Текст книги "Изнанка модной жизни (СИ)"

Автор книги: Полина Ром

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Ром Полина
Изнанка модной жизни

– Здравствуйте, мои дорогие художники. Сегодня с вами будем рисовать прекрасного эльфа, который живёт в волшебном лесу. – с тёплой улыбкой оглядев аудиторию, заполненную юными дарованиями, я начала занятие...

Меня зовут Смирнова Елена Николаевна.

В зеркале отражается моложавая (спасибо маминой наследственности и современным косметическим средствам) крашеная блондинка с мягкими чертами лица и легким макияжем. Следить за собой нравилось всегда, так же, как и выбирать одежду. Сочетать ткани и отделку, добавить какую-нибудь оригинальную деталь, изящно повязать шарф или сделать красивую драпировку на шали.

Дожив до своих двадцати девяти лет, я уволилась из театра и заняла нишу учителя изобразительного искусства для ребятишек младшего школьного возраста. Где и прожила последние четырнадцать лет. И на самом деле, мне нравится возиться с непосредственными и абсолютно искренними в проявлениях чувств и эмоций детьми. Среди них попадаются воистину талантливые личности. Но, главное, мои ученики, в силу малых лет, ещё не растеряли любопытства и новизны ощущений жизни. Именно они, не стесняясь в красках, способны, порой, по-настоящему удивлять выплёскивающимися на бумагу фантастическими образами, нестандартными идеями и неожиданной палитрой.

– Тимош, а почему твой эльф такой синий? – с удивлением спросила я, разглядывая на мольберте рисунок самого младшего из группы – Симошкина Тимофея.

Серьёзный, не по возрасту ответственный мальчишка пока ещё даже не пошёл в школу, но уже временами поражал вдумчивой поступательностью мысли и действий.

– Потому, что он замёрз. – Как какую-то совершенно очевидную вещь сообщил малыш. И добавил, – В моём лесу холодно.

– Что будем делать? – поинтересовалась я, – Жалко ведь бедолагу.

– А я нарисую ему свитер. – немного помедлив, ответил Тим.

– И солнышко. А куда тогда денем синий цвет? Ведь твой эльф согреется.

Мальчик нерешительно потянулся к жёлтой краске. В итоге, эльф приобрёл жизнерадостно – зелёный окрас. Это тоже было необычно, но выглядел персонаж уже гораздо веселее.

С ними уютно и спокойно. А главное – интересно. Хотя, в юности моё будущее представлялось мне совсем не таким.

Обладая, как я тогда думала, художественным талантом, лет с двадцати я начала свой стремительный рост в этой области, неожиданно встряхнув местную богему. Было несколько весьма положительных отзывов о моих картинах, которые я всеми правдами и неправдами ухитрялась пристраивать на выставки.

Очень сильно известности поспособствовало знакомство с нереально модным на тот момент критиком – ослепительным красавцем и амбициозным карьеристом Николя Крамози. "В миру", на самом деле, мой избранник скромно именовался Николаем Катов. Столь эпичный псевдоним Коля придумал себе в связи с неблагозвучностью династической фамилии и всячески поддерживал имидж утончённого денди, подчёркнуто следящего за эстетикой внешнего вида и поведения.

Был он старше меня на двенадцать лет. Лощёный, я бы даже сказала, идеально вылизанный яркий брюнет с невозможно синими глазами и белозубой улыбкой.

С тонко выверенной небрежностью этот эталон голливудского красавца в три счёта обаял меня на одной из первых выставок. В смысле, это, конечно же не была именно «моя» выставка – просто удалось уговорить организатора взять три моих работы " в довесок".

– Какой очаровательный портрет. – неожиданно раздалось за спиной, когда я, замерев от напряжённого ожидания неизвестно чего, задумчиво разглядывала собственное полотно.

Кажется, даже не сразу поняла, что говорят именно со мной. А когда поняла – впала в восторженный ступор. Как же?! Кто из околохудожественной среды не знает в лицо Николя Крамози?!

– Николя Крамози. – явно довольный произведённым эффектом, представился красавчик, протягивая руку.

Представляю, какое в этот момент у меня было лицо. Судорожно сглотнув, протянула холодную кисть для рукопожатия, но она была изящно перехвачена моим собеседником для элегантного поцелуя.

