Текст книги "Странные занятия"

Автор книги: Пол Ди Филиппо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

Вернувшись в гостиную, Флоренс села на диван и там стала центром недоуменных взглядов семьи. Сперва мягко, потом, когда она отказывалась отвечать на любые его вопросы, все более и более грубо отец старался выпытать, что с ней случилось. На все уговоры и угрозы, на воззвания к здравому смыслу и логике, к чести, долгу и дочерней любви она хранила молчание. Мольбы матери тоже на нее не подействовали. Чем ближе была ночь, тем больше терял терпение отец. Несколько раз он замахивался, будто хотел ее ударить. Наконец он это сделал – раскрытой ладонью по лицу.

Пощечину Флоренс встретила без звука. В глазах отца промелькнули бешеное отчаяние и отвращение к самому себе. Вскочив, он бросился вон из дома.

Вскоре он вернулся, но не один, а с пастором Пурбеком.

В возрасте двенадцати лет пастор Пурбек лишился руки, когда работал у какого-то станка Фабрики, это случилось лет пятнадцать назад. В тот же год безвременно почил ученик пастора Топспида, мальчишка по имени Хейфинк, павший жертвой стаи страшноволков, которых голод в ту необычайно суровую зиму заставил спуститься в Долину. Юного Пурбека, который едва-едва оправился от своего увечья и не менее травматичной операции, семья (пользующаяся дурной славой банда во главе с пьяницей отцом и сварливой матерью) тут же вынудила принести обет. Вскоре после этого вся банда покинула Долину. После смерти пастора Топспида, лет десять спустя, Пурбек стал самым молодым священнослужителем в Долине.

Теперь Пурбек жил в однокомнатном домике, пристроенном к часовне «Синих дьяволов», стоявшей по другую сторону Фабрики от Кэйрнкроссов. Пастор был высоким и худым, на скуле у него играл внушительных размеров жировик. Его глаза лучились преданностью вере, которую символизировала висящая на цепочке фигурка Фактора. Все это – в сочетании с пустым рукавом – могло напугать даже взрослого мужчину. Несчастные дети едва не лишались рассудка от страха, когда их, перебегающих по коридору Фабрики от одного квадрата света к другому, хватал за плечо костлявой рукой пастор Пурбек и тут же начинал спрашивать катехизис.

Но и в уютной гостиной Кэйрнкроссов пастор не утратил внушительной суровости. Увидев его, Флоренс сжалась – не от того, что припомнила что-то конкретное, а от исходящей от пастора подозрительности: мол, все повинны в грехе. Она боялась, что сегодня оправдала его подозрения.

Пурбек снял широкополую пасторскую шляпу и сел на табурет прямо напротив Флоренс. Шляпу он положил на костлявое колено, с задумчивой медлительностью смахнув с нее люксарную пыль. Затем поднес к губам серебряную фигурку Фактора и поцеловал. А после поднял глаза на Флоренс. Она подобралась в ожидании потоков обвинений и угроз вечного проклятия.

Голос у Пурбека был мягкий и бесстрастный.

– Ах, маленькая Флоренс, кажется, только вчера была твоя конфирмация. Какой ты была хорошенькой! Но и тогда довольно своенравной. Помню, как ты пришла петь в хоре. «Почему я должна петь со всеми? – спросила ты. – Я предпочитаю петь одна». Тогда мне это показалось забавным, поэтому на тот Выходной я дал тебе партию соло. Помнишь тот гимн, Флоренс? Я помню. «Наши сердца сияют, как люксар, пред ликом Фактора». Чудесный гимн. Написан больше ста лет назад Хольсэпплом. И твой голос звучал не менее чудесно, милая. Такой нежный и трогательный – истинный контраст к хору басов и теноров. После этого партию соло тебе жаловали всякий Выходной. Такая красота, думал я, послужит лишь прославлению Фактора.

Пастор на мгновение замолчал, возведя суровый взгляд к потолку, а после снова пригвоздил им Флоренс.

