Текст книги "Представление о двадцатом веке"

Автор книги: Питер Хёг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

Анна Бак

О рыбацком поселке Лаунэс

О новой Богоматери

1898–1918

Мысль о том, что Анне Бак суждено родить нового Мессию, обитателям рыбацкого поселка Лаунэс впервые приходит в голову у постели умирающего сапожника. Сапожник стал последней в поселке заблудшей душой, обратившейся к Господу, и обращение это случилось после того, как однажды отец Анны, местный священник Торвальд Бак, ночь напролет простоял на морозе, спрятавшись за деревом у дороги, в ожидании пока мимо него не проедет на своей кобыле вдребезги пьяный сапожник на обратном пути из Рудкёпинга. Завидев его, Торвальд прокричал: «На колени, сапожник! Твой Господь говорит с тобой!»

Протрезвев от дикого страха, стоя босиком на рассыпающемся крупинками снегу, жгучем, словно отравленные иголки, сапожник слышит раздающийся из темного леса глас Божий, от которого со стеклянным звуком трескаются промерзшие ветви. В Лаунэс он возвращается в горячечном бреду, в котором его преследуют религиозные видения. Неделю спустя он умирает от воспаления легких, в присутствии священника и жителей поселка, собравшихся у его смертного одра, где они воочию убеждаются в духовном возрождении умирающего. И все-таки в последние минуты жизни душа его начинает от них ускользать – сапожника охватывают сомнения, от мысли о вечности без алкоголя он приходит в ужас и требует водки.

Тут-то и происходит самое интересное. На глазах присутствующих дочь священника Анна, всего лишь семи лет от роду, раздваивается. Только что была одна Анна, которая по-прежнему стоит рядом с отцом, и вот уже кроме нее появляется еще одна, такая же, которая садится на постель умирающего. В эту минуту всем начинает казаться, что они видят Анну впервые. Ясное дело – они не первый раз видят и прекрасно знают дочь священника. Но сейчас они замечают, что этот ребенок, который минуту назад разделился на двоих, удивительно красив и прямо-таки светится целомудрием. Тут все вдруг вспоминают о Святой Деве и о всех своих прошлых грехах, отчего во рту у них появляется металлический привкус, и все они дружно, не обменявшись ни словом, начинают осознавать, что эта девочка создана для чего-то великого.

Анна, похоже, не замечает, что все присутствующие пристально наблюдают за ней. Она кладет руку на лоб сапожника, на смену его щемящей тоске по выпивке приходит умиротворение, какое бывало у него только в детстве, и он умирает.

Отец Анны, Торвальд Бак, узнал, что станет священником в Лаунэсе, непосредственно из Божьего откровения. Откровение это снизошло на него, когда портрет его матери упал со стены, в то время как он – преисполненный глубокого отвращения к своему бессмысленному существованию – стоял перед тазиком с водой в своей копенгагенской комнате, приготовившись втирать в член жгучую мазь, которая должна была излечить его от сифилиса. Он уже так давно уехал из Рудкёпинга – изучать теологию в Копенгагенском университете, что почти забыл родной диалект, а воспоминания о городе детства растворились в мареве излишеств, которым он истово предавался в столице, вот почему он не особенно прислушивался к словам лежащей на постели девушки. Та зачитывала ему вслух отрывки из писем, которые со времен его отъезда с неизменной регулярностью приходили ему из родного дома дважды в неделю, и которые он, даже не вскрывая, засовывал под соломенный матрас, откуда эти письма, со следами кофейного пунша и соков любви, теперь и вытаскивала его подруга.

– Твой брат стал священником, – сообщила девица, расправляя тонкую ткань неглиже.

– Черт своих метит, – отозвался Торвальд.

– Твоя сестра вышла замуж, – продолжала она, распечатав следующий конверт длинным, не очень чистым ногтем.

– Да пропали она пропадом, – рассеянно пробормотал Торвальд.

– Твой отец умер, – сказала девушка, подняв глаза от листка бумаги.

– Вот дьявол! – воскликнул Торвальд.

В это мгновение висевший на стене акварельный портрет его матери, поблекший от табачного дыма и непрестанного сквернословия, свалился в таз, и, когда краски слились и растворились, словно стершийся из памяти сон, Торвальд Бак пробудился к новой жизни.

