Текст книги "Миры Пола Андерсона. Т. 4. Чёлн на миллион лет"

Автор книги: Пол Уильям Андерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 43 страниц)

Митхаль пристально вгляделся в лицо собеседника.

– Но почему ты хочешь отвергнуть эту женщину? В чем ее грех перед тобой?

– В гордыне, заносчивости, замкнутости… Нет, – не выдержал Забдас пристального взгляда кади, – я не могу назвать ее непокорной.

– Разве она не принесла тебе дитя?

– Девочку. Два предыдущих ребенка вскоре умерли. Да и девочка щуплая и болезненная.

– Это не повод для нареканий, мой друг. Старое семя приносит скудный плод.

Забдас предпочел истолковать слова кади по-своему.

– Да, вот именно, клянусь именем пророка! Я выяснил. Следовало поступить так с самого начала, но… Поверишь ли, достопочтенный, она близится к столетнему рубежу.

Кади беззвучно присвистнул.

– И все-таки… Ходят слухи… Она все еще красива? А ты говоришь, что она здорова и по-прежнему способна к деторождению.

Забдас подался вперед. Луч солнца, упавший сквозь решетчатый оконный переплет, испещрил его лысеющую голову зайчиками. Жидкая его бороденка затряслась, и он завопил высоким ломким голосом:

– Это противоестественно! Недавно у нее выпала пара зубов; я подумал, что вот наконец-то, наконец-то!.. Но на их месте растут новые, будто она дитя лет шести-семи! Она ведьма, ифрит, демон или… В том и состоит моя жалоба. О том и прошу – о расследовании! Дай мне уверенность, что я могу ее вышвырнуть, не опасаясь ее последующей мести! Помоги мне!

– Спокойнее, спокойнее! – поднял ладонь Митхаль. Негромкие слова потекли плавным потоком: – Успокойся.

Воистину это чудо. И все-таки Аллаху Всемогущему все по силам. Она ни в чем не проявила себя нечестивой или грешной, не правда ли? Быть может, ты поступил правильно, держа ее подальше от глаз, – поскольку даже ты, ее муж, проникся страхом перед нею. Если весть о ней разойдется и посеет панику, на улицах могут воцариться бесчинства. Будь начеку. – И сурово: – Древние патриархи жили на свете по тысяче лет. Если милосердный Аллах считает, что следует дать – как ее имя, Алият? – дать ей дотянуть до ста лет, не старея, – нам ли ставить под сомнение его волю или прозревать его помыслы?

Забдас уставился на собственные колени, скрежеща остатками зубов, и пробормотал:

– Но все-таки…

– Мой тебе совет – держать ее при себе до тех пор, пока она не совершает ничего дурного. В этом проявятся твоя справедливость к ней и благоразумие. Воплощая закон, я постановляю, дабы ты не причинял ей вреда, доколе она не вредит тебе, и не предъявлял беспочвенных обвинений. – Митхаль взял свою чашку, отхлебнул глоток и улыбнулся. – Но, правду сказать, если брак со старой каргой кажется тебе неподобающим, ты волен поступать по своему усмотрению. Ты не думал о том, чтобы взять вторую жену? Знаешь, тебе ведь позволительно взять четырех жен, не считая наложниц.

В последние годы Забдас стал быстро забывать и свой гнев, и свои страхи. Минуту он сидел молча, устремив взгляд в угол, затем его рот скривился в усмешке, и он пробормотал:

– Благодарю, достопочтенный, за мудрый и милостивый суд…

10

И пришел день, когда Забдас призвал ее в свою контору. Окно этой голой, тесной комнатенки выходило во внутренний дворик, но находилось слишком высоко, чтобы можно было полюбоваться видом пруда или цветов. На том месте, где некогда красовалась статуя святого, зияла белым провалом пустая ниша. У дальней стены на подиуме стоял заваленный письмами и деловыми бумагами стол, а позади него устроился на скамеечке Забдас.

