед.

– Теперь все много говорят о контроле, – иронически говорит Ленин, и делегаты знают, кому готовится удар, – даже люди, которые раньше при слове «контроль» готовы были кричать «караул», теперь признают, что контроль необходим.

В боковой ложе – шумок: кому-то не по вкусу…

– Но посредством этого общего слова «контроль» его фактически хотят свести на нет.

Ленин поворачивается к креслам, где сидят его оппоненты, во взгляде его – легкий прищур.

– Резолюция товарища Авилова проникнута полным забвением классовой позиции… – В ленинских интонациях нарастают суровость, сдержанный гнев. – Он выдвигает расплывчатую форму контроля промышленности «государственной властью» при участии широких слоев демократии. Но коалиционное правительство, в которое входят теперь «социалисты», – это слово он произносит с презрительной снисходительностью, – ничего еще не сделало в смысле осуществления этого контроля.

Резким движением он выбрасывает вперед ладонь, как бы приглашая еще раз положить на нее и взвесить деяния лиц, пробравшихся к власти.

– Почему наше новое коалиционное правительство, в которое входят теперь и «социалисты», – теперь уже откровенное презрение, – в течение трех месяцев не осуществило контроль, и не только не осуществило его, но в конфликте между горнопромышленниками юга России и рабочими правительство открыто стало на сторону капиталистов?