– Но сейчас я упрекаю себя за мое тщеславие, равно как и за твое тоже. Что толку в красоте, если за ней нет души? Это все равно что украшать Фабрику лепниной. Так или иначе внизу остается кирпич. И когда от летнего зноя и зимнего мороза – от жизненных испытаний, если хочешь – штукатурка отвалится, кирпич обнажится снова. Однако мое сравнение не вполне точно. Говоря о Фабрике, мы не устыдимся благородного, безыскусного кирпича, истинной основы нашего существования. Но в твоем случае, моя милая, мы все стыдимся, видя, что скрывается за твоей очаровательной оболочкой.

Теперь в голос пастора стали вкрадываться интонации, которые всегда появлялись перед тем неизбежным моментом, когда он ударит единственным кулаком по кафедре.

– А твоя очаровательная оболочка, моя милая, пошла трещинами. Ты позволила дурно с ней обойтись и разбить, и теперь на свет появилась твоя душа. Какое жалкое зрелище! Ее марают алчность, эгоизм, порывистость и упрямство. Ты показала, что не питаешь благодарности к родителям, не знаешь ни долга перед поселком, ни преданности Фактору. Ты разоблачила себя, всем дав понять, какая ты бездумная, безрассудная и дерзкая девочка. И усугубляя заблуждение, ты даже теперь отказываешься искупить грех, открыв имя своего сообщника.

Подавшись вперед, Пурбек взял Флоренс за руку. Она попыталась не морщиться, но не сумела подавить легкой дрожи. Не обратив на это никакого внимания, пастор зашел с другой стороны:

– Ты думаешь, милая, твой сообщник сдастся сам и избавит тебя оттого, что ты, заблуждаясь, считаешь предательством? Если так, должен сразу тебя разочаровать. Как ни горько это признавать, в Долине мало мужчин, которые хотя бы пальцем пошевелят, чтобы спасти честное имя женщины. Увы, это прискорбное свойство мужского склада ума. Вот почему до конца своих дней мужчина обязан в поте лица кормить семью, если ему повезет ее завести. Вот почему Фактор постановил, чтобы мужчин и женщин было неравное число. Мужчины несовершенны, и ценности не представляют.

А женщина, милая Флоренс, женщина – иное дело. Женщины так малочисленны и редки, что их естество невольно тянется к небу. Женщина воспроизводит наш род в сей юдоли слез. Когда рождается девочка – так редко, лишь по одной на два мальчика, – мы ликуем. Всю ее юность ее холят и лелеют – возможно, слишком много балуют. Но тут мы ничего не можем поделать, ведь в ней видим ясный знак благодати Фактора, свидетельство того, что хотя он сделал нашу жизнь тяжелой, он не сделал ее невозможной. Это женщина должна служить совестью нашего рода, его нравственным светочем. Поэтому сама видишь, что бремя решения возложено на тебя.

Мать Флоренс плакала; отец задумчиво дергал себя за ус и кивал, будто признавая собственную мужскую неполноценность. Пастор Пурбек для верности еще раз сжал Флоренс руку и посмотрел на нее с надеждой. Флоренс обвела всех полным недоумения взглядом. Потом выдернула руку и вскочила на ноги.

– Хватит с меня! Не желаю принимать в этом участия! Слышите? Не желаю! Особенная! Священная! Долг и честь! Вот что я слышу всю жизнь! Да я лучше буду тридцать часов в день работать на Фабрике, чем хотя бы минуту проживу как тварь, которой вы меня расписываете. Но на Фабрике вам женщина не нужна! «Слишком опасно, слишком грубо, – говорите вы. – Сиди дома и рожай детей, много-много детей!» Ради чего? Чтобы они могли прожить свою короткую ущербную жизнь в узенькой Долине, пресмыкаясь перед Фактором? Почему я должна рожать ему новых рабов? Если хотите услышать что-нибудь разумное, спросите, что думает про Фактора мой отец. Нет! Клянусь, я сойду в могилу незамужней!

Пастор Пурбек рухнул на колени, расплющив при этом шляпу.

– Ты богохульствуешь, девочка. А это гораздо хуже, чем прелюбодеяние. Я сейчас помолюсь за твою душу. Пусть те, кто захочет, присоединятся ко мне.

Мать Флоренс опустилась на пол, за ней – с большей неохотной – последовал Роджер Кэйрнкросс. Они как раз склоняли головы, когда вошел Чарли.

– Вставайте, – сказал он. – Все вставайте. В этом нет нужды. Я с самого начала знал, кто он, но только сейчас, когда у меня было время подумать, решил вам сказать.

– Не слушайте его, он лжет! – закричала Флоренс. – Он никак не может знать!

Чарли серьезно поглядел на сестру.

– Все дело в запахе, Флой. Я почувствовал его, когда подсек негодяя на игровом поле, а потом сегодня вечером. Это тот новый болван Сперуинк, па. Из «Дегтекошек».

Роджер Кэйрнкросс вскочил.

– Мы с «Дьяволами» его приведем. Присмотри тут за нашей девочкой.

Бросившись на Чарли, Флоренс сбила его с ног и обрушила на голову и плечи водопад ударов, визжа:

– Ненавижу тебя, ненавижу тебя, ненавижу тебя! Ты гадкий, ненавистный ханжа! Да сгори ты со своей вонючей Фабрикой!

Чарли даже не попытался защититься. Со временем ярость Флоренс унялась, и девушка отползла назад к кушетке. Чарли поднялся с пола. Слезы прочерчивали дорожки в крови, лившейся у него из носа.

Сперуинк, когда его привели в дом, был окровавлен не меньше Чарли. Один глаз у него заплыл, и он прихрамывал. Флоренс боялась, что будет хуже. Держался он тихо, но все равно слегка беззаботно.

– Поскольку мне сказали, что мы скоро поженимся, почему бы не спасти мою гордость и не спросить, выйдешь ли ты за меня? Ну, куколка, что скажешь? Сделай вид, что у тебя есть выбор, и отвечай. Ты станешь моей женой?

Флоренс была измучена. У нее уже не осталось сил.

– Я твоя, – устало произнесла она.

Сперуинк усмехнулся, решив, что она обращается к нему.

Но пастор Пурбек знал, что слова обращены ему. Или скорее Долине, Фабрике, Фактору.

3

Нескладный человек рассеянно потирал руки. Несколько минут он просто сидел и тер одна об другую ладони ужимал сначала одну, потом другую. По истечении этого периода он застыл, руки замерли в одном положении. Его сознание снова поймало конечности на самостоятельности. На лице у человека промелькнуло отвращение. Он шевельнул руками, и они разлетелись в стороны, будто имели одинаковую полярность. Он тщательно положил их на стол, ладонями на промокашку.

Почему руки его выдали? Беспокойство? Вероятнее всего. Слишком о многом надо подумать. Его фабрика, приближающийся визит Фактора, странное поведение Алана в последнее время… Но к чему искать столь глубокие мотивы? Возможно, дело просто в холоде. В неосознанном стремлении к теплу. Его дыхание не клубилось паром, но, казалось, должно было. Да и вполне могло бы, если бы не пузатая печка в коридоре, раскорячившаяся на четырех ногах на постаменте из зеленых керамических плиток. Да, наверное, в этом все дело. Просто животный инстинкт, ничего больше.

Откинувшись на спинку стула, человек поглядел на предательские руки – волосатые, с большими выступающими суставами. Курчавые волоски исчезали на запястьях под манжетами куртки. На руках они были еще черными, а вот коротко стриженная щетина, ковром выстлавшая загадочно шишковатый череп, – по большей части седой. Глаза у человека были темные, нос, судя по виду, не раз ломали, как это было со многими игроками в мяч (хотя те дни для него уже давно позади), а подбородок – тупой и вечно выставленный вперед.

Стареет. Он становится слишком стар для своей работы. Сколько еще ему удастся цепляться за место? Сколько понадобится, чтобы заслужить для своей фабрики нужную долю от щедрот Фактора. Но сколько на это уйдет? Достаточно, чтобы натаскать его протеже и обеспечить преемственность, надеялся он. И молился, чтобы Фактор пожаловал хотя бы это.

Вдруг он сообразил, что в комнате стало прохладнее, чем минуту назад. Подняв глаза от исцарапанной поверхности простого письменного стола, по которому были разбросаны картонные прямоугольники с пробитыми на них дырками и накорябанными цифрами (через них пропускали люксаровые нити различного оттенка и яркости), он увидел, что истопник заснул – бросив туда взгляд в прошлый раз, он этого не заметил.

На мальчишке было красное пальто с медными пуговицами, которое он надевал каждое утро, достав из деревянного запирающегося шкафа, где, переступив порог фабрики, брали свои вещи все остальные. Оно было символом мальчишек-истопников, которые вместе с обслугой склада составляли самый нижний разряд работников Фабрики. Мальчишка сидел на низком трехногом табурете рядом с закопченной угольной печкой, которая быстро остывала. Подбородок у него уперся в грудь, глаза были закрыты, а губы с шумом всасывали и выпускали воздух, точно он изображал прилежные меха.

Мужчина посмотрел на мальчика со смесью мягкой досады и заботливой жалости. Он понимал, как тяжко приходится этим подросткам (приходят на Фабрику в возрасте двенадцати лет, зная до этого только свободу и никаких обязанностей), на которых возлагают одну из самых важных работ на Фабрике – обслуживать и вечно следить за стесненным в печурках пламенем, которое согревает Фабрику зимой и которому ни в коем случае нельзя позволить вырваться на свободу. А кроме того, постоянно таскать ведра угля вверх подлинным лестничным пролетам – нелегкий физический труд.

С другой стороны, мальчишки теперь рабочие. Они получают плату, берут свою долю кредита от общего золота, которое появляется, когда Фактор раз в год покупает ткань. Им с малых лет нужно прививать навыки, если хочешь сделать из них работников, способных с умом управлять различными станками, вносить свою лепту в производство люксаровой ткани.

А люксаровая ткань – невероятно прекрасный и уникальный продукт этой скромной, затерявшейся на картах планетки, которая дрейфует всеми забытая и безымянная в хаосе посещаемых Фактором звезд…

Светящаяся ткань – это все.

Светящаяся ткань – это его жизнь.

Уже собираясь растолкать мальчишку и устроить ему серьезный разнос, человек помедлил. Что-то в мальчике показалось ему знакомым. Разумеется, тут есть сходство с множеством подобных происшествий. За годы своей карьеры в должности мастера-люксарщика он надзирал за начальной подготовкой полусотни подобных мальчишек, поэтому только естественно, что поймал на сне десятки. Но что-то в этом парнишке бередило память. Что-то в его лице.

Ну конечно!

Мальчик похож на Чарли.

Мысли человека полетели назад по туннелю, ребристыми стенами которому служили годы.

Чарли поступил на Фабрику летом. Значит, он попал сразу на склад, в огромный зал из кирпича и балок (в отличие от пыльных цехов здесь балки были различимы отчетливо), где хранилась люксаровая ткань, превращая хранилище в истинный собор сияния, настолько резкого, что складским помощникам приходилось носить очки с закопченными стеклами.

Тогда мастер-люксарщик не обратил особого внимания на новенького, ведь ему приходилось думать о производстве всей фабрики. Зимой четверть мальчиков сразу перевели на должность истопников. (По мере того как тянулись долгие холодные месяцы, остальные три четверти по очереди сменяли друг друга на складе, чтобы не портить зрение.) Чарли был одним из первых переведенных и оказался в конторе: сидел как раз там, где дремал сейчас нынешний мальчуган. Тогда волосы у человека были не такие седые, а на табурете было вырезано меньше инициалов. Но в остальном все совпадало как две капли воды.

Однако что-то в Чарли требовало более пристального внимания. Неуемное любопытство и внезапная сосредоточенность на безмятежно смышленом лице тронули струнку в душе человека. Он сделал себе зарубку на память (наряду с прочими напоминаниями о, казалось бы, бесконечных мелочах управления фабрикой) присматривать за мальчишкой, не выйдет ли из него толк.

А когда срок Чарли на месте истопника закончился вместе со старым годом, человек лично распорядился оставить его в конторе, лишив еще трех безликих мальчиков их очереди и, возможно, послужив причиной некоторого ущерба для их зрения, ведь они на всю долгую зиму остались работать на складе.

Про это минимальное зло он пытался забыть, стремясь убедить себя, что польза от его решений перевешивает вред. Вся его жизнь была лоскутным одеялом таких уступок и компромиссов. И от сознания вины на душе время от времени скребли кошки.

Напряженные годы налеплялись на склеп жизни мужчины один за другим, как ходячие кораллы Языческого моря. Помня про очевидные обязанности, он всегда исподволь следил за успехами юного Чарли Кэйрнкросса. После того как мальчика повысили из истопников, мужчина наблюдал за ним от чесальных станков до прядильных, от мотальных машин до конвертеров, где Чарли всегда проявлял сноровку и ясное понимание каждого шага сложного процесса изготовления люксаровой ткани. С тихой радостью человек отмечал качество работы юноши (к тому времени Чарли уже подрос). И вот наконец человек счел, что знает Чарли вдоль и поперек, знает, как сама душа его переплелась с нитями светоткани – ведь в точности так было с его собственной.

Но одного человек понять не мог: откуда взялся такой сын в семье кислого подстрекателя Кэйрнкросса-старшего. Вот уж непутевая личность! И как ему удалось произвести на свет второго сына, как Алан, столь не похожего и на Чарли, и на отца… Механизмы судьбы сокрыты от глаз простых смертных. Возможно, Фактор сумел бы это объяснить.

Но с тем же успехом можно надеяться узнать секрет бессмертия Фактора.

Однако мужчине не хотелось думать о раздраженной мизантропии Кэйрнкросса-старшего, и он отбросил ее как необъяснимую. Ему хотелось еще немного поразмышлять о Чарли, еще повспоминать их двадцать лет совместной работы. Подобные сны наяву, уж конечно, время от времени допустимы – главное не перебарщивать.

И вот, после десяти лет наблюдений, настал день, когда мастер-люксарщик впервые подошел к Чарли с заданием. К тому времени Чарли был уже бригадиром, надзирал за дюжиной рабочих, среди которых был его собственный отец, не продвинувшийся дальше оператора за станком, где требовалось лишь менять ременные приводы да смазывать маслом подшипники.

В полумраке цеха, где единственным освещением было сияние от пляшущих нитей, жидким лунным светом бежавших через станки, и от сверкающего шнура в бобинах, громоздившихся на ручных тележках, где шум приводимых в движение Суолебурн кожаных ремней, шкивов и шестерней заглушал мысли, мастер нашел Чарли, когда тот наблюдал за сменой сносившегося бегунка на работающем в холостую станке.

– Кэйрнкросс, – сказал мужчина. – Оставь ремонт и пойдем со мной.

– Да, мастер Оттернесс, – ответил Чарли.

Они прошли через фабрику, поднялись по лестницам на третий, самый верхний, этаж и все это время не сказали ни слова. В прихожей перед своим кабинетом мастер-люксарщик указал на узкую конторку и высокий неудобный стул с подушечкой на железном штыре под спину.

– Сидеть будешь здесь, – сказал Оттернесс. – Берись за изучение карты образцов, размечающих стандартные типы люксара. Начни с марки «уолфорд». Для нее подобраны классические критерии, из которых выводятся все остальные. Сомневаюсь, что сегодня ты продвинешься дальше.

– Да, сэр.

Оттернесс повернулся, чтобы уйти к себе в контору, когда услышал, как Чарли кашлянул. Он оглянулся.

– Сэр, могу я спросить, почему меня освободили от моих прежних обязанностей? Надеюсь, я не разочаровал вас низкокачественной продукцией?

– Напротив. Твоя работа достойна подражания. Лучшее, что я видел. Вот почему я сейчас назначаю тебя учеником люксарщика по этой фабрике. Думаю, у тебя есть задатки и четкое понимание ответственности, какую налагает такая должность. От того, насколько верно мы подберем свечение люксара, зависит привлекательность ткани и, в конечном итоге, материальное благосостояние всего поселка «Синих дьяволов». Надеюсь, оправдаешь мое доверие и не подведешь ни фабрику, ни поселок.

Чарли на мгновение потупился, потом поднял голову. В глазах у него блеснул свет от масляной лампы.

– Непременно, сэр. Непременно. То есть ни в коем случае. Нет, ни в коем случае не подведу.

Оттернесс постарался спрятать улыбку.

– Прекрасно.

И вот теперь он очнулся у себя за столом. Мальчишка-истопник еще спал. Оттернесс всмотрелся в расслабленные от сна черты. Он знал, что ему больше не представится случая выбрать другого ученика. Он умрет на работе или будет уволен комитетом мастеров с других фабрик, если те сочтут, что он впадает в маразм, а люксарщиком станет Чарли и, следовательно, получит право выбрать себе ученика. Но если уже нет нужды подыскивать себе смену, это не означает, что можно ссориться с умелыми квалифицированными рабочими. Кто знает, какую роль этот посапывающий сейчас мальчишка сыграет в будущем? Его фабрике – и Фабрике вообще – нужны все умелые руки. Слишком резкий выговор может иметь непредвиденные последствия. Нет, лучше обойтись с мальчуганом (в конце концов, это ведь только первый промах) тоньше и мягче.

Оттернесс намеренно шумно отодвинулся со стулом от стола, так что ножки заскрипели по полу, но на истопника при этом не смотрел. И с удовлетворением услышал, как мерное дыхание внезапно сменилось панической тишиной, а затем шумом, когда мальчишка вскочил, распахнул с лязгом дверцу. Загремел уголь – истопник начал совками забрасывать его в печку.

Оттернесс встал и повернулся к мальчику (который сонно тер одной рукой глаза, а другой забрасывал уголь) и сказал (помедлив секунду, пока вспоминал, как его зовут):

– Пикеринг, будь так добр, растопи хорошенько к моему возвращению.

Маленький Пикеринг, теперь уже яростно забрасывая уголь совком, который схватил обеими руками, ответил:

– Есть сэр! Конечно, сэр! К вашему возвращению, сэр!

Оттернесс вышел из конторы. В прихожей было пусто.

Значит, Чарли где-то внизу, в цехах, среди беспокойных, лязгающих, бесконечно ломающихся станков, наблюдает и дает указания мириадам рабочих, пока те трудятся, создавая новейшую разновидность сверкающей ткани, которую они с Чарли придумали и (иногда так казалось) силой мечты сделали возможной – после многочасовых размышлений и перебора множества смесей. Поскольку ему нужно было обсудить с Чарли нечто жизненно важное (тот самый предмет напряженных раздумий, которые отвлекли его и дали заснуть Пикерингу, из-за которого у него непроизвольно двигались руки), Оттернесс направился на поиски помощника.

Выйти из сравнительно тихой прихожей, чьи толстые, обшитые деревом стены немного приглушали извечный рев станков, – все равно что окунуться в бурное море теней, звуков и запахов. Помедлив, чтобы дать глазам привыкнуть к серебристому сумраку, Оттернесс упивался великолепным хаосом, из которого возникала его дражайшая люксаровая ткань.

Искусственное освещение на Фабрике было только в конторских помещениях. Любые операции производились при волшебном свечении ее продукта. На всех стадиях люксаровое волокно надо было оберегать от солнца и искусственного света, поэтому работы на Фабрике проходили в рассеянном освещении, которое бывает иногда, когда обе луны в небе полные. Его должно было хватать. Иного выхода нет – только испортить продукт. Причина крылась в самой природе люксара.

Люксар был простым, но уникальным растением, обитающим только на этой планете – он не требует особого ухода, его легко собирать. В дневные часы это неприметная трава: высокие, колышущиеся серебристо-зеленые побеги с прочным волокном, едва заметным внутри прозрачного стебля. Но по ночам… ночью видно, как он светится. С заходом солнца люксар испускал накопленный свет. Во всяком случае, такова была наиболее распространенная теория. Никто, за исключением, быть может, Фактора (а он отмалчивался), не мог отыскать причину удивительных свойств люксара. С теорией накопленного света соперничала гипотеза, согласно которой люксар вбирает из почвы некие особые минералы, которые становятся неотъемлемой частью его естества и позволяют ему светиться, даже когда он давно скошен и переработан сотней различных способов: измельчен, вытянут, скручен и многократно скомбинирован.

Каким бы ни было истинное объяснение, одно оставалось непреложным: если после сбора постоянно подвергать его воздействию света, люксар резко и непредсказуемо меняет желаемые свойства. Вот почему растению было суждено удивительное посмертное существование – точь-в-точь благородный бог, судьбой осужденный на заключение в подземелье. Люксар быстро скашивали и еще на полях, при лунном свете, заталкивали в хитроумно сконструированные бочки, а потом грузили на повозки, где для пущей сохранности накрывали брезентом. Днем эти повозки стояли под крышей и двигались только по ночам. И все равно от них исходило слабое свечение, показывая, что никакие меры предосторожности не способны полностью уберечь растение.

По прибытии на Фабрику люксар исчезал в темных недрах здания, откуда не выходил до тех пор, пока не подвергался окончательной влажной химической обработке, которая раз и навсегда закрепляла сияние. Светящуюся ткань затем можно было выносить на дневной свет, не боясь нарушить ее чудесные свойства.

Однако существовало множество разновидностей люксара, и этот факт делал Оттернесса и других мастеров самыми важными людьми на Фабрике, одновременно создавая конкуренцию. Имейся на планете только один вид люксара, все было бы просто. Тогда производился бы только один вид ткани, и Фактор покупал бы у каждой из шестнадцати фабрик поровну. Но в любой местности, где выращивали люксар, были свои природные условия: почва, количество солнечного света, облачность, осадки – все вносило свой вклад в индивидуальные особенности волокна из данной области. Одно волокно светилось опаловой белизной. Другое могло проявлять алмазный блеск. Третье было почти голубым, четвертое – зеленым, как сельдерей, пятое – аметистовым, а шестое – чуть желтоватым.

В радиусе ста миль от Фабрики производилось почти столько же видов волокна: волокно цвета спитого чая доставляли из Липтонфорда, волокно цвета эля – из Глинупула, серебряное – из Златорыбска, фиалковое – из Альбионского Рифа, оловянное – из Желтых Оград, розоватое – из Огнеровна, цвета шампанского – из Светоскала, и у каждого были свои степени яркости свечения. Число сочетаний разных волокон оказывалось астрономическим.

Только зарекомендовавших себя, известных марок было больше сотни. «Уолфорд», «Янтарь», «Сланец», «Вино Безмолвного Моря»… Каталог все увеличивался и увеличивался. От мастера-люксарщика требовалось незамедлительно и безошибочно распознавать каждую, чтобы остановить непреднамеренное смешение волокон и сделать это прежде, чем сырье попало на завершающие стадии производства. Более того, люксарщик должен был знать все определяющие ту или иную марку стандартные смеси, а также неудачные составы, результатом которых станет тусклая или слепящая материя. А еще ему полагалось обладать творческой жилкой и экспериментировать, развивать свои догадки, какая новая смесь может оказаться востребованной, добиваясь тем самым увеличения закупок для своей фабрики. (А ведь даже после четырех веков проб и ошибок еще не все смеси открыли!)

В дополнение мастера вели аукционные войны за урожай того или иного региона. От них требовалось быть не только полагающимися на интуицию изобретателями, но и ловкими дельцами.

Коротко говоря, благосостояние фабрики и ее поселка, повседневный уровень жизни населения росли или падали в зависимости от удачных или ошибочных решений мастера-люксарщика.

Оттернесс был хорошим и опытным мастером и знал, что у Чарли есть задатки стать еще лучшим. Приятно думать, что после его смерти фабрика перейдет в надежные руки.

Но сначала, напомнил себе Оттернесс, необходимо преодолеть последнее препятствие.

Разыскивая Чарли, Оттернесс упивался грохотом и лязгом станков на ременном приводе, тянувшихся в этом цеху сплошными рядами, и вдыхал насыщенный запах растительного масла, которым их смазывали. Он нутром ощущал укрощенную мощь Суолебурн, текущей глубоко под Фабрикой, где ее зажатый стенами бег вращал огромные колеса, передававшие энергию по сложной системе шестерней и валов на все здание.

Оттернесс задержался и вознес краткую молитву об обильных снегопадах, чтобы весной и летом Суолебурн бежала еще полноводнее и чтобы они побольше успели сделать к осеннему визиту Фактора.

Чарли он нашел в ткацком цехе, где помощник наблюдал, как сновальщики заправляют в ткацкий станок «Сланец девять»: это волокно имело обыкновение легко рваться. Здесь не было слышно вечного лязга и гула. Ткацкие станки единственные не работали от энергии реки: процесс был слишком сложным и тонким для автоматизации, и слишком много умения требовалось для пропускания челнока. Никто не смог создать механическую замену руке и глазу ткача, и Оттернесс был уверен, что никто и не сможет. Временами он считал ткацкий станок узким местом производства, но всегда поспешно напоминал себе, что старые, столетиями проверенные методы, без сомнения, самые лучшие. Если когда-нибудь удастся автоматизировать ткацкие станки, качество работы скорее всего резко снизится, и что тогда будет с фабрикой и ее рабочими, не говоря уже о репутации самого Оттернесса?

– Чарли, – позвал Оттернесс, перекрикивая стаккато тысяч летающих челноков.

Дав последнее указание ткачам, Чарли подошел к Оттернессу.

– Да, сэр? Вас что-то тревожит?

– Мне не хотелось бы обсуждать это здесь, сынок. Давай выйдем в коридор.

Чарли кивнул. Мимо них, перевозя пряжу из одного цеха в другой, мальчишки с шумом катили ручные тележки на деревянных колесах. Оттернесс мимоходом подумал, сколь огромное число профессий необходимо, чтобы поддерживать работу Фабрики: столяры, каменщики, инженеры, слесари, ременщики, смазчики, истопники… Иногда его поражало, как столь невероятно сложное сочетание людей и механизмов способно работать хотя бы один день.

– Чарли, – объявил Оттернесс, когда они прошли несколько ярдов, – я решил. После осеннего визита Фактора мы ровно четверть нашего производства посвятим новым смесям «Праздносевер» и «Бледный огонь».

Остановившись как вкопанный, Чарли повернулся к Оттернессу.

– Но сэр… «Праздносевер» – новый, недавно выведенный сорт. Пока у нас нет гарантии постоянных поставок. Что, если у огородников выдастся неудачный год? А «Бледный огонь»… Эту нить крайне трудно прясть. Знаю, от получившегося образчика ткани просто дух захватывает. Но четверть валовой продукции… Сэр, я просто не…

Оттернесс поднял руку, останавливая поток слов:

– Я предусмотрел эти проблемы и еще некоторые, с которыми ты, возможно, столкнешься лишь через несколько месяцев. Я говорю это не ради похвальбы, а просто чтобы успокоить тебя: я не бросаюсь очертя голову в авантюру, не обдумав все заранее. Но это наш единственный выход. Я не виню тебя, что ты не пришел к такому выводу сразу. Кое-что ты еще не знаешь: один важнейший факт, который вынуждает нас действовать.

Он снова направился по припорошенному линтом проходу между станками. Рабочие заинтересованно поднимали головы и поспешно возвращались к напряженному труду. На мгновение светящиеся частички люкса повисли вокруг головы Оттернесса случайным ореолом, и на лице Чарли отразилось благоговение. Быстро нагнав мастера-люксарщика, он стал ждать объяснений.

Однако вместо этого Оттернесс спросил: