Текст книги "Гóра"

Автор книги: Рабиндранат Тагор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 37 страниц)

Глава тридцать седьмая

С появлением Хоримохини, тетки Шучориты, в доме Пореша-бабу поселилась тревога.

Но прежде чем объяснять, почему так случилось, стоит, пожалуй, изложить вкратце ее же словами то, что она рассказала о себе Шучорите.

«Была я двумя годами старше твоей матери. Казалось, нет предела любви и заботы, которыми нас окружали в отцовском доме, потому что, кроме нас, в семье детей не было, и все дядюшки так любили нас, что готовы были на руках носить.

Когда мне исполнилось восемь, меня отдали замуж в знатную семью Рай Чоудхури из Пальши; семья была столь же богата, сколь и именита. Но участь моя оказалась нелегкой. Свекор с отцом рассорились из-за свадебных подарков, и семья мужа долго не могла простить мне оскорбления, которое, как они считали, нанесли им в доме моего отца. «Вот приведет наш мальчик в дом новую жену! Посмотрим тогда, каково будет этой девчонке!» – не раз приходилось мне слышать, и в этих словах сквозила смутная угроза. Видя, как мне тяжело живется, отец поклялся, что ни за что не выдаст вторую дочь за сына богатых родителей. Поэтому для твоей матери и не стали искать выгодной партии.

Семья мужа была большая, и мне с девяти лет приходилось помогать на кухне, где готовили на шестьдесят, а то и на все семьдесят человек. Мне не разрешалось завтракать, пока все не наедятся, так что для меня порой оставались одни лишь объедки – чаще всего рис с горохом или просто один рис.

Обычно мне не удавалось поесть до двух часов, а то и до самого вечера, и, бывало, не успею я проглотить последний кусок, как надо уже готовить вечернюю трапезу. Так что ужинала я сама не раньше одиннадцати. У меня не было даже своей собственной постели. Где на женской половине оказывалось свободное местечко, там я и засыпала, а иной раз приходилось укладываться прямо на голом полу. В общем, относились ко мне с таким пренебрежением, что это не замедлило отразиться на поведении мужа, и он долгое время не хотел меня знать.

Когда мне исполнилось семнадцать лет, у меня родилась дочь Монорома. После этого мое положение в семье еще более ухудшилось из-за того, что родила я всего лишь девчонку. И все-таки, несмотря на все обиды, дочка стала для меня настоящим утешением. Никем в семье – даже собственным отцом – не любимая, Монорома была мне дороже жизни, и я неустанно заботилась о ней.

Три года спустя я родила сына, и моя жизнь сразу изменилась к лучшему, потому что я наконец заняла по праву принадлежавшее мне место хозяйки дома. Свекрови своей я не знала, свекор же умер через два года после рождения Моноромы. После его смерти мой муж и его братья затеяли тяжбу из-за наследства. В конце концов они разделились, но только после того, как судебный процесс поглотил значительную часть состояния.

Когда пришло время выдавать Монорому замуж, я так испугалась, что она уедет далеко и я потеряю ее из виду, что выдала ее за человека, жившего в деревне Шимул, в пяти-шести кротах от Пальши. Жених был на редкость хорош собой – прямо настоящий Картика. [47]47
  Картика – сын Криттики, бог войны. Фольклор рисует его юношей с шестью головами, двенадцатью руками и глазами, восседающим на павлине.


[Закрыть]У него были правильные черты лица и светлая кожа. И происходил он тоже из довольно зажиточной семьи.

Прежде чем злая судьба вновь настигла меня, провидение все-таки дало мне изведать и короткое счастье, как мне тогда казалось, с лихвой искупившее все горести и обиды, которые мне раньше пришлось пережить. Под конец я заслужила уважение и любовь мужа, так что теперь он никогда не предпринимал ничего, не спросив прежде моего совета. Увы, счастье не может быть вечным! Вскоре у нас вспыхнула эпидемия холеры и в течение нескольких дней унесла одного за другим моих мужа и сына. Меня же всевышний оставил в живых; наверное, он хотел показать мне, что человек может перенести даже такое несчастье, какое и представить себе немыслимо.

С течением времени я лучше узнала своего зятя. Кто бы мог подумать, что под красивой внешностью скрывалось такое чудовище! Дочь раньше никогда не говорила мне о том, что он попал в дурную компанию и начал пьянствовать, поэтому, когда он иногда являлся ко мне клянчить деньги, я скорее радовалась, так как в этом мире мне больше не для кого было беречь свое добро. Вскоре, однако, дочь стала запрещать мне давать ему деньги. «Ты его только портишь, – предостерегала она. – Ведь совершенно неизвестно, на что он швыряет их». А я воображала, что Монорома просто боится, как бы его семья не стала косо на него смотреть, узнав, что он занимает деньги у родственников жены. И вот по собственной глупости я тайно от моей девочки продолжала давать деньги ее мужу и таким образом подталкивала его к гибели. Когда Монорома узнала об этом, она пришла ко мне вся в слезах и рассказала, как низко он пал. Я была в полном отчаянии. И подумать только, что сбил его с толку своим примером и погубил младший брат моего мужа!

Когда я перестала давать деньги и он заподозрил, что это дело рук его жены, он перестал заботиться о соблюдении приличий. Он стал так плохо обращаться с моей девочкой, так издевался над ней, даже при посторонних, что я не выдержала и снова тайком от нее стала давать ему деньги. Я понимала, что толкаю его в пропасть. А что я могла сделать? Ведь я же знала, как он терзает мою Монорому! Наконец пришел день – ох, как хорошо я помню этот день! Был конец магха. Теплая пора наступила в тот год необычно рано, и мы не переставали удивляться тому, что манговые деревья в нашем саду уже покрылись цветами.

В полдень у моих дверей остановились носилки. Из них вышла улыбающаяся Монорома и взяла прах от моих ног.

– Ну что, Мону, какие у вас новости? – спросила я.

– А разве нельзя прийти к матери просто так, без всяких новостей? – ответила она, продолжая улыбаться.

Свекровь моей дочери была неплохая женщина. Она прислала мне такое сообщение: «Монорома ждет ребенка, и, по-моему, пока он не родится, Мону лучше всего быть у своей матери». Я, конечно, была вполне с ней согласна и не стала доискиваться других причин. Мне тогда и в голову не пришло, что зять, не считаясь с положением Моноромы, опять стал бить ее, и его мать, замирая от страха перед последствиями, отослала ее ко мне. Так Мону со своей свекровью скрыли все от меня. Когда я предлагала натереть ее маслом или помочь выкупаться, она под разными предлогами уклонялась от этого: моя Мону не желала, чтобы даже я – мать – видела на ее теле следы побоев.

Несколько раз являлся зять и шумел, требуя, чтобы жена возвращалась домой, понимая, что, пока она у меня, денег не очень-то выманишь. Но мало-помалу и это перестало быть для него помехой, и он опять стал приставать ко мне, требуя денег даже при Монороме. Сама Мону была тверда и запретила мне даже слушать его. Но я, глупая, опасаясь, что он еще больше обозлится на Мону, такой твердости в себе не находила.

– Ма, – сказала в конце концов Монорома, – отдай мне на хранение свои наличные деньги. – И она отобрала у меня шкатулку и ключи. Когда зять убедился, что теперь с меня больше ничего не возьмешь и что Мону не поддается на уговоры, он заявил, что забирает ее домой.

– Дай ты ему, сколько ему нужно, дорогая моя, – стала я упрашивать Монорому, – пусть бы он только ушел, а то кто его знает, на что он способен!

Но моя нежная Монорома умела быть непреклонной.

– Ни за что, – сказала она, – денег ему давать нельзя ни в коем случае.

Однажды зять пришел с налитыми кровью глазами и заявил:

– Завтра после обеда я присылаю носилки. Если не отпустите жену, – потом пожалеете!