Должен признаться, мне такие внезапные обращения не очень понятны. В чем-то они сродни родам после непорочного зачатия – в том смысле, что вроде бы ни тому, ни другому не предшествовало то, что обычно предшествует, но именно так Торвальд Бак навсегда запомнил свое спасение – как будто его, посреди его копенгагенской жизни, нежданно-негаданно поразил удар молнии, и позднее, когда он вместе с великим народным пастырем Вильхельмом Беком[15]15
  Бек, Вильхельм (1829–1901) – датский священник, председатель церковного общества «Внутренняя миссия» – консервативного движения внутри Датской народной церкви, пропагандирующего строгую пуританскую мораль.


[Закрыть] стал одним из основателей движения «Внутренняя миссия», именно к таким обращениям призывал он в своих проповедях. Но в тот день, когда упал портрет, он не произнес ни звука, тюбик с мазью выпал из рук прямо в таз, и Торвальд медленно опустился на колени – под грузом нахлынувших чувств гордости и смирения, происходящих от сознания того, что он одновременно является избранником и помазанником Божьим и самым ничтожным созданием на свете. После чего возникло видение – он увидел рыбацкий поселок Лаунэс, названия этого Торвальд никогда прежде не слышал, хотя поселок и находился не так далеко от Рудкёпинга, и увидел он горстку мрачных лачуг, на границе между бесплодной, словно пустыня, землей и серым от вечной непогоды морем, над которым витает запах тухлой рыбы.

До этого времени Торвальд ходил в университет исключительно для того, чтобы в компании своих друзей-собутыльников потешаться над профессорами-теологами, которые, с одной стороны, опираясь на научные данные, доказывали несостоятельность библейских текстов, а с другой стороны, настаивали на их исключительной глубине. Теперь же он взялся за ум и, утвердившись в своих убеждениях, лучше всех сдал выпускной экзамен, подготовившись к нему всего лишь за год, в течение которого к тому же еще и умудрялся в редкие свободные часы обходить те заведения, где прежде пил из губительного кубка греха, пытаясь наставлять своих прежних приятелей на путь истинный.

По окончании пасторской практики Торвальд для своей выпускной проповеди выбрал тему Преисподней, и выступал он перед епископом и несколькими известными богословами, которые пришли его послушать, привлеченные разговорами о молодом кандидате, который всем своим поведением напоминает какого-нибудь непреклонного иезуита. Проповедь произвела на слушателей ошеломляющее впечатление. Когда оратор смолк, вдали вдруг зазвенели церковные колокола, низко загудели трубы органа, и под сводами церкви явственно запахло каленым железом и горелой шерстью. Присутствовавшим вряд ли когда-нибудь удастся забыть, как Торвальд Бак вскарабкался вдруг на край кафедры, уселся на корточки, нависая над своей аудиторией, точь-в-точь как огромная хищная птица, и понизив голос, произнес: «Преисподняя – уголья под паровыми котлами веры».

Сразу после проповеди Торвальд попросил епископа отправить его служить в Лаунэс. Старик безуспешно искал в реестре приход с таким названием, и, наконец, нашел упоминание о нем в папке отложенных дел, с которыми непонятно было что делать и решение по которым возлагалось на волю Господа. Он обнаружил, что уже многие годы в поселке не было священника и что за последние сто лет в Лаунэс назначалось тридцать человек, но нищета, отвратительный климат и непреодолимое безбожие местных жителей всякий раз затягивали нового пастора в омут пьянства и меланхолии, он переставал отправлять отчеты начальству, а по прошествии некоторого времени уже не мог даже написать прошение об освобождении от должности.

Когда епископ решил посоветоваться с пробстом о судьбе Торвальда, тот ответил: «Если мы не избавимся от него, он станет новым Игнатием Лойолой».

Торвальд Бак нанес прощальный визит епископу, поблагодарил его за назначение, а также и за рессорную повозку, которую ему выделило Министерство, чтобы он наверняка добрался до Лаунэса, куда так и не проложили дорогу, поскольку ее все равно размыло бы паводком или замело непролазными снежными заносами, которые даже поздней весной обрушивались иногда на поселок. Строительству дороги препятствовали также глубокие трещины, возникавшие вследствие апокалиптических сдвигов почвы. Когда епископ спросил Торвальда, почему он попросил о назначении именно в этот приход, молодой священник с гордостью ответил:

– Потому что именно эти души взывают ко мне из Преисподней.

Епископ вспомнил проповедь Торвальда и устало покачал головой.

– Бог создал Небеса, – сказал он. – Преисподняя – дело рук человеческих.

И они попрощались, так и не придя к согласию.

Незадолго до отъезда из Копенгагена Торвальд женился. Он встретил свою жену за год до окончания университета на одном из пиетистских общинных собраний, которое сам же и организовал. Она была молчаливой девушкой из семьи бюргеров, на десять лет старше его. Лицо ее было таким бледным, что сквозь кожу просвечивали зеленоватые сосуды. В детстве она подумывала, не стать ли ей монахиней, и Торвальд обручился с ней, потому что ее худоба и хронический кашель согласовывались с тем сочувствием ко всему человечеству, которое пробудила в нем его вера, и потому что был уверен, что она, если уж в ней так много души и так мало тела, не сможет нарушить его внутреннее равновесие. То, что он заблуждался, стало ясно непосредственно после обручения, когда сначала ее огромные темные глаза стали преследовать его в снах, а потом и вся она целиком стала вторгаться в его ночь. Ночи Торвальда и так были коротки из-за учебы и миссионерской деятельности, а теперь его из-за угрызений совести стала мучить бессонница, пока он, наконец, не обрел успокоение в мысли о том, что Господь избрал его, раз назначил такое наказание, и в последнее время перед свадьбой ему удавалось – после того как месяцами при одной мысли о том, что она живет поблизости, в том же городе, кожа у него покрывалась мурашками – взять ее за руку и не потерять при этом контроль над собой. Он давно примирился с мыслью, что ему всю жизнь придется мучиться в пресном браке, но во время брачной ночи обнаружил, что объятия жены так же горячи, как и ее благословения, и когда он в постели на минуту остановил время, замер и оперся на локти, чтобы увидеть блеск в ее глазах, она произнесла одновременно нежно и призывно: «Ну, давай же, войди в меня, и пусть свершится Воля Божья!» В ту ночь Торвальд почувствовал, что она любит его и как мужчину, и как солдата Господа, и когда она неделю спустя, восседая на рессорной повозке, увидела, как из сырого тумана возникает Лаунэс, и сказала, что, как ей кажется, они приближаются к Царству мертвых, он с достоинством ответил: «Все будет хорошо, любимая, не впервой воину возвращаться из Преисподней с победой!»

Когда Торвальд Бак прибыл в Лаунэс, рыбацкий поселок насчитывал примерно восемьдесят домов из камня с крышами из метрового слоя водорослей, поскольку только эти материалы могли противостоять проливным дождям, наводнениям, снегопадам и неделям засухи, которые совершенно произвольно и независимо от времени года сменяли друг друга. В этом капризном климате, где рыболовство было делом нелегким и рискованным, а выращивать что-либо было практически невозможно, жили люди, у которых от недоедания постоянно кружилась голова. Рацион их состоял в основном из водки и картошки, они страдали от авитаминоза и регулярных эпидемий, терзавших поселок даже после того, как их победили во всех остальных частях страны. В отрезанном от окружающего мира туманами, ветрами, рыбной вонью и ужасающей бедностью Лаунэсе весь год состоял из нескончаемой череды пирушек. На них с помощью алкоголя, нескольких сохранившихся в памяти куплетов и по многу раз пересказанных анекдотов, которые все чаще и чаще прерывались бушующим ненастьем, жители поселка пытались вновь обрести надежду, которая давным-давно иссякла в их страшной нищете, выбраться из которой уже не представлялось возможным. Продолжать же такую жизнь обитатели поселка могли лишь благодаря своему упрямству и еще каким-то образом сложившемуся у них общему мнению, что Лаунэс окружен диковинными злобными существами. Что это за существа и как они выглядят, они представляли смутно, но в их головах это как-то связывалось с далекими башнями на горизонте и с высокой стеной, один угол которой был виден с вершины холма над поселком. Стена эта окружала Темный холм, но жители Лаунэса давно позабыли это название.

Когда хозяин замка Темный холм распорядился построить стену, Лаунэс оказался оторванным от всей страны. В прежние времена рыбацкий поселок относился к землям поместья, но погруженный в свои научные изыскания Граф давным-давно потерял всякое желание пользоваться правом первой ночи с каждой невестой в своих владениях, и поскольку запах рыбы даже на расстоянии был ему крайне неприятен, стену замка построили в обход Лаунэса, который в результате совершенно выпал из окружающей жизни. О существовании поселка в последние годы вспоминали не часто. Например, когда одному из чиновников налогового ведомства удалось однажды добраться до поселка, что, конечно, само по себе не вызывает удивления, но вряд ли кто-нибудь другой, кроме сборщика налогов, оказался бы способен на такой подвиг.

Это был упрямый человек. Отставной офицер, который по-прежнему чувствовал себя солдатом и думал, как солдат. Наткнувшись на название поселка в реестре Министерства, он заметил, что отчеты от главы этого судебного округа отсутствуют. Оседлав лошадь, он отправился в поселок, пробившись сквозь страшную грозу, когда эфес его сабли зловеще искрил от разрядов. Улицы поселка тонули в непролазной грязи, здесь и там плавали вздувшиеся трупы тощей скотины, ставшей жертвой наводнения, предшествовавшего этой грозе. Поселок после поминок по жертвам наводнения все еще был парализован. Сборщик налогов выбрал самый большой дом, который выглядел лучше других, и вошел внутрь. На утрамбованном земляном полу стояли лужи, у открытого огня грелся старик. В котелке у него закипал жидкий суп из водорослей, взятых, несомненно, с крыши. Инспектор осмотрел скудную мебель, которая, казалось, не разваливается только благодаря ожесточенному упорству обитателя дома, и спросил старика:

– Чем вы живете?

Старик поднял на него потухшие глаза, слезящиеся от дыма тлеющего навоза.

– Мы жрем собственное дерьмо, – ответил он.

После этих слов сборщик налогов развернулся и, не мешкая, покинул Лаунэс, а жители поселка беспрепятственно продолжили свое привычное существование.

Хотя Торвальд Бак никогда прежде не бывал в Лаунэсе, оказалось, что поселок выглядит точь-в-точь, как в его видении. Когда повозка поравнялась с первыми домами, выглянуло солнце, лучи его рассеяли туман, и, пока они ехали по улицам, грязь на дорогах подсохла до хрупкой корочки. Жители поселка сидели на бледно-желтом песке перед домами и играли в карты на монеты, которые вышли из обращения пятьдесят лет назад. В заброшенной церкви на ступенях, ведущих к алтарю, лежал человек. Торвальд пнул его ногой. Мужчина открыл глаза, жмурясь от резкого света, проникающего через разбитые окна, и спросил:

– Кто в последний раз угощал?

Человек этот был священник, предшественник Торвальда.

В течение первого года никто вообще не заглядывал и церковь. Целый год жена Торвальда – несмотря на беременность и на то, что она постепенно становилась одновременно и более грузной, и более тощей – была единственным слушателем проповедей мужа, в которых, несмотря на завывание ветра и страшный холод, отчего они бесконечно чихали и кашляли, с каждым днем прибывало оптимизма и надежды. В конце года у них родилась дочь – это была, конечно же, Анна. Сразу после родов у жены случился страшный приступ кашля, и Торвальд увидел, как одновременно с первым криком ребенка душа жены исторглась из тела и, взмыв ввысь, проскользнула через отверстие в потолке, словно большая белая летучая мышь. Единственными свидетелями крещения его дочери стали экономка и фрески на стенах церкви.

Осенью того же года Торвальда стали терзать глубокие язвы от морской воды, которые никак не заживали из-за нескончаемого ветра с моря, и, когда страшный ливень залил тот клочок земли, на котором ему с огромным трудом и под покровительством удачи удалось вырастить немалый урожай свеклы, а теперь он оказался под метровым слоем воды и за неделю сгнил, вот тогда в церковь впервые стали заглядывать люди по большей части заключившие пари на то, сколько священник еще продержится. Зимой на Лаунэс обрушится циклон, ледяной ветер невиданной силы пронесся над поселком и заморозил гребни волн, и они, превратившись в небольшие айсберги, разбили несколько баркасов в гавани. Тот же ветер сорвал фронтон дома священника и обрушил на поселок смертоносный град камней, после чего выпал метровый слой снега, и, когда неделю спустя, посреди ноября, наступила противоестественная летняя жара, снег растаял и затопил и дом священника, и церковь, так что Торвальд со своей малюткой-дочерью и экономкой вынужден был переселиться в один из флигелей на чердак.

Когда в первое воскресенье после наводнения он, несмотря ни на что, приплыл в церковь на сделанной своими руками плоскодонке и, стоя перед алтарем в высоких болотных сапогах, доходящих ему до паха, произнес свою проповедь, обращаясь к толпе людей, которые тоже добрались до церкви на своих посудинах, какие-либо споры и пари оказались бессмысленными, ведь никто из обитателей Лаунэса никогда бы не поставил на то, что после всего происшедшего Торвальд вообще окажется в церкви. То воскресенье стало для многих настоящим потрясением. Пристрастие жителей поселка к всевозможным пари объяснялось на самом деле их представлением о жизни как о веренице случайностей, среди которых уверенным можно быть только в страданиях, и многие по утрам кидали кости, чтобы принять решение: то ли им вставать, то ли остаться лежать на своих матрасах, набитых водорослями, в ожидании отпущенной на этот день боли. Сейчас же пришедшие в церковь увидели спокойствие Торвальда, и впервые они не играли в карты и не пили на хорах, а слушали проповедь.

Они услышали самих себя. Они вспомнили те слова, которые когда-то говорили сами, и те песни, которые они когда-то пели, и в описании Преисподней они узнали Лаунэс, а когда услышали о райских кущах, вспомнили те мечтания, которым они предавались во время церковных праздников, перед Рождеством или на Пасху, и люди все чаще стали заглядывать в церковь, а некоторые просили о таинстве причастия у алтаря, который к тому времени уже просох после потопа. И тут началось обращение. Не потому, что Торвальд изменил жизнь обитателей Лаунэса, а потому что он в своем спокойствии был сильнее, чем какой-либо другой знакомый им человек, и потому что в его радости было значительно больше неистовства и игры воображения, чем они вообще могли себе представить. Они обратились к Богу, потому что увидели, что Торвальд Бак находится в руках тех же сил, что и они, и благочестие их росло с той же силой и с тем же упорством, с какими прежде они мостили путь в Преисподнюю. Вооружившись непостижимым терпением, они с каменным спокойствием наблюдали, как наступает море, как оно опрокидывает колья для ставника и уносит их вместе с сетями в открытое море, и при этом не двигались с места, поскольку в воскресенье положено соблюдать покой. К тому же они с искренней радостью благодарили Господа за то, что он избрал для испытания именно их, в отличие от жителей близлежащих городов и поместья Темный холм. Сотни лет представляли они себе обитателей Темного холма ужасными неведомыми крылатыми существами, из-за которых опасно покидать Лаунэс, но теперь Торвальд Бак открыл им, что жители поместья – несчастные грешники, погрязшие в безбожии и бесконечных излишествах. Преисполнившись неведомого им прежде пламенного восторга, они собирались для чтения Библии и для исповеди, и на собраниях этих не только вспоминали самые страшные грехи своей прежней жизни, но и постигали всю сладость хулы на соседей-безбожников.

Торвальду Баку хватило ума не вмешиваться, если эти встречи заканчивались возвратом к злоупотреблениям, и праведники принимались делать самогонные клизмы, петь непристойные песни, громить молитвенный дом и, содрав с себя одежду, со спутанными волосами, в которых застряли водоросли, голыми носиться по городу в поисках керосина, потому что закончилась водка, а когда кончался и керосин, они мазали десны солидолом, от чего вновь приходили в полное неистовство. Торвальд терпеливо ждал, пока они придут в себя, потому что по себе знал, что такое грех, и знал, как тесно связан он с покаянием, а покаяние – с одиночеством, а одиночество – с тоской по единению с ближними, а это единение – со смирением, благодаря которому благочестивые люди становятся еще ближе друг другу. И потом он читал им проповеди и стыдил их так, что они заходились в рыданиях, затыкая уши руками, потому что отовсюду им слышался хохот из Преисподней.

С годами такие случаи повторялись все реже, поскольку обитатели Лаунэса постепенно обретали чувство собственной избранности, и хотя осознание этого пришло к ним не так быстро, как к Торвальду Баку (когда со стены упал портрет его матери), оно оказалось столь же глубоким. Они поняли, что избраны для страдания, большего, чем выпало многим другим, и их терпение будет подвергнуто испытанию. Тогда они снова взялись за работу и после сотен лет всепоглощающего безделья стали плести сети, строить лодки и сажать картофель, одержимые мыслью, что пусть они и родились бедными, но умрут богатыми. За несколько лет они воспитали в себе удивительную скаредность. Они возобновили давным-давно прерванную торговлю с Рудкёпингом и теперь отправляли почти весь скромный урожай и соленую рыбу на телегах в город, а сами они и их дети в это время питались супом, сваренным из водорослей с крыши. Только когда речь заходила о пожертвованиях церкви и молитвенному дому, они по-прежнему проявляли щедрость, потому что чувствовали, что дом принадлежит им всем и служит надежным оплотом их ценностей.

Многие годы после приезда Торвальда Бака в Лаунэс поселок был одержