Текст книги "Гóра"

Автор книги: Рабиндранат Тагор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 37 страниц)

Глава семьдесят четвертая

«Нет, не завтра, а сегодня началось мое покаяние, – воскликнул в душе Гора. – Ни за что не разгорится завтра в моей душе такое пламя, как пылает сейчас.

Господь затем и пробудил во мне это страстное желание, что на пороге новой жизни я должен принести великую жертву. Иначе отчего бы так странно все сложилось? Логически моя дружба с ними – вещь совершенно невероятная, сближение людей, противоположных по убеждениям, при обычных обстоятельствах случается в этом мире нечасто. Кроме того, кто бы мог подумать, что столь непреодолимое влечение может вспыхнуть в сердце такого невозмутимого человека, как я? И что это чувство вспыхнет с такой силой именно сегодня. До сих пор я слишком легко расставался с тем, что отдавал родине. Да и не приходилось мне отдавать ничего такого, с чем трудно было бы расстаться. Раньше я не понимал, почему это люди скупятся, когда им нужно отказаться от чего-то ради своей страны. Но великому делу легкая жертва не нужна. Нужно страдание! И родиться для новой жизни я смогу лишь после того, как мое сердце будет пронзено насквозь. Завтра утром члены моей общины станут свидетелями обряда моего покаяния, а сейчас, накануне, всевышний пришел и постучался в двери моего сердца. Разве смогу я принять очищение, если я не покаюсь в глубине души моей? Лишь вручив богу то, с чем мне труднее всего расстаться, я буду поистине нищ и достоин прощения – и лишь тогда я действительно стану брахманом!»

Как только Гора вернулся, Хоримохини сказала ему:

– Ну, пожалуйста, пойдем со мной! Последний раз! Ведь если ты придешь и скажешь одно только слово – все сразу будет хорошо.

– Зачем мне идти? – возразил Гора. – Какое имею я к ней отношение? Абсолютно никакого!

– Но она же верит в тебя, как в бога, почитает, как своего гуру, – ответила Хоримохини.

От этих слов сердце Горы затрепетало, но он снова возразил:

– Не вижу, зачем мне идти. Едва ли я когда-нибудь еще встречусь с ней.

– Что верно, то верно. – Хоримохини даже улыбнулась от удовольствия. – Нехорошо слишком часто встречаться с такой взрослой девушкой. Однако я все-таки не отстану от тебя, пока не добьюсь своего. Ты можешь отказать мне в любой другой раз, когда я позову тебя, но только не сегодня.

Но Гора только качал головой: нет, нет и нет, больше никогда! Все кончено! Жертва принесена! И он не может позволить себе ничем запятнать ее. Он не пойдет к Шучорите.

Когда Хоримохини поняла, что переубедить его невозможно, она попросила:

– Если уж ты никак не можешь пойти, то, будь добр, напиши ей.

Гора опять покачал головой: нет, это невозможно. Он не может писать ей.

– Ну хорошо, – сказала Хоримохини. – Напиши тогда хоть две строчки, для меня. Ты знаешь все шастры. Я пришла к тебе за наставлением.

– За каким наставлением?

– Разве не первый долг девушки из индуистского дома выйти в свой срок замуж и приняться за выполнение домашних обязанностей?

Гора ответил не сразу.

– Послушайте, – наконец сказал он, – не впутывайте меня в эти дела. Я не пандит, чтобы давать наставления.

– Скажи мне прямо, чего ты, собственно, хочешь? – довольно резко выкрикнула Хоримохини. – Сначала сам заварил кашу, а как расхлебывать, так ты в кусты! Что это значит? Видно, не хочется тебе, чтобы сомнения Радхарани кончились.

В другое время Гора вспылил бы от этих слов, он просто не снес бы такого обвинения, при всей его справедливости. Но сегодня началось его покаяние, и он не имел права сердиться. Кроме того, в глубине души он понимал, что Хоримохини говорит правду. Он был достаточно жесток, чтобы порвать узы, связывавшие его с Шучоритой, но одну тоненькую, незримую нить он все-таки хотел оставить. Он даже теперь еще не мог навсегда отказаться от Шучориты.