Когда на следующий день у дверей появились носилки, я сказала Монороме:

– Теперь тебе оставаться просто опасно. Поезжай, доченька, а через неделю я пришлю кого-нибудь за тобой.

Но Монорома ответила:

– Можно мне побыть у тебя еще немного, ма? Сегодня я просто не могу ехать туда. Скажи им, чтобы приходили через несколько дней.

– Дорогая моя, если я отошлю носилки, – отвечала я ей, – то справимся ли мы с твоим буяном-мужем? Нет, Мону, лучше поезжай.

– Только не сегодня, ма, – молила она, – свекор сейчас в Калькутте, он должен приехать в середине будущего месяца, – тогда я и вернусь домой.

Но я все-таки настаивала, что это небезопасно, и в конце концов Монорома пошла собираться. Я же занялась приготовлением угощения для слуг и носильщиков, и занялась так усердно, что перед расставаньем нам даже не удалось побыть с ней вместе, я даже не приласкала ее, не одела своими руками, не накормила самым любимым кушаньем!

Уже перед тем как сесть в носилки, Монорома взяла прах от моих ног и сказала:

– Прощай, ма.

Тогда я не поняла, что она прощается навсегда! До сих пор сердце у меня разрывается при мысли, что она не хотела идти, а я сама заставила ее.

Той же ночью у Моноромы случился выкидыш, и она умерла. Прежде чем я об этом узнала, ее тело успели тайно предать сожжению.

Тебе не понять безысходного горя, такого горя, которого за всю жизнь не выплачешь. Но, хотя со смертью Моноромы для меня, казалось бы, кончилось все, беды мои, однако, далеко еще не кончились.

Сразу после смерти мужа и сына у братьев мужа разгорелись глаза на мое состояние. Они знали, что после моей смерти оно все равно перейдет к ним. Но им не хотелось ждать. И в этом их трудно винить. Как можно ожидать, чтобы люди, не знающие границ своим желаниям, мирились с человеком, которому ничего в жизни не нужно, но который тем не менее стоит на их пути к наслаждениям.

Пока была жива Монорома, я ни в чем не уступала деверям и, как могла, отстаивала свои права на наследство. Я решила, что оставлю ей все, что сумею скопить. Но девери не хотели примириться с тем, что я берегу деньги для дочери. Им казалось, что этим я обкрадываю их. Моим помощником и союзником в делах был преданный служащий мужа, Нилоканто. Он даже слышать не хотел, когда я начинала разговор о том, чтобы ради сохранения мира отдать им часть состояния.

– Хотел бы я посмотреть, кто посмеет лишить нас наших законных прав, – говорил он, бывало.

Моя дочь умерла как раз в разгар этой борьбы за мои права. На следующий день после ее смерти ко мне пришел младший деверь и посоветовал отречься от имущества и уйти от мира.

– Сестра, – сказал он, – видно, всевышнему неугодно, чтобы ты жила в миру. Шла бы ты в какую-нибудь святую обитель да посвятила бы остаток дней служению богу. А мы бы о тебе позаботились.

Я послала за своим духовником и спросила его:

– Скажи, святой отец, как уйти мне от нестерпимого горя, свалившегося на меня. Я не нахожу себе места, я будто в огненном кольце; я нигде не вижу пути к избавлению от страданий, куда ни повернись.

Гуру привел меня в наш храм и, указывая на изображение Кришны, сказал:

– Вот твой муж, твой сын, твоя дочь, все, что у тебя есть дорогого. Служи ему и молись, и сбудутся желания твои, и заполнится пустота в сердце твоем.

Но как я могла служить ему, если он не нуждался во мне и не принимал моих услуг?

И вот я стала дни и ночи проводить в храме, стараясь, чтобы все помыслы мои были о боге.

Я призвала Нилоканто и сказала ему:

– Нилу-дада, все свои доходы и имущество я решила отдать деверям, с тем чтобы они выплачивали мне небольшое ежемесячное пособие.

Но Нилоканто сказал:

– Нет, так нельзя! Ты женщина, и не тебе заниматься денежными делами.

– Но к чему мне теперь имущество? – спросила я.

– Как так «к чему»? – воскликнул Нилоканто. – Зачем отказываться от своих законных прав? Не надо терять голову, госпожа!

Для Нилоканто ничего, кроме законных прав, на свете не существовало. Но я оказалась в безвыходном положении. Мирские дела мне стали горше яда. И в то же время, как могла я огорчить старого Нилоканто, своего единственного верного друга? Ведь ему пришлось приложить столько усилий, прежде чем он сумел отстоять мои права!

И вот наконец, тайком от Нилоканто, я подписала какую-то бумагу. Я даже толком не поняла, что в ней говорилось, но, поскольку мне ничего не было нужно, я не боялась, что меня обманут.

Я думала, что все, принадлежавшее когда-то моему свекру, следует передать его детям.

Когда бумага была заверена, я призвала Нилоканто и сказала ему:

– Не сердись, Нилу-дада, я отказалась от имущества письменно. Мне оно больше не нужно.

– Что? – закричал в панике Нилоканто. – Что ты наделала?!

Когда он прочел копию документа и убедился, что я на самом деле отреклась от всех своих прав, его возмущение не имело границ: ведь после смерти своего господина он всю жизнь посвятил защите моих интересов! Все его помыслы, все усилия были направлены к этому. Он не знал другого удовольствия, кроме как таскаться по адвокатским конторам и копаться в законах. У него даже не оставалось времени на свои дела. Увидев же, как от одного росчерка пера глупой женщины все труды его пошли прахом, он не смог сдержаться.

– Ах так! – воскликнул он. – Ну тогда с меня довольно ваших дел. Я ухожу!

Чтобы Нилу-дада рассердился и ушел от меня вот так, в гневе – нет, это был уже предел моих несчастий! Я крикнула ему вслед:

– Не сердись на меня, дада!

Я упрашивала его:

– Я дам тебе пятьсот рупий, которые у меня еще остались. В тот день, когда жена твоего сына войдет в ваш дом, ты передашь ей мое благословение и на эти деньги купишь для нее украшений.

– На что мне деньги, – ответил Нилоканто, – когда все состояние моего хозяина пошло прахом! Какая мне радость от этих пятисот рупий. Пропади они пропадом!

И с этими словами последний истинный друг моего мужа покинул меня.

Я искала прибежища в храме. Но мои девери не давали мне проходу, настаивая, чтобы я отправлялась в какую-нибудь святую обитель да молилась бы там богу.

– У меня есть своя святая обитель – это дом, который я унаследовала от своего мужа. У меня есть бог, которому я могу молиться, – это бог нашего семейного очага, ему молились наши предки, – отвечала я им.

Но то, что я все-таки занимаю место в доме, раздражало братьев мужа сверх всякой меры. Постепенно они свезли свою мебель в наш дом и поделили между собой комнаты.

И наконец они сказали мне:

– Забирай с собой бога нашего семейного очага, против этого мы не возражаем.

Когда же все-таки я продолжала колебаться, они заявили:

– А на что ты, интересно, собираешься жить?

– Мне вполне хватит пособия, которое вы обещали мне выплачивать, – ответила я.

Но они сделали вид, что не понимают.

– То есть, как это? – возразили мне. – Ни о каком пособии и речи не было.

Теперь мне уже не оставалось ничего, как покинуть дом своего мужа, где я прожила ровно тридцать четыре года. Я отправилась на поиски Нилу-дады, но вскоре узнала, что он уехал во Вриндаван.

Вместе с другими паломниками из нашей деревни я отправилась в Бенарес. Но даже там моя грешная душа не обрела покоя. Каждый день я молилась: «О господи, замени мне мужа и детей!» Но, увы! Он не внял моим молитвам, и на сердце у меня так и не становилось легче, и слезы по-прежнему не иссякали. Боже мой, до чего же тяжела жизнь!

С той поры, как восьмилетней девочкой меня выдали замуж, мне ни разу не удалось побывать в отчем доме. Как я ни просилась, чтобы меня отпустили домой на свадьбу твоей матери, ничего из этого не вышло. Из письма отца я узнала о вашем рождении и вскоре после этого о смерти сестры. Но до сегодняшнего дня богу не было угодно, чтобы я прижала вас, моих сироток, моих дорогих детей, к своей груди.

Когда, вдоволь настранствовавшись по святым местам, я поняла, что все равно не могу отрешиться от земных привязанностей, что сердцу моему нужно кого-то любить, я принялась разыскивать вас».

Хоримохини ласково посмотрела на Шучориту. «Говорят, Пореш-бабу порвал с индуистами. Но что мне до этого? Разве не были мы с вашей матерью родными сестрами?

Наконец я разузнала, где вы живете, и пришла сюда из Бенареса с одной своей знакомой. Я слышала, что Пореш-бабу не чтит наших богов, но достаточно взглянуть на его лицо, что бы понять, что боги чтят его. Бога не проведешь одними молитвами. Это-то я прекрасно знаю. И мне хотелось бы понять, как Пореш-бабу заслужил его милость.

Как бы то ни было, дитя мое, выходит, что не пришло еще мне время уходить от мира. Я еще не готова к тому, чтобы жить отшельницей. Когда будет на то воля господня, я уйду отсюда и поселюсь вдали от всех. А пока что мне даже страшно подумать, как это я буду жить вдали от вас, мои новообретенные дети».

Глава тридцать восьмая

Пореш-бабу дал приют Хоримохини в отсутствие Бародашундори и поселил ее в дальней комнатке на самом верху, где она могла бы жить, как ей хочется, и беспрепятственно выполнять обряды, предписанные ее кастой.

Но когда Бародашундори возвратилась и увидела, что ее хозяйские обязанности усложняются благодаря этой неожиданной гостье, она пришла в страшное негодование, которое и высказала Порешу-бабу в доходчивых выражениях, заявив, что от нее слишком многого хотят. На это Пореш-бабу ответил:

– У тебя на плечах целая семья, и ты ничего, справляешься, так неужели же одна несчастная вдова окажется для тебя непомерной обузой?

Бародашундори смотрела на Пореша как на человека, не обладающего ни здравым смыслом, ни житейским опытом. Она была уверена, что раз он не имеет понятия о хозяйственных делах, всякий его самостоятельный шаг в этой области обязательно будет неудачен. Однако она знала также, что если ему что-нибудь взбредет на ум, то сердись не сердись, плачь не плачь, но с места его не сдвинешь, он будет стоять на своем как истукан, ну что с таким человеком поделаешь? И какая женщина может с ним ладить, если в случае надобности с ним и не поссоришься-то толком? Она видела, что придется признать себя побежденной.

Шучорита была почти ровесницей Моноромы, и Хоримохини даже стало казаться, что и в лице у них есть что-то общее; даже характерами они были похожи: обе спокойные, но твердые. Всякий раз, когда Хоримохини случалось взглянуть на девушку со спины, сердце ее замирало.

Однажды вечером, когда Хоримохини сидела одна в темноте и беззвучно плакала, к ней зашла Шучорита, и Хоримохини, прижимая племянницу к своей груди, с закрытыми глазами зашептала:

– Она вернулась! Вернулась ко мне! Она не хотела уходить, а я сама отослала ее. И нет для меня в этой жизни достойной кары. Но, может, я все-таки отстрадала свое и теперь она снова вернулась ко мне. Вот она, с той же улыбкой на лице! О моя маленькая, моя жемчужина, сокровище мое! – И она гладила лицо и руки Шучориты и целовала ее, обливая слезами.

Тогда Шучорита тоже не выдержала и голосом, прерывающимся от рыданий, сказала:

– Тетя, я тоже давно уже не видела материнской ласки. Но сегодня я снова нашла свою мать. Сколько раз в минуты отчаяния, когда мне казалось, что горе иссушило мне душу, и я не могла даже молиться, я звала свою мать. И вот теперь она услышала мой зов и пришла ко мне.

– Не говори, не говори так, дитя мое! – отвечала Хоримохини. – От твоих слов мне делается так радостно, что даже страшно. О господи, неужели ты отнимешь у меня и это? Я думала, что больше не привяжусь уже ни к кому, я старалась обратить свое сердце в камень, и не смогла! – потому что слаб человек. Смилуйся же надо мной, господи, не наказывай меня больше! О Радхарани, уйди, оставь меня, не прикасайся ко мне! О всемогущий Кришна! Мой Джибоннатх, мой Гопал, мой Нильмони! [48]48
  Джибоннатх, Гопал, Нильмони – букв.: «Властелин жизни», «Пастушок», «Голубая жемчужина» – ласкательные имена Кришны в младенческом возрасте. Образ младенца Кришны пользуется особенно большой симпатией народов Индии. Индийские поэты изображают его обыкновенным ребенком, резвым и шаловливым. И этой человечностью в изображении высочайшего божества объясняется глубокая любовь к нему миллионов индийцев.


[Закрыть]Какое новое испытание уготовил ты мне?

– Но гони меня, тетя, – проговорила Шучорита. – Что бы ты ни сказала, я тебя никогда не покину, я всегда буду с тобой.

И она, как ребенок, прильнула к груди Хоримохини.

За эти несколько дней между ними возникли близкие родственные отношения, которые не измеришь временем, и это, казалось, приводило Бародашундори в еще большее раздражение.

– Вы только посмотрите на нее! – говорила она о Шучорите, – будто она от нас никогда не видела ни заботы, ни ласки! Интересно, где эта тетка раньше была? Воспитывать ее с ранних лет нам пришлось, а теперь только от нее и слышишь: «Тетя да тетя!» И сколько раз говорила я мужу, что эта Шучорита, которую все превозносят до небес, еще себя покажет. Мы столько для нее сделали, а она хоть бы спасибо сказала!

Бародашундори прекрасно понимала, что сочувствия у Пореша не встретит. Мало того, она не сомневалась, что, проявив неприязнь к Хоримохини, она только уронит себя в его глазах, и это еще больше выводило ее из себя и придавало решимости во что бы то ни стало – и что бы там ни говорил Пореш – доказать, что всякий здравомыслящий человек должен обязательно встать на ее сторону. И вот она начала рассказывать о Хоримохини каждому встречному члену «Брахмо Самаджа», без различия пола, возраста и положения в обществе, чтобы убедить их в своей правоте. Не было конца ее жалобам на то, как вредно отражается на детях постоянное присутствие в доме несчастной суеверной старухи, которая к тому же поклоняется идолам.

Но Бародашундори не ограничивалась тем, что изливала свое скрытое раздражение посторонним – она и дома начала чинить Хоримохини всякие неудобства. Слуга, принадлежащий к соответствующей касте и специально приставленный к Хоримохини, чтобы носить ей воду для приготовления пищи, отзывался для какой-нибудь другой работы всякий раз, когда она нуждалась в его услугах. Если же об этом говорили Бародашундори, она отвечала:

– В чем дело? Что такое? Так ведь есть же еще Рамдин! – прекрасно понимая, что Хоримохини не может принять воду из рук Рамдина, принадлежавшего к одной из низших каст. А когда ей указывали на это, она обычно возражала: – Если уж она из такой высокой касты, то незачем ей было селиться в доме брахмаистов. Мы не можем разрешить у себя соблюдение этих дурацких кастовых различий, и я лично никогда этого не позволю.

В подобных случаях сознание долга вырастало у нее до невероятных размеров.

– Что-то в «Брахмо Самадже» начинают слишком индифферентно относиться к вопросам общественной жизни. Видно, поэтому его деятельность уже не приносит былых результатов, – говорила она и тут же начинала доказывать, что лично она, Бародашундори, пока у нее есть еще силы, никогда не согласится с таким положением вещей. Нет, нет и нет! Если ее не так поймут – ну что ж, ничего не поделаешь. Если даже родные пойдут против нее, она и это снесет! И в заключение она не забывала напомнить слушателям, что все святые, которые хоть чего-нибудь стоили, подвергались в свое время гонениям и немало вытерпели.

Но все эти неудобства, казалось, ничуть не трогали Хоримохини. Она скорее даже радовалась им, всегда считая, что это дает ей возможность лишний раз пострадать за свой грех. Невзгоды, которые ей приходилось терпеть в результате добровольно возложенной на себя епитимьи, вполне отвечали строю ее измученной души. Казалось, чем горше было страдание, тем радостней ей было от мысли, что она находит в себе силы превозмочь его.

Когда Хоримохини увидела, что из-за воды для ее стряпни в доме начался разлад, она совсем прекратила готовить и стала питаться фруктами и молоком, которые предварительно клала на алтарь, где стоял ее божок. Все это очень огорчало Шучориту, но Хоримохини, как могла, утешала ее:

– Для меня так даже лучше, дорогая, – говорила она. – По крайней мере, я учусь воздержанию, и это радует, а не печалит меня.

– Тетя, – спрашивала девушка, – а если бы я перестала принимать воду и пищу из рук людей низшей касты, ты разрешила бы мне прислуживать тебе?

– Нет, моя дорогая, – отвечала Хоримохини, – тебя воспитали в определенных правилах, и я не хочу, чтобы из-за меня ты их нарушала. Ты со мной, я могу обнять тебя – с меня достаточно и этого. Пореш-бабу стал для тебя отцом – твоим гуру. Живи же так, как он научил, и бог не оставит тебя.

Мелких выпадов и придирок Бародашундори Хоримохини, казалось, просто не замечала, и, когда по утрам Пореш-бабу заходил к ней справиться, как она себя чувствует и всем ли довольна, Хоримохини неизменно отвечала:

– Благодарю вас, мне очень хорошо здесь.

Однако Шучорита о выходках Бародашундори не забывала ни на минуту и очень из-за них страдала. Но не в ее характере было жаловаться, поэтому она стала тщательно следить за собой, чтобы не выказать как-нибудь своего неудовольствия Бародашундори в присутствии Пореша-бабу. Она молча терпела и никак не проявляла своего возмущения.

Но все это привело к тому, что Шучорита еще больше сблизилась со своей теткой и мало-помалу, несмотря на все протесты Хоримохини, стала делать для нее все необходимое сама. В конце концов, увидев, как беспокоится за нее племянница, Хоримохини решила снова готовить себе горячую еду, после чего Шучорита твердо заявила:

– Я буду вести себя так, как ты скажешь, тетя, но ты непременно должна разрешить мне носить тебе воду. Даже и не думай отказываться.

– Ты не обижайся, дорогая, – отвечала Хоримохини, – но ведь эта вода предназначается также и для моего бога.

– Неужели, тетя, твой бог тоже считается с кастами? Разве и он может оскверниться, как всякий правоверный?

В конце концов любовь Шучориты сломила сопротивление Хоримохини, и она стала покорно пользоваться услугами племянницы. Вслед за сестрой и Шотиш воспылал желанием питаться в комнате у тети, и вскоре дело дошло до того, что в одном из уголков дома Пореша-бабу образовалась отдельная маленькая семья – так сказать, государство в государстве, – причем единственным связующим звеном между этими двумя государствами была Лолита. Остальным дочерям Бародашундори строго-настрого запретила близко подходить к той части дома, где жила Хоримохини. Запретить же что-нибудь Лолите она просто не решалась.