Увидев вошедшую Алият, он отложил лист папируса и указал вниз. Она преклонила перед ним колени, опустившись на голый плиточный пол. Молчание затягивалось.

– Ну? – бросил он.

– Что пожелает мой господин? – не поднимая глаз, откликнулась Алият.

– Что ты можешь сказать в свое оправдание?

– В чем оправдываться твоей ничтожной рабе?

– Хватит издеваться надо мной! – взревел он. – Я сыт по горло твоей наглостью! А теперь ты ударила по лицу мою жену! Это уж чересчур!

Алият подняла голову, встретилась с ним взглядом и выдержала это безмолвное противоборство.

– Я так и думала, что Фуриджа помчится к тебе ябедничать, – не смущаясь сказала она. – Что она еще наплела? Призови ее и дай мне послушать.

– Мне решать! – грохнул Забдас кулаком о стол. – Я хозяин! Я добр. Я даю тебе возможность объясниться, чтоб избежать порки.

Алият перевела дух. Все это можно было предвидеть с тех самых пор, как на женской половине разыгралась безобразная сцена, и у Алият было часа два, чтобы подобрать нужные слова.

– Моему господину должно быть ведомо, что его новая супруга и я часто ссоримся. – Фуриджа, глупая злобная тварь с безвольным подбородком, пресмыкается перед мужем, зато на женской половине вопит и визжит, пытаясь подмять гарем под себя. – Увы нам, что так выходит. Это нехорошо. – Пусть слова неприятные, но лучше их произнести: – Сегодня Фуриджа нанесла мне непростительное оскорбление. Я дала ей пощечину открытой ладонью. Она взвыла и удрала – к тебе, хотя ты занят важными делами.

– Она часто мне жалуется. Ты подавляла ее с того самого дня, как она вошла в мой дом.

– Я требовала от нее лишь уважения, причитающегося мне как твоей старшей жене, мой господин.

Я не стану рабыней, собакой или вещью, добавила она про себя.

– В чем заключалось оскорбление?

– Оно было весьма низким. Должна ли я осквернить свои уста?

– М-м… Опиши его.

– Она верещала, что я сохраняю свой облик и силу благодаря… занятию, о котором не пристало поминать в пристойном обществе.

– Хм! Ты уверена? У женщин короткая память.

– Я полагаю, что, если ты призовешь ее и спросишь напрямую, она станет все отрицать. Ей не привыкать лгать.

– И там слова, и тут слова. – Забдас громко вздохнул. Во что же верить мужчине? Когда же он найдет покой, чтобы заняться делами? О женщины!..

– Я полагаю, мужчины тоже станут склочными, если запереть их в четырех стенах и не дать им стоящего занятия, – чувствуя, что терять нечего, отозвалась Алият.

– Если я и не… не беспокоил тебя… то лишь из уважения к твоему возрасту.

– А ты разве молод, мой господин? – огрызнулась она. Забдас побледнел, и коричневые пятна на его коже проступили очень явственно.

– Фуриджа не может пожаловаться на мою слабость! Далеко не каждую ночь, подумала Алият – и вдруг ощутила даже необъяснимую жалость к нему. Он же боится, что тревога, которую я вызываю у него, лишит его мужской силы; и скорее всего так и будет – из-за одного лишь его собственного страха.

Но подобная перепалка заведет разговор в тупик. Алият пошла на попятный:

– Нижайше прошу простить, мой господин. Несомненно, в случившемся виновата и я, его раба. Я просто надеялась объяснить ему, почему раздоры тревожат его гарем. Если Фуриджа будет вести себя учтиво, я не премину последовать ее примеру.

Забдас потер подбородок, глядя невидящим взором сквозь нее. У Алият мелькнула жутковатая мысль, что это тот самый шанс, которого он дожидался. Наконец он устремил взгляд на нее и напряженным тоном сказал:

– Во времена твоей молодости жизнь была иной. Старым людям трудно меняться. И в то же самое время ты настолько энергична, что не можешь отречься от мира. Я прав?

– Мой господин смотрит в самую суть, – сглотнув, подтвердила она, удивленная неожиданно проснувшейся в нем проницательностью.

– До меня доходили слухи, что ты помогала первому мужу вести дела, и весьма успешно, – продолжал он. Она лишь кивнула в ответ. А он заторопился: – В общем, я много о тебе думал, Алият. Мой долг перед Аллахом – позаботиться о твоем благополучии, в том числе и духовном. Если тебе нечем заполнить время, если дочери для этого недостаточно… Что ж, пожалуй, мы сумеем найти что-нибудь другое.

Сердце Алият подскочило, кровь трубно запела в ушах.

– То, что пришло мне в голову, у людей не принято, – уже осторожно вел он свое, снова глядя куда-то мимо. – Это не нарушение Закона, пойми, но могут пойти сплетни. Я готов рискнуть ради тебя, но ты, со своей стороны, должна проявить предельную осмотрительность.

– К-как будет угодно м-моему господину!

– Это лишь начало, проба. Если ты хорошо себя зарекомендуешь – кто знает, что за этим последует? Слушай. – Он помотал указательным пальцем. – В Эмесе проживает юноша, который приходится мне дальним родственником и стремится заняться делом. Его отцу будет приятно, если я приглашу его сюда для обучения. Однако самому мне не хватит времени обучить его всем хитростям и тонкостям, правилам, обычаям и традициям, принятым в Тадморе, равно как и основным практическим навыкам – особенно когда речь идет об отправке товара и торгах с караванщиками. Я мог бы отрядить ему наставником кого-нибудь из своих людей, но они у меня все наперечет. Вот ты – другое дело; надеюсь, ты ничего не забыла. Конечно, – повторил он, – я надеюсь на твою осмотрительность.

Алият простерлась перед ним, всхлипнув:

– Доверься мне, господин мой!

11

Боннур оказался высок, строен и широк в плечах. Его гладкое лицо было едва-едва украшено легким пушком, но руки уже налились мужской силой. И глазами, и грациозностью движений он напоминал оленя. Хотя Боннур был христианином, Забдас устроил ему сердечный прием, а уж потом отправил искать себе постель в помещении, где спали остальные юноши, служившие и учившиеся у Забдаса.

Год назад Забдас купил прилегающее к его дому строение поменьше. Нанял мастеровых, они навесили общую крышу и сломали перегородки, объединив два дома в одно просторное здание. Это давало Забдасу дополнительные рабочие и складские помещения, а заодно и жилье для новых помощников – дело разрасталось. Однако недавно он велел приостановить строительные работы: надо, мол, еще посмотреть, какое влияние окажут нынешние завоевания Персии на торговлю с Индией. В результате необставленная пристройка осталась пустой, пыльной и тихой.

Когда муж привел ее туда, Алият немало удивилась, что одна из дальних комнат на втором этаже чисто выметена и обставлена. Пол покрывал простой, но толстый шерстяной ковер. Окно обрамляли занавеси. На столе – графин с водой, чашки, папирус, чернила и перья. У стола – два табурета, а рядом Боннур. Алият уже была с ним знакома, и все равно пульс ее участился.

Юноша глубоко склонился в приветствии.

– Устраивайтесь поудобнее, – сказал Забдас с несвойственной ему сердечностью, – поудобнее, мои дорогие. Если мы позволяем себе нечто не вполне обычное, пусть это по крайней мере доставит нам радость.

Он обошел всю комнату, приговаривая:

– Чтобы моя жена могла давать тебе разъяснения, Боннур, а ты мог задавать ей вопросы, вам нужна определенная свобода. Я вовсе не такой уж сухой пень, каким меня считают. Уклад жизни города, тонкости общения не изложишь в цифрах и не разберешь, как пример на сложение. Людские смешки и стеснение, которые вы чувствовали бы, сидя на виду у всякого дурака, связали бы ваши языки и запутали умы. Задача усложнилась бы и затянулась, а то и стала бы невыполнимой. И уж наверняка меня сочли бы, мягко говоря, чудаком. Стали бы гадать, не впадаю ли я в старческое слабоумие. А это повредило бы торговле. Потому-то я устроил это убежище подальше от людских взоров. При всяком удобном случае, когда для тебя, Боннур, не найдется других поручений, я буду посылать тебе весточку. Тогда ты будешь являться сюда через заднюю дверь, выходящую в переулок. И тебе я буду подавать знак, Алият, чтобы ты шла прямиком сюда. Иногда ты будешь приходить сюда и одна. Ты хотела помочь мне – очень хорошо, ты сможешь без помех просматривать мои бумаги и высказывать свое мнение. Это будет общеизвестно. Но в иные разы, неведомо для других, ты будешь учить Боннура.

– Но, почтеннейший! – По лицу юноши волнами пробегали то бледность, то румянец. – Мы с госпожой и больше никого?! Ведь можно же отрядить служанку, евнуха или… или…

– Твое смущение делает тебе честь, – покачал головой Забдас, – однако сторонний наблюдатель разрушил бы весь мой замысел – дать тебе по-настоящему познать условия жизни в Тадморе, избегая осмеяния и сплетен. – Он пристально оглядел обоих. – Ни на миг я не усомнюсь, что могу доверять своему родственнику и собственной старшей жене. – И добавил, слегка усмехнувшись: – Тем более что она уже прожила на свете дольше, чем обычные люди.

– Как?! – воскликнул Боннур. – Вы шутите, хозяин! Ни чадра, ни платье не в силах скрыть…

– Это верно, – с легким присвистом в голосе согласился Забдас. – Об этом ты узнаешь от нее, вместе с вещами менее любопытными.

12

Солнце клонилось к закату.

– Ну, – сказала Алият, – пожалуй, лучше прерваться. У меня есть еще обязанности по дому.

– У меня тоже есть дела. И мне надо подумать над тем, что ты открыла мне сегодня, – протяжно отозвался Боннур.

Ни он, ни она не поднялись со своих табуретов, продолжая сидеть лицом друг к другу. Вдруг юноша зарделся, опустил глаза и выпалил:

– Моя госпожа на диво умна! Будто обласкал.

– Нет-нет! – запротестовала она. – За долгую жизнь даже глупец способен выучиться чему-нибудь.

Алият видела, что ему трудно встретиться с ней глазами.

– Трудно поверить, что ты… что ты старая.

– Просто годы не сгибают меня.

Сколько сот раз она произнесла именно эти слова! Ответ пришел на язык механически.

– Ты много всякого повидала… – Он недоговорил и, охваченный безрассудным порывом, бросил: – А перемена веры? Тебя силком отняли у Христа!

– Я ни о чем не жалею.

– Неужели? Хотя бы свобода, которую ты утратила, которую утратили твои друзья. Просто свобода смотреть на тебя…

Она уже хотела осадить юношу – дверной проем закрывал лишь бисерный занавес. Однако даже такой занавес немного заглушает звук, а между этой комнатушкой и жилой частью дома простираются пустынные коридоры… Боннур говорил негромко, слова звучали из глубины души, и на ресницах даже блеснула слеза.

– Да кому какое дело до старой ведьмы? – спросила она, понимая, что опять поддразнивает его.

– Никакая ты не ведьма! Тебе не следовало бы прятаться под чадрой. Я заметил, как ты то и дело забываешь горбиться и шаркать ногами.

– Сдается мне, ты пристально наблюдал за мной. Алият боролась с приятным головокружением.

– Ничего не могу с собой поделать, – потерянно признался он.