Но нет, он не допустит и тени скаредности со своей стороны! Нельзя, отдавая богу одной рукой, припрятывать что-то другой.

Он достал листок бумаги и четким, размашистым почерком написал:

«Святая цель жизни женщины – семья. Алтарь ее бога – домашний очаг. Брак – не удовлетворение прихотей, а содействие процветанию. Мир может быть исполнен радости, и он может быть исполнен печали – добродетельная, чистая женщина примет его таким, каков он есть! Посвятив себя семье, она выполнит свой главный долг, поставленный перед ней богом!»

– Неплохо было бы, если бы ты написал что-нибудь похвальное и о нашем Койлаше.

– Нет, я не знаю его, – возразил Гора, – и не могу ничего писать о нем.

Хоримохини бережно сложила бумажку, завязала ее в уголок сари и отправилась домой.

Шучорита вместе с Анондомойи все еще жила в доме Лолиты, и Хоримохини сочла неудобным разговаривать там, она боялась, что Лолита с Анондомойи начнут отговаривать Шучориту и опять собьют ее с толку. Поэтому она послала Шучорите записку с просьбой прийти домой на следующий день к обеду, чтобы обсудить одно очень важное дело. Она обещала, что отпустит ее обратно к Лолите в тот же день.

На следующее утро Шучорита явилась, настроенная очень решительно. Она не сомневалась, что тетка обязательно заведет разговор о замужестве, и приготовилась сопротивляться. Она решила раз и навсегда покончить с этой историей, твердо сказав «нет».

Когда обед был съеден, Хоримохини сообщила ей:

– А я вчера вечером ходила к твоему гуру.

Шучорита испугалась: неужели тетка опять вела о ней разговоры и осыпала Гору упреками.

– Не бойся, Радхарани, – успокоила ее Хоримохини, – я ходила к нему вовсе не для того, чтобы ссориться. Сидела я одна, сидела и надумала, дай, думаю, зайду к нему, по крайней мере, хоть хорошие речи послушаю. Поговорили мы о том, о сем. Потом речь о тебе зашла, и сразу я заметила, что тут наши с ним мнения сходятся. Он тоже считает, что нехорошо, когда девушки долго замуж не выходят. Он даже говорит, что в шастрах прямо сказано, что это грех. Такое, может быть, и допускается в европейских семьях, но не в индуистских. Поговорила я с ним откровенно и о Койлаше. Оказывается, Гора и на это дело смотрит разумно.

Шучорита была готова умереть со стыда, а Хоримохини продолжала свое:

– Ты ведь почитаешь его своим гуру, значит, должна слушаться его советов.

Шучорита молчала, Хоримохини же не унималась:

– Я ему сказала: пожалуйста, приди, убеди ее сам! Меня-то она не слушает. Но он говорит: нет, мне больше не следует встречаться с ней, наша индуистская община не позволяет этого. Тогда я спрашиваю, что же теперь делать? А он тогда взял и написал что-то собственной рукой и велел тебе передать. Вот, посмотри. – И она, неторопливо развязав уголок сари, вынула листок бумаги, развернула его, разгладила и положила перед Шучоритой.

Читая, Шучорита чуть не задохнулась; потом долго сидела, не шевелясь, неподвижно, как деревянная кукла.

В содержании записки не было ничего нового для нее, ничего противоречащего здравому смыслу; Шучорита и сама была согласна с высказанным в ней мнением. Но почему, почему эта записка была прислана специально ей через Хоримохини? В этом она видела какой-то мучительный смысл, мучительный во многих отношениях. Почему Гора прислал ей этот наказ именно сегодня? Конечно, настанет время, когда и Шучорите придется выйти замуж. Но почему Гора так с этим спешит? Разве его долг по отношению к ней выполнен до конца? Может быть, она помешала его планам? Встала на пути к тому, что он считал целью своей жизни? Разве Горе больше нечего дать ей, и неужели он больше ничего не ждет от нее? Нет, она, по крайней мере, не хочет так думать, она, во всяком случае, все еще чего-то ждет. Шучорита изо всех сил старалась побороть мучительную боль в сердце, но боль не проходила.

Хоримохини дала Шучорите достаточно времени на раздумье. Она даже, как обычно, поспала немного, а когда проснулась и пришла к племяннице, то застала ее все в той же позе.

– Скажи мне, о чем ты все думаешь, Радха? О чем здесь раздумывать? Или Гоурмохон-бабу написал что-нибудь не так?

– Нет, он все написал правильно, – кротко ответила Шучорита.

– Так зачем же тогда откладывать? – воскликнула Хоримохини, приободрившись.

– Я не собираюсь ничего откладывать, – сказала Шучорита. – Сейчас я схожу ненадолго к отцу.

– Послушай, Радха, – заволновалась Хоримохини, – твой отец никогда не захочет, чтобы ты вышла замуж за индуиста. Но твой гуру, он…

– Тетя, – воскликнула в раздражении Шучорита. – Почему ты без конца говоришь об одном и том же? Я иду к отцу не для того, чтобы разговаривать с ним о своей свадьбе. Я иду к нему просто так.

Только в обществе Пореша-бабу могла теперь Шучорита найти утешение. Она застала отца за укладкой чемодана.

– В чем дело? – спросила Шучорита.

– Да вот собираюсь для разнообразия в Симлу, побродить по горам, – усмехнулся Пореш. – Завтра отправлюсь утренним поездом.

За его смешком крылась целая драма, и это не могла не заметить Шучорита. Дома жена и дочери, вне дома все его знакомые не давали ему ни минуты покоя. Ему нужно было уехать на некоторое время куда-нибудь подальше, чтобы дать утихнуть буре, бушевавшей вокруг него. Шучорите было больно смотреть, как он сам укладывает вещи к предстоящему путешествию. Ей было трудно представить себе, что никто из членов его семьи, никто из живущих с ним под одной крышей не удосужился прийти помочь ему. Поэтому, отстранив Пореша-бабу, она прежде всего выкинула все из чемодана, а затем, уже тщательно сложив каждый предмет одежды в отдельности, старательно уложила все обратно. Его любимые книги она упаковала так, что им не была страшна никакая тряска. Не отрываясь от работы, Шучорита тихо спросила Пореша-бабу:

– Ты один едешь, отец?

– Мне это совсем не трудно, Радха, – заверил ее Порешбабу, заметив печаль, сквозившую в ее вопросе.

– Нет, отец, я поеду с тобой, – сказала Шучорита.

Пореш-бабу заглянул Шучорите в лицо, и она поспешно добавила:

– Обещаю, что я тебе не буду мешать.

– Зачем ты так говоришь? – спросил Пореш-бабу. – Разве ты когда-нибудь мне мешала, дитя мое?

– Я без тебя просто не могу, – торопливо продолжала Шучорита. – Я многого не понимаю и буду блуждать впотьмах, если ты не объяснишь мне. Ты учил меня полагаться на собственный разум, но у меня нет этого разума, нет сил постичь все это. Возьми меня с собой, отец!

С этими словами она повернулась к Порешу-бабу спиной и, низко склонившись над чемоданом, стала перекладывать вещи. По ее лицу текли слезы.

Глава семьдесят пятая

Гора вручил Хоримохини исписанный листок с таким чувством, словно с этим письмом обрывалась последняя связь между ним и Шучоритой. Но подписать документ еще не значит выкинуть из головы всякую мысль о деле. Сердце его восставало против этой сделки, и, хотя сам Гора силой воли заставил себя подписать документ, вышедшее из повиновения сердце отказывалось скрепить его своей подписью. А вышло сердце из повиновения настолько, что Гора чуть было тут же не побежал к Шучорите. Но как раз в этот момент часы на соседней церкви пробили десять, и он вдруг сообразил, что в такой поздний час с визитами никто не ходит. После этого он лег, но так и не уснул и все слушал, как часы отбивают час за часом. В этот вечер он так и не пошел в Бали, где находился сад, сообщив, что придет туда утром.

Наутро Гора отправился в сад, но куда девались крепость духа и ясность мыслей, с которыми он собирался приступить к обряду покаяния?

Многие пандиты уже собрались, других еще ожидали. Гора почтительно приветствовал гостей, а те, в свою очередь, восхваляли его наперебой, называя светочем древнего благочестия.

Постепенно сад наполнился шумной толпой. Гора не присел ни на минуту, присматривая за всем. Но даже в этом шуме и суете одна мысль неотступно преследовала его. Ему казалось, что какой-то голос, поднимаясь из самой глубины сердца, все время нашептывает: «Ты виноват, ты виноват, ты виноват». Сейчас было не время разбираться, в чем же, собственно, заключается его вина, но заставить замолчать сердце он не мог.

В самый разгар приготовлений к церемонии покаяния какой-то недоброжелатель, проникший в тайники его сердца, злорадствовал: «А вина-то налицо». И вина эта заключалась не в погрешностях против законов и обычаев, не в нарушении шастр, не в каком-нибудь преступлении против веры – это было зло, свершившееся в нем самом. Вот почему душа Горы восставала против всех этих приготовлений к предстоящей церемонии.

Приближалось время начинать. Место богослужения было устроено под навесом, укрепленным на бамбуковых шестах. Но когда Гора, успевший совершить омовение в Ганге, уже начал переодеваться, в толпе вдруг произошло какое-то движение. Замешательство быстро распространялось. Наконец к Горе подошел с опечаленным лицом Обинаш и сказал:

– Из дому только что сообщили, что Кришнодоял-бабу серьезно заболел. Он прислал за тобой экипаж и просит, чтобы ты немедленно возвращался домой.

Гора поспешно направился к выходу. Обинаш собрался ехать с ним, но Гора сказал:

– Нет, нет. Оставайся тут за распорядителя. Неудобно и тебе уходить.

Когда Гора вошел в комнату Кришнодояла, тот лежал на постели, а Анондомойи осторожно растирала ему ноги. Гора переводил встревоженный взгляд с одного на другого, пока Кришнодоял не сделал ему знак сесть на стул, очевидно заранее для него приготовленный.

Гора сел.

– Не лучше ему? – спросил он мать.

– Сейчас немного лучше, – ответила Анондомойи, – мы послали за английским доктором.

Здесь были еще Шошимукхи и слуга. Кришнодоял знаком отослал их из комнаты.

Убедившись, что в комнате больше нет посторонних, он молча посмотрел в глаза Анондомойи и затем, повернувшись к Горе, сказал слабым голосом:

– Мой час пробил. И то, что я так долго от тебя скрывал, я открою тебе сейчас. Иначе мне не будет покоя.

Побледневший Гора сидел не шевелясь, не произнося ни слова. Долгое время все молчали.

– Гора, – снова заговорил Кришнодоял, – в то время я с полным безразличием относился к нашей общине, потому и совершил такую огромную ошибку, а когда дело было сделано, исправить уже ничего было нельзя. – И он опять умолк. Гора тоже сидел молча, ни о чем не спрашивая.

– Я думал, – продолжал Кришнодоял, – что мне никогда не придется говорить тебе об этом и что все так и будет продолжаться. Но теперь я вижу, что это невозможно – ведь нельзя же, чтобы ты принимал участие в погребальном обряде, когда я умру.

По-видимому, самая мысль о такой возможности приводила Кришнодояла в ужас.

Гора почувствовал, что он больше не может терпеть, что ему нужно немедленно знать, в чем же, наконец, дело. Он вопросительно посмотрел на Анондомойи и сказал:

– Расскажи, ма, что все это значит? Разве я не имею права принимать участие в погребальном обряде?

До сих пор Анондомойи сидела понурившись и словно оцепенев, но, услышав вопрос Горы, она подняла голову и твердо посмотрела ему в глаза.

– Нет, родной, не имеешь.

– Я, значит, не его сын? – спросил Гора, вздрогнув от неожиданности.

– Нет, – ответила Анондомойи.

И тогда неотвратимо последовал второй вопрос:

– Ма, так и ты мне не родная мать?

У Анондомойи разрывалось сердце, но она ответила бесстрастным, недрогнувшим голосом:

– Гора, родной. Ты мое единственное дитя. Я бездетная женщина. Но если бы я выносила тебя, ты не мог бы мне быть дороже.

Гора снова перевел взгляд на Кришнодояла.

– Откуда же вы тогда меня взяли?

– Это было во время восстания, – начал Кришнодоял. – Когда мы жили в Итаве. Твоя мать, боясь попасть в руки сипаев, прибежала ночью к нам в дом, мы ее приютили. Твой отец погиб в сражении накануне. Его звали…

– Не к чему называть имя! – закричал Гора. – Я не хочу знать его имени!

Кришнодоял смолк, удивленный вспышкой Горы. Немного погодя он добавил:

– Он был ирландцем. Твоя мать умерла в ту самую ночь, когда ты появился на свет. С тех пор ты воспитывался в нашей семье.

В одно мгновение вся жизнь Горы обратилась каким-то странным сном. Основа, на которой покоилось его существование с самого детства, вдруг рассыпалась в прах, и он больше не понимал, где он и кто он. То, что он считал своим прошлым, утратило реальность, светлое же будущее, которого он так долго, с таким нетерпением ждал, – исчезло без следа. Он показался себе капелькой росы на листе лотоса, которая появляется на миг, чтобы снова уйти в небытие.

У него нет ни матери, ни отца! Нет ни рода, ни племени! Нет даже бога! Куда ни повернись, везде одно сплошное «нет»! За что же ухватиться? За какую взяться работу? С чего начинать строить жизнь заново? К чему стремиться? Где взять, как накопить материалы для новой постройки? Заблудившись в этой враждебной пустоте, Гора молчал. И такое выражение было на его лице, что и окружающие не могли больше проронить ни слова.

В это время с домашним доктором-бенгальцем явился врач-англичанин. Он посмотрел на Гору с неменьшим интересом, чем на больного. И про себя удивился, что это за странный человек такой, потому что на лбу Горы так и остался священный знак, сделанный глиной из Ганги, и одет он все еще был в шелковое одеяние, в которое его обрядили после омовения. Рубашки на нем не было, и из-под накинутой на плечи ткани виднелось мощное тело.

Раньше при виде англичанина Гора непременно почувствовал бы невольную неприязнь, сегодня же он с интересом разглядывал доктора, пока тот осматривал больного.

«Значит, получается, что этот человек здесь мне ближе всех?» – спрашивал он себя снова и снова.

Закончив осмотр и опросив больного, доктор сказал:

– Ну что ж, никаких угрожающих симптомов я пока что не вижу. Пульс не внушает опасений, органических отклонений тоже не наблюдается. При известной осторожности можно рассчитывать, что припадок не повторится.

Когда доктор попрощался и ушел, Гора, не говоря ни слова, поднялся и направился к двери, но в этот момент вбежала Анондомойи, которая перед приходом доктора вышла в соседнюю комнату.

– Гора, родной, не сердись на меня, не разбивай мое сердце, – воскликнула она, хватая Гору за руку.

– Зачем ты так долго от меня скрывала? – спросил Гора. – Почему было не сказать раньше?

– Мальчик мой! – заговорила Анондомойи, с готовностью взваливая всю вину на себя. – Из страха лишиться тебя взяла я на душу этот грех. И если в конце концов этим кончится, если ты сегодня уйдешь от меня, мне некого будет винить, кроме себя, но только для меня это будет конец всему, драгоценный мой!

– Ма! – Это было первое, что Гора сказал ей в ответ, но когда Анондомойи услышала это единственное слово, слезы, которые она до этого сдерживала, хлынули потоком.

– Мне сейчас нужно сходить к Порешу-бабу, ма, – сказал Гора.

У Анондомойи отлегло от сердца.

– Ну, конечно, сходи, родной, – сказала она.

Кришнодоял же весьма огорчился тем обстоятельством, что открыл Горе его тайну, поскольку безвременная кончина, как выяснилось, ему отнюдь не грозила.

– Послушай-ка, Гора, пожалуй, не стоит никому обо всем этом рассказывать. Будь только осторожней, а в остальном держись по-прежнему, никто ничего и не узнает.

Не ответив, Гора вышел. Ему было легко от сознания, что он ничем не связан с Кришнодоялом.

Мохим не мог не пойти в контору без предупреждения. Послав за докторами и отдав кое-какие распоряжения относительно ухода за больным, он пошел к начальнику и отпросился. На обратном пути Мохим встретил Гору, когда тот уже выходил из дому.

– Ты куда? – спросил Мохим.

– Все благополучно. Был доктор, говорит, ничего опасного.

– Слава тебе господи! – с облегчением проговорил Мохим. – Ведь послезавтра свадьба Шошимукхи. Так что, Гора, ты бы помог немного. И знаешь что, предупреди-ка Биноя, чтобы он как-нибудь не зашел в этот день. Обинаш ведь ревностный индуист, и он заранее просил, чтобы такой публики на свадьбе не было. И вот что я еще хочу тебе сказать, брат. Я пригласил одного англичанина, своего главного начальника по службе, так ты смотри, не того… а то еще выгонишь его, не дай бог – с тебя всё станется. От тебя ведь многого не требуют – просто поклонишься да скажешь: «Good evening, sir!» Вот и все. Против этого в ваших шастрах ведь ничего не сказано. Если хочешь, можешь для верности посоветоваться с пандитами. Пора тебе понять, что они – господствующая нация, и тебя не убудет, если ты перед ними слегка свое достоинство попридержишь.

Не ответив Мохиму, Гора ушел.

Глава семьдесят шестая

Как раз в тот момент, когда Шучорита, пряча слезы, наклонилась над чемоданом, в комнату вошел слуга и доложил Порешу о приходе Гоурмохона-бабу.

Только она успела утереть слезы и отложить работу, как в дверях появился Гора.

Глина Ганги все еще виднелась на его лбу, и он по-прежнему был в шелковых одеждах. Он просто-напросто забыл в своей решимости, что никто в таком виде визитов не делает. Шучорита невольно вспомнила, как Гора был одет, когда впервые появился в их доме. Она знала, что в тот день он пришел к ним в полном боевом снаряжении. Неужели он и сегодня счел нужным облачиться в боевые доспехи?

Войдя, Гора низко склонился перед Порешем и взял прах от его ног. Пореш-бабу смущенно отстранился и, подняв Гору, воскликнул:

– Что ты, что ты, сын мой, сядь, прошу тебя!

– Пореш-бабу, никакие узы меня больше не связывают! – воскликнул Гора.

– То есть… – изумился Пореш-бабу.

– Я не индуист!

– Не индуист?!

– Да, я не индуист, – продолжал Гора. – Сегодня я узнал, что меня подобрали во время восстания – мой отец был ирландец. Сегодня передо мной закрылись двери всех храмов от края до края Индии. Теперь во всей стране ни на одном индуистском празднестве для меня не найдется места.

Пореш-бабу и Шучорита были ошеломлены, они не находили, что сказать.

– Сегодня я стал свободен, Пореш-бабу, – воскликнул Гора. – Мне можно больше не бояться быть оскверненным или отвергнутым. Мне больше не нужно на каждом шагу смотреть под ноги, чтобы сохранить свою чистоту.

Шучорита долгим взглядом посмотрела в озаренное лицо Горы, а он продолжал:

– Пореш-бабу, до сих пор я неустанно старался слить свою жизнь с жизнью Индии. На каждом шагу мне встречались препятствия, но денно и нощно всю жизнь старался я возвести эти препятствия в культ и поклонялся им. И поскольку все мои силы уходили на то, чтобы твердо обосновать такое поклонение, меня не хватало больше ни на что – это была моя единственная работа. Потому-то каждый раз, как мне случалось встретиться лицом к лицу с настоящей Индией, я отворачивался в страхе. Создав в своем негибком, некритическом уме какую-то несуществующую Индию, я боролся со всем, что видел вокруг себя; спрятавшись за неприступной стеной, старался уберечь свою веру в целости и сохранности. Сегодня эта стена в мгновение ока рассыпалась в прах, а я, получив безграничную свободу, очутился вдруг перед лицом безграничной истины. Все, что есть в Индии хорошего и дурного, все ее радости и горести, ее мудрость и все ее нелепости стали понятны и близки моему сердцу. Теперь я поистине имею право служить ей, потому что мне открылось настоящее поле деятельности, – сейчас это уже не плод моего воображения, это настоящее поприще для работы на благо Индии, на благо трехсот миллионов ее детей!

Недавнее потрясение заставляло Гору говорить с таким подъемом, таким энтузиазмом, что волнение передалось и Порешу-бабу. Он встал со стула и теперь слушал стоя.

– Вы ведь понимаете меня? – продолжал Гора. – Я пытаюсь сказать, что стал наконец тем, кем непрестанно стремился стать всегда и не мог. Сегодня я действительно стал индийцем. В моей душе нет больше места противоречиям, существующим между индуистами, мусульманами, христианами. Отныне каждая каста Индии – моя каста и хлеб всего народа – мой хлеб. Знаете, что я вам скажу: мне приходилось много блуждать по Бенгалии и пользоваться гостеприимством самых нищих деревенских семей – не думайте, что я выступал с проповедью только перед городской публикой, – но далеко не со всеми я мог сесть рядом, как с равными. И все это время я таскал за собой невидимую пропасть, которая отделяла меня от людей и которую я никак не мог переступить. Постепенно в моем мозгу образовалась какая-то пустота, хотя я всячески старался не замечать ее. Я пытался прикрасить эту пустоту все возможными побрякушками, потому что, любя Индию больше жизни, я не допускал никакой критики в отношении той части ее, которая была мне знакома. И вот теперь, когда я освободился от бесплодной обязанности выдумывать всякие никчемные украшения, я, Пореш-бабу, почувствовал, что снова живу.

– Когда мы обретаем нечто истинное, – сказал Порешбабу, – нас радует в нем все – даже самая его неполнота и несовершенство, и у нас никогда не бывает потребности украшать его фальшивыми драгоценностями.

– Знаете, Пореш-бабу, – сказал Гора, – прошлым вечером я молил бога, чтобы он позволил мне вступить сегодня в новую жизнь! Я просил, чтобы все ложное и скверное, что опутывало мою жизнь с самого детства, отошло от меня навсегда, чтобы я мог возродиться. По-видимому, господь по-своему истолковал мою молитву – он поразил меня неожиданностью, с какой открыл мне всю правду. Я и мечтать не мог, что он так начисто сотрет с меня сегодня всю скверну. Я стал так чист, что могу, не боясь осквернения, войти даже в дом чандала. Пореш-бабу, сегодня утром с сердцем, совершенно открытым, я пал ниц у ног моей Индии – только теперь я наконец окончательно понял, что такое материнское лоно.

– Гора, – сказал Пореш-бабу, – веди нас, чтобы и мы могли разделить с тобой данное нам от рождения право покоиться на материнском лоне.

– А вы знаете, – спросил Гора, – почему, обретя свободу, я прежде всего пришел к вам?

– Почему? – спросил Пореш-бабу.

– Вы знаете, где ключ к этой свободе! Потому-то вам всегда будет тесно в любой общине. Возьмите меня в свои ученики, Пореш-бабу! Укажите мне путь к такому богу, который принадлежит всем: индуистам, мусульманам, христианам, брахмаистам, – всем без исключения, двери храма которого никогда не закрываются ни перед кем. Я хочу, чтобы он был не просто богом индуистов, но богом самой Индии!

Лицо Пореша-бабу засветилось тихим благоговением, и он молча опустил глаза.

Тогда Гора повернулся к Шучорите, неподвижно сидевшей на стуле.

– Шучорита, – сказал он с улыбкой. – Отныне я уже не ваш гуру. Но молю вас об одном – возьмите меня за руку и отведите к своему настоящему гуру.

И он протянул ей правую руку. Шучорита встала, вложила свою руку в его, и они вместе склонились перед Порешем-бабу в глубоком поклоне.