– Эта работа восхитительна. – задержав на лишнюю секунду дольше необходимого мою руку и придвинув поближе все свои восемьдесят килограммов подкачанных мышц, сообщил он. И, выдержав эффектную паузу, вкрадчиво добавил, – Как и её автор.

Вот этой самой пошлой лестью, завёрнутой в изысканность речи и манер "купил" молодую наивную начинающую художницу опытный в вопросах обольщения хлыщ. Николя всегда был окружён плотным роем писаных красавиц, но, вдруг, обратил внимание именно на меня. Это было неожиданно и очень лестно. Так волнующим, страстным вихрем и закрутился наш "волшебный" роман.

На самом деле, грамотный предприниматель и делец с очень удачным имиджем – Николай периодически выходил "на охоту" на подобные малозначительные мероприятия, в поисках "свежей крови". В тот день "дичью", удостоившейся его деятельного внимания, оказалась я.

Думаю, в тот момент никому не известная художница заинтересовала его по двум причинам. Во-первых, я была недурна собой, плюс самым натуральным образом "заглядывала ему в рот", что обычно несказанно радует мужчин подобного типажа. А во-вторых, он и в самом деле был неплохим профессионалом и быстро разглядел во мне художественную "искру". В смысле, как потом показало время, конкретно на меня ему было совершенно наплевать. Но на свежем интересном авторе можно было неплохо поживиться. Таким образом, очерёдность этих пунктов можно смело поменять местами.

И Николя активно занялся моим продвижением. Вернисажи, выставки, гламурные приёмы с восторженными отзывами самого Крамози. Статьи в газетах и репортажи на местном канале посыпались один за другим – популярность свалилась, как снег на мою русую голову. Я наслаждалась творчеством и растущей не по дням, а по часам известностью, а мой избранник, как говорится, без устали и сна беззастенчиво стриг купоны, не забывая лучезарно улыбаться и "гладить по голове" наивную дурочку.( Лишь бы она продолжала рисовать.)

Иллюзия сказки рассыпалась с, как принято выражаться в поэтических кругах, хрустальным звоном, так же громко и стремительно, как и возникла.

Находясь в состоянии любовной эйфории, я совершенно не интересовалась финансовой стороной вопроса. Тем более, что денег было как никогда достаточно. Николай, на правах "мужчины в доме" все расходы по нашему комфортному проживанию взял на себя, позволяя мне просто творить, не отвлекаясь на размышления о хлебе насущном. Ну, это я так себе придумала.

Как часто и бывает, ситуацию изменил случай.

Будучи маниакально педантичным в вопросах ведения документации, особенно финансовой, Коля бережно хранил означенные бумаги в специальной папке, по мере поступления перенося информацию на электронный носитель.

Не знаю, что могло заставить его в этот раз забыть драгоценную папку в кожаной обложке прямо на диване, да ещё и в раскрытом виде, но именно так я обнаружила её, заявившись домой из мастерской.

Взявшись наводить порядок, натолкнулась взглядом на презабавные счета. Сердце рухнуло в гламурные розовые тапки с помпонами и я, часто моргая, в наивной надежде "развидеть" представшую передо мной информацию, убедиться в её ошибочности, взялась изучать документы.

И тут до меня со всей неприглядной очевидностью дошли сразу два жестко отрезвляющих, прискорбных факта: во-первых, Николай все расходы по нашему проживанию взял не на себя, а, простите за каламбур, на меня; а во-вторых, как показывали счета – не только НАШЕ безбедное существование обеспечивалось из заработанных мною средств.

Например, вот эта роскошная машина была оформлена на некую... Говорову Анжелику Витальевну.

Я сидела на диване в полном отупении. В голове пульсирующим набатом стучала кровь. В таком состоянии и застал меня наш, по всей видимости, общий с Анжеликой, Жанной, Светочкой и бог знает кем ещё "прекраснодушный принц", встревоженный отсутствием в рабочей сумке заветной папки.

Что происходило дальше – догадаться не сложно. Обвинив меня не больше-не меньше – в шпионаже, светило художественной критики, обильно брызгая слюной, закатило фееричную истерику и, громко хлопнув дверью, упылило в закат, обещая раскатать меня в блин, сравнять с тем плинтусом, из под которого он меня вытащил и что-то там ещё, что в таких случаях пафосно орут подобные ублюдки.

Наконец, оглушающий до звона в ушах визг прекратился и навалилась такая же оглушающая тишина. И пустота.