– Ты слишком любопытен. – И, словно другая женщина овладела ее устами, ее руками: – Но лучше разом покончить с этим. Смотри! – Алият сдернула чадру. Юноша охнул. Опустив чадру, Алият встала. – Ты удовлетворен? Храни молчание, или нашим встречам придет конец. Моему господину эта вольность придется не по вкусу.

С тем она и ушла. Дочка в гареме встретила ее жалобами:

– Мама, где ты была? Гутна не позволяет мне взять игрушечного львенка…

Алият призвала на помощь все свое терпение. Надо любить этого ребенка. Но Тирия – плакса и очень напоминает своего отца…

13

Порой в череду будней врывалось разнообразие – когда Забдас давал Алият записи для изучения и осмысления. Она уходила в дальнюю комнату и пыталась постигнуть прочитанное, но мысли разбегались, будто она пыталась удержать в руке горсть червей. Дважды Алият словно невзначай встречалась здесь с Боннуром. Во второй раз она облачилась в тонкое платье и сняла чадру с самого начала.

– Зной прямо испепеляющий, – пояснила она юноше, – а я всего лишь старая бабушка. Нет, даже прабабушка…

Урок прошел почти впустую – оба то и дело погружались в молчание.

Дни тянулись за днями; Алият утратила им счет. Какая разница, сколько их прошло? Каждый, как две капли воды, походил на предыдущий во всем, кроме перебранок, досадных мелочей и снов. Неужели кое-какие сновидения навеяны самим сатаной? Если так, Алият была ему даже благодарна.

Затем Забдас вновь призвал ее в контору.

– Твои советы оказались ничего не стоящими, – брюзгливо бросил он. – Неужели тебя наконец-то настигло старческое слабоумие?

Алият совладала с гневом и покорно откликнулась:

– Прости, господин мой, если в последнее время у меня не было дельных мыслей. Я буду стараться изо всех сил.

– Бесполезно! От тебя больше никакого проку. Вот Фуриджа – дело другое. Фуриджа согревает мне постель и скоро наверняка понесет плод. – Он махнул рукой, отсылая Алият. – Ладно, ступай! Иди, жди Боннура, я пришлю его. Может, сумеешь хотя бы надоумить его, как толково скупать шерсть, чем он сейчас занимается. Но, клянусь всеми святыми… клянусь бородой пророка, я начинаю жалеть о данных вам двоим обещаниях!

Через пустую пристройку Алият пробиралась, крепко сжав кулаки, а в комнате встреч принялась нервно расхаживать из угла в угол. Клетка! Остановилась у окна, сквозь решетку выглянула на улицу. Отсюда был виден, поверх стен, древний храм Ваала. Под яростными лучами солнца известняк казался выбеленным, бронзовые капители колонн горели ослепительным пламенем, а барельефы как бы оживали. Между тем храм был давно заброшен, стал пустым и ненужным, как и она сама. Теперь, правда, храм вздумали обновлять. Из четвертых или пятых рук до Алият дошли слухи, что арабы решили превратить его в крепость.

Неужели эти дохристианские силы умерли бесповоротно? Ураганный Ваал, солнечный Ярибол, лунный Аглибол… Астарта, покровительница зачатий и рождений, ужасная в своей красоте, сошедшая в ад, чтобы отвоевать своего любимого… Невидимые, шагают они вдвоем по земле; неслышимые, перекрикиваются в небесах; и море, которого Алият ни разу не видела, бушует в грудях богини.

Шаги. Бусины занавеса звякнули. Алият резко обернулась. Боннур замер в дверях, потея. Она ощутила этот запах, знойный, молчаливый запах мужчины. Она и сама взмокла, платье прильнуло к коже. Отстегнув чадру, Алият швырнула ее на пол.

– Госпожа моя, – задохнувшись, пролепетал он, – о моя госпожа!

Она двинулась ему навстречу. Бедра ее покачивались, будто по собственной воле. Дыхание участилось.

– Чего ты хочешь от меня, Боннур?

Юноша затравленно озирался, устремляя свой олений взор то направо, то налево. Попятился на шаг, вскинул руки оборонительным жестом.

– Не надо!

В голосе его звучала мольба.

– Что – не надо? – рассмеялась Алият, останавливаясь прямо перед Боннуром – так, чтобы он не смог отвести взгляд. – Нам с тобой надо продолжить занятия…

Если он благоразумен, он согласится. Сядет и начнет спрашивать, как лучше торговаться с караванщиками. Не позволю ему быть благоразумным, ни за что не позволю!

14

– У меня дела в Триполи, которые могут задержать меня недели на три, – заявил Забдас. – Поеду с Небозабадом. Он так или иначе отъезжает через пару дней.

Алият обрадовалась, что, придя к нему в контору, не сняла чадру.

– Не хочет ли мой господин поведать, что это за дела?

– Незачем. Ты стала бесплодной по части советов, как и во всем остальном. Я сообщаю об этом лично тебе лишь для того, чтобы подчеркнуть и без того очевидное: в мое отсутствие тебе надлежит оставаться в гареме и вернуться к обычным обязанностям жены.

– Разумеется, мой господин.

До сих пор они с Боннуром по-настоящему встречались лишь дважды – прежнее не в счет. Да и эти две встречи были в дневное время.

15

Тирия зашевелилась.

– Мама…

Алият подавила вспышку гнева.

– Тс-с-с, дорогая, – выдохнула она. – Спи.

Пришлось ждать, пока девочка кончит метаться с хныканьем по кровати и утихнет.

Наконец-то!

Ноги сами находили путь во тьме. Алият подобрала ночную сорочку, чтобы случаем за что-нибудь не зацепиться. Вот так же неупокоенные мертвецы выбираются из могил, мелькнула мысль. Но Алият шла к жизни. Уже сейчас все соки бурлили в ней, ноздри впивали пьянящий аромат собственных жгучих желаний.

Никто не проснулся, а о стражниках в таком маленьком, унылом гареме не могло быть и речи. Алият касалась стен кончиками пальцев, нащупывая дорогу, пока не добралась до заветного коридора. Нет-нет, бежать нельзя, не к чему подымать шум. Нити занавеса скользнули вокруг нее змеями. За окном сияли звезды, сквозь оконный проем дышал прохладный ветерок из пустыни. Сердце колотилось отчаянно. Алият стащила с себя сорочку, отшвырнула ее в сторону.

Он пришел. Она впилась пальцами ног в грубую ткань ковра.

– Алият, Алият! – эхом отдался в ушах его хриплый шепот.

Боннур споткнулся, опрокинул табурет. Алият гортанно засмеялась, скользнула к нему и пропела:

– Я знала, что ты придешь, возлюбленный…

Его руки сомкнулись вокруг нее. Она впилась пальцами ему в плечи, притянув к себе изо всех сил. Язык ее метнулся к его губам. Он опрокинул ее навзничь, и они вдвоем оказались на, ковре. Она еще успела подумать: надо бы позаботиться, чтоб не осталось синяков. Боннур сладко застонал, и ее голос вторил ему.

Вспыхнул фонарь.

– Полюбуйтесь! – проскрежетал Забдас.

Боннур скатился с Алият. Оба сели, отпрянули друг от друга, кое-как поднялись. Фонарь в руке у Забдаса ходил ходуном, и по стенам метались огромные вычурные тени. Алият видела мужа по частям – то белки глаз, то нос, то слюнявые пеньки зубов, то морщины. Он буквально источал ненависть, а справа и слева стояли двое его сыновей с мечами в руках. Клинки блестели.

– Мальчики, схватить их! – заорал Забдас. Боннур дрогнул и вскинул руки, как нищий.

– Нет, хозяин, мой господин, о нет!

Забдас задумал это с самого начала, сообразила Алият. Не собирался он никуда ехать ни с каким караваном. Троица ждала в соседней комнате, притушив огонь; он был уверен в том, что ждет не зря. Теперь он избавится от меня и приберет к рукам мое имущество в убеждении, что даже ифриту или иному воплощенному во мне злому духу не увернуться от наказания за супружескую измену.

Некогда она бы только приветствовала приход конца. Но многолетняя усталость вдруг перегорела, от покорности не осталось и следа.

– Боннур, сражайся! – отчаянно призвала она. – Иначе нас увяжут в мешки, и народ забьет нас камнями до смерти! Или ты не мужчина? Спаси нас!

Алият подтолкнула юношу, он взревел и ринулся вперед. Сын Забдаса взмахнул мечом, но неумело – и промахнулся. Боннур перехватил его одной рукой, а другой нанес удар кулаком. Удар пришелся по носу, раздался хряск. Сцепившиеся противники едва не задели Алият, окропив ее кровью. Второй сын Забдаса неуклюже обходил их кругом, боясь нанести удар брату. Она отскочила.

Забдас заступил дверь, но Алият выхватила фонарь из слабых рук старика и швырнула на пол. Разлившееся масло полыхнуло желтым пламенем. Забдас взвизгнул – огонь лизнул его лодыжку.

Алият нагишом проскочила по коридору, по лестнице, по переулку на призрачно сереющие меж слепых стен улицы.

Когда караван готовится к отправке, Филиппинские ворота не закрывают на ночь. Если вести себя осмотрительно, двигаться медленно и держаться в тени, стражники у ворот могут и проглядеть ее.

О Боннур! Но сейчас нельзя позволить себе ни слезинки, ни вздоха о нем – если только ей дорога собственная жизнь.

16

Те в караване, кто решил оглянуться, могли заметить, как первые лучи солнца коснулись башен Тадмора. Плодородная долина кончилась, впереди развернулась степь; а небо все светлело, пока последние звезды не угасли на западе, там, куда держал путь караван.

В тот день они почти не встречали следов человека. Небозабад, срезая путь, свернул с римского тракта в пустыню, на узкую тропу, пробитую многими поколениями караванщиков. У грязного озерца, где могли напиться лошади, он скомандовал привал. Люди утолили жажду из бурдюков, а верблюдам пришлось довольствоваться той влагой, что содержалась в низкорослых кустиках.

Пробравшись сквозь суету и сутолоку, караван-баши отыскал нужного погонщика.

– Хатим, теперь я заберу эту кипу.

Погонщик ухмыльнулся в ответ. Как и большинство караванщиков, он считал контрабанду неотъемлемой частью своего ремесла и не задавал лишних вопросов.

На деле кипа была скорее длинным свертком, перевязанным веревкой и уложенным на спину верблюда поверх прочих грузов. Раб Небозабада отнес сверток к нему в шатер, положил на землю, низко поклонился, вышел и на корточках уселся у входа – стеречь от непрошеных посетителей. Небозабад, опустившись на колени, распутал узлы, развернул материю и выпустил Алият. Вид у нее был ужасающий: мокрые от пота волосы прилипли к голове, одолженный Небозабадом халат – к телу. Ввалившиеся глаза с пустыми зрачками, потрескавшиеся губы. Но как только караван-баши дал ей напиться и немного поесть, к Алият буквально на глазах начала возвращаться жизненная энергия.

– Говори тихо, – предупредил он. – Как доехала?

– Было жарко, сухо и трясло, аж кости гремели, – ответила она слегка осипшим, но вовсе не хриплым голосом. – Все равно я буду благодарна тебе до скончания веков. Меня искали?

– Вскоре после того, как мы выступили, – кивнул он. – Человек пять арабских солдат. Насколько я понял, Забдас заслужил себе немилость, разбудив кади, и их сорвали прямо с постелей. Они были сонные и не проявляли излишнего любопытства. Можно было и не прятать тебя столь тщательно.

Обхватив себя за колени, Алият вздохнула, прочесала пятерней свои сбившиеся в колтун пряди и одарила Небозабада улыбкой, озарившей шатер не хуже горящего здесь светильника.

– Ты тревожился обо мне, дорогой друг. Сидевший по-турецки Небозабад нахмурился.

– Я проявил безрассудство. Это могло стоить мне головы. Следовало прежде всего подумать о собственной семье.

Алият подалась вперед, чтобы легонько коснуться его запястья.

– Лучше уж я умру, чем нанесу тебе вред. Дай мне бурдюк с водой и немного хлеба, и я двинусь дальше пешком.

– Нет-нет! – воскликнул он. – Это медленная, но верная смерть. Разве что тебя найдут кочевники, но это еще хуже. Я возьму тебя с собой. Мы тебя вырядим в одежду не по росту, ты будешь держаться в сторонке и молчать. Я скажу, что ты отрок, мой родственник, которому потребовалось поехать в Триполи. – Небозабад кисло усмехнулся. – Те, кто не поверят в родственные узы, будут трепать языком у меня за спиной. Что ж, пусть треплют. Мой шатер – твой шатер до конца путешествия.

– Господь да вознаградит тебя, если я не смогу. Барикай в раю замолвит за твою душу доброе слово.

– Не знаю, – пожал плечами Небозабад. – Сомневаюсь, будет ли в том толк, раз я помогаю бегству женщины, уличенной в супружеской измене. – Губы Алият дрогнули. По грязной, пропотевшей щеке прокатилась слеза. Караван-баши поспешно добавил: – Все равно я сделал правое дело. Ты ведь рассказала мне, какой жестокостью он довел тебя до безумия.

Алият обеими руками схватила его за руку и прильнула к ней. Небозабад прокашлялся.

– Алият, ты должна понять – я не могу сделать для тебя большего. В Триполи мне придется тебя оставить с горсткой денег, какую удастся набрать, и после ты должна будешь полагаться лишь на себя. Если меня обвинят в том, что я помог тебе, я буду все отрицать.

– А я отрекусь от того, что встречалась с тобой. Но не бойся – я исчезну из виду.

– Куда? Как ты будешь жить, оставленная всеми?

– Выживу как-нибудь. За моими плечами уже девяносто лет. Посмотри – разве они оставили на мне след? Он пристально вгляделся в нее и пролепетал:

– Не оставили. Ты странная, очень странная.

– И тем не менее – просто женщина. Небозабад, я… Я могла бы хоть частично отплатить за твою редкостную доброту. Единственное, что я могу тебе предложить, – это воспоминания, которые ты сможешь унести с собой. – Небозабад сидел без движения. Алият придвинулась к нему и прошептала: – Я хочу этого. Твои воспоминания станут и моими тоже.

17

И весьма радостными, думала она позже, когда Небозабад заснул. Я готова позавидовать его жене…

Пока он не состарится, как и его жена. А может, болезнь унесет его или ее еще раньше. Алият не болела ни разу в жизни. Ее тело уже почти забыло о вчерашних лишениях, по нему разлилась приятная истома. Однако если Небозабад вдруг проснется, она тут же живо откликнется.

Алият улыбнулась во тьме. Пусть отдохнет. Захотелось выйти из шатра, пройтись по пустыне при свете луны и звезд на высоком своде небес. Нет, слишком рискованно. Ждать. Ждать. Уж этому она научилась.

Боль пронзила ее душу. Бедный Боннур! Бедная Тирия! Но если Алият позволит себе заплакать хоть над одним из коротко-живущих – плачу не будет конца. Бедный Тадмор! Но впереди ее ждет новый город, а за ним – весь мир и все времена.

У женщины, не знающей старости, есть способ выжить на свободе. Древний, надежный способ.