С неимоверным усилием выбираясь из эмоциональной ямы, я ещё пыталась творить. Но в таком упадническом настроении сложно создать хоть что-нибудь стоящее.

Выставки, запланированные на месяцы вперёд, проваливались одна за другой – Николя свято держал данное мне на прощание слово.

И я погасла…

Были ещё попытки вернуться в творчество. Безрезультатно. Как художник Елена Смирнова просто перестала существовать. Отношения с противоположным полом тоже прикрылись "жирным крестом". Хотя здесь, возможно, я и сама виновата. Последнее представление Николя оставило столь яркое впечатление, что я непроизвольно шарахалась от любых попыток возможных кавалеров проявить ко мне интерес.

Потом было рабочее место в областном театре, иллюстрирование детских книжек и много чего ещё. Но даже восторженные отзывы о «чудесных, исторически точных костюмах, полностью отражающих нравы эпохи» не смогли вытянуть меня. Мне было все равно…

На память о трех годах работы в театре осталось только большие папки с эскизами костюмов эпохи Марии-Антуанетты и куча разрозненных знаний о ней самой, о тканях и отделке, о красках и вышивках и такие же папки с работами о Викторианской эпохе Англии. Это были любимые мной и хорошо изученные времена...

И после того самого, нашумевшего, спектакля я уволилась – слишком бурным и активным было театральное общество, слишком много интриг, разговоров и суеты. Не знала, куда себя приткнуть, пока не оказалась в этой чудесной школе в окружении юных дарований.

2

Наверное, здесь – рядом с ребятишками – я просто пыталась «согреться». Жизнь потеряла краски, я постоянно хандрила, цепляла болячки. Врачи, к которым обращалась, разводили руками: мол, падение иммунитета, вследствие стресса – обычное дело. Все, как один, диагностировали мне клиническую депрессию.

Поэтому, я не удивилась, что в числе первых загремела на больничную койку от модной в это время мировой напасти. Пока первые доктора изобретали схемы лечения, а первые пациенты справлялись с вирусом за счёт собственного иммунитета, я лежала под кислородом, открывая глаза только на голос медсестры.

И с каждым разом все хуже и хуже понимала, что она говорит. Мне казалось, что я просто засыпаю…

– Мадлен...Мадлен!.. По-моему, эта бледная немочь выглядит немного получше, как ты считаешь, ягодка? – голос, порожденный моим воспаленным сознанием, звучал крайне неприязненно. Даже брезгливо.

– Тётя, по-моему, она всегда так выглядит, даже когда здорова. – послышалось мелодичное хихиканье и я, всё-таки, решила через силу открыть глаза с мыслью: «Неужели бред может быть таким отчетливым?»

К великому удивлению, глаза открылись легко, а на лице не было кислородной маски. Неужели стало лучше? Сердце радостно подпрыгнуло – дышалось мне легко. Потому что, не смотря на все мои печали, захотелось жить дальше, и, возможно, даже – долго и счастливо.

Сфокусировав зрение, не увидела ни больничных стен, ни аппаратов. Я находилась в какой-то комнате, которая больше была похожа на декорации к историческому фильму: кровать с невзрачным балдахином, покрывало тоже на вид сильно отличалось от больничного – стеганое большими ромбами – оно имело совершенно безвкусную расцветку. Какой интересный бред.

Краем глаза заметила некое шевеление и перевела взгляд вправо. Рядом с кроватью стояли две женщины. Нет, простите – дамы. Мозг тут же безошибочно определил наряды, как относящиеся к предреволюционному периоду. Я всмотрелась в высокие прически-пуфы... Ну, точно – исторический спектакль относится к временам Марии-Антуанетты.

С профессиональным интересом рассмотрев крой и ткани платьев, поражаясь качеству и проработке костюмов, перевела взгляд на лица.

На меня изучающе смотрела очень привлекательная девушка с почти смоляными локонами и карими глазами, идеальной формы носиком и маленькими пухлыми губками. Не смотря на модельную внешность, выражение лица было крайне неприятным и презрительным.

Взглянула на вторую: пожилая дородная женщина, немного смахивающая на французского бульдога, увеличенного раз в шесть. Короткий нос, тонущий среди морщин и складок лица, неряшливо обвисшие брыли, и без того узкие губы сжаты «в ниточку». Женщина протянула руку и коснулась моего лба холодной неприятно-влажной рукой. Я невольно ойкнула и осознала, что это вовсе не бред.

Женщина одернула руку и зашипела на меня:

– Фу ты, напугала...

В панике посмотрела на свои руки – они были чужими. Потом этими же чужими руками ощупала своё лицо. Вернее, оно тоже было не моим...

– Господи! – я вскочила с кровати, чем немало напугала уже обеих дам, и заметалась в поисках зеркала.

Молодая девица визгливо запричитала:

– Тётя Марион, что это с ней?! – они отступили на несколько шагов, наблюдая, как я, путаясь в длинной рубашке, не обнаружив зеркала, рванулась к застекленному книжному шкафу.

В пыльном стекле дверок отражалась молодая девушка лет восемнадцати, – почти точная копия той визжащей девицы. Ощупала еще раз лицо, коснулась плеч и убедилась, что в дверце отражаюсь именно я...

Смутно вспомнила прочитанные когда-то фэнтези, в памяти всплыло слово “попаданцы” и тут до меня окончательно дошло, что я фантастически влипла.

Издав протяжный стон, сползла на пол, держась рукой за шкаф. Дамы немного пришли в себя и рискнули подойти ближе. А я стала быстро соображать: если здесь одно лицо с этой манерной визжалкой – значит мы, скорее всего, сёстры...

Возможно, если бы не пыльное стекло, в котором смутно разглядев свою новую внешность, я успела бы наговорить глупостей, как все попаданки во всех романах. Типа – «А кто вы такие?», «А куда я попала?», «Хочу вернутся в свой мир, где у вас главный волшебник?!»

Но сейчас у меня не было возможности наглупить. Две свидетельницы явно не пылали ко мне любовью и не станут рассказывать, кто я такая, где мой принц и как попасть домой. Страх учит соображать быстро!

И, прижав руку к груди, я постаралась сказать как можно убедительней:

– Тётя...– черт, как же её там? – Тётя Марион, всё в порядке, просто показалось, что задыхаюсь, а потом закружилась голова, от того, что резко вскочила... – надеюсь, они не подумают, что в меня вселились бесы, а то положение моё станет совсем незавидным.

Тётушка Марион сжала и без того тонкие бескровные губы и сухо промолвила:

– Ну раз так, ты совсем здорова. Поднимайся с пола и одевайся, провалялась без сознания, как бесполезное бревно почти десять дней. Еще немного и пришлось бы вызывать доктора, упаси Господи от таких трат... – тётя набожно перекрестилась, за ней благочестиво повторила крестное знамение сестра.

– Думаю, тетя, она просто дрыхла все это время!

– Пойдём, Бернардет, детка, – и обе царственно выплыли, больше не взглянув на меня.

– Ага, сестра, значит, Бернардет. Что за имя – как лязг алюминиевого листа? Интересно, что оно означает... Что-то к “детке” отношение совсем иное.

Я присела на кровать и огляделась: комната – обветшалая, обоям и драпировке – лет двадцать, не меньше. В платяном шкафу обнаружилось несколько нарядов, хотя “нарядами” их можно было назвать с большой натяжкой – они скорее напоминали униформу.

Абсурдность ситуации и общая слабость вызывали слезы на глазах.

Пожалуй, мое состояние было близко к истерике... Только вот я совершенно отчетливо понимала, что позволить себе сорваться – не могу ни при каких обстоятельствах! Если вообще хочу выжить в этом безумии – должна стать Мадлен! Хотя бы – на первое время. Делать, что велят, не вызывать подозрений и не отсвечивать...

Я, примерно, представляла себе, что творится в монастырях этого времени! Заподозрят, что я не Мадлен – сошлют в самый нищий! И не факт, что смогу сбежать оттуда. Значит – молчание и терпение.

Натянув сиротское платьице серого цвета, оглядела себя со всех сторон. Впрочем, на самом деле оно было милое, в отличие от яркого кричащего платья так называемой сестры.

В дверь просунулась голова Бернардет на длинной шее. Голова зашипела совсем по-тёткиному:

– Ну скоро ты там? Сегодня у нас гости, ты должна помочь всё организовать. – и, распахнув дверь, поторопила меня.

Я вздохнула. Жалость к себе упорно пыталась прорваться наружу: мало было в той жизни бед – и здесь тоже “повезло”. И пошла из комнаты под требовательным взглядом сестры.

К вечеру съехались гости – мадам Кларисса и мадам Барбара – подруги тётушки Марион.

Мадам Барбара была с дочерью, мадемуазель Валери, которая сразу уединилась с Бернардет в дальнем углу гостиной, и оттуда целый вечер доносились хихиканье и аханье-оханье, судя по звучавшим фамилиям – обсуждали женихов.

Я, еле живая от усталости, присела на кончик стула в дальнем углу. Руки и ноги дрожали от слабости. Весь день работала, понукаемая тёткой, почти наравне с прислугой, которая тоже пыталась давать указания с молчаливого одобрения родни. Закусив губу, делала, что велели, не смея перечить. Хотелось есть и пить, но никто не предлагал.

Наконец, осмелилась подойти к Бернардет, которая подняла на меня недоуменный взгляд. Честное слово, она смотрела на меня, как на жабу.

– Я могу пойти поесть?.. – появилась мысль пройти на кухню и перехватить чего-нибудь там.

– А кто за столом будет ухаживать за гостями? – ответила она, еще больше кривляясь перед подругой.

Не было сил, ни дерзить, ни спорить:

– Я вернусь очень быстро.

– Ну ла-а-дно... – протянула "сестра" и отвернулась.

А я поймала на себе немного сочувственный взгляд мадам Валери.

На кухне, разыскав девочку-поваренка, попросила какой-нибудь еды. Та не удивилась – похоже, это было нормой. Молча принесла мне кусок лепешки с сыром и стакан молока. Я старалась съесть этот скудный ужин побыстрее, пока меня не хватились, потому что, была уже не уверена, какие тут относительно меня существуют порядки.

Вернулась в гостиную вовремя – как раз послышался голос тётки, призывающей меня:

– Мадлен! Мадле-е-ен! – подошла ближе, чтобы она меня заметила:

– Да, тётя Марион.

Она смерила меня раздражённым взглядом:

– Подай со столика нюхательный табак, сколько тебя звать можно...

Огляделась в поисках столика... А, вон он. И, взяв с него шкатулку, тут же её выронила – она оказалась неожиданно тяжелой, а руки после болезни и трудного дня подрагивали от напряжения и усталости.

– Вот мерзавка! – тётка взвилась удивительно резво для своей комплекции.

Я стояла, молча ожидая своей участи.

Тем временем подруги успокаивали тётушку, чтобы та не переживала из-за какой-то растяпы.

– Марион, дорогуша! Не волнуйтесь так, но сколько же можно терпеть эту пигалицу?! – так высказалась мадам Кларисса. Мадам Барбара тоже смотрела на меня осуждающе.

Тётя Марион обреченно взмахнула рукой и прижала платочек к глазам:

– Ах, дорогие мои – это, наверное, мой крест навсегда! Как же от нее избавишься? Всё-таки родня... Да и Бернардет очень расстроится – никто, как Мадлен, не умеет столь искусно обращаться с утюгом и кружевом. – заметив, что я всё еще стою рядом со столиком, она побагровела:

– Убери там всё за собой и ступай к себе... Никакого от тебя толку.

Выходя из гостиной, я снова услышала, как бедную тётушку жалели уже все четверо.

Вернулась к себе в спальню, но прилечь решилась только после того, как на пороге дома прозвучали прощания и уговоры поехать завтра утром на променад. Нырнув в постель, взмолилась, чтобы обо мне забыли хотя бы на сегодня, и провалилась в сон.

Наутро дверь распахнулась без стука и ворвалась тётка с криком, что я еще не одета. Оказалось, что мы, все вместе, должны были поехать на прогулку по Елисейским полям.

Тётушка таким образом, наверное, решила убить двух зайцев сразу – проявить ко мне милость перед своими ледями, ну и заодно было бы кому таскать шали, накидки, шарфы и нюхательные соли. Так я думала, одеваясь и не зная, что жизнь преподнесет мне сегодня.

Прогулка проходила мирно, прицепиться было особо не за что – звучали иногда колкости в мою сторону, но это были мелочи. Я старалась не слушать, смотрела в открытое окно кареты на пробегавшие мимо симпатичные пейзажи, на едущие стройными рядами легкие коляски и кареты, и отдельных, гарцующих всадников.

Вдруг, послышался неистовый собачий лай, которой вывел меня из некоторого оцепенения. Послышались крики, ругань кучера, а затем потолок кареты вдруг стал переворачиваться и наступила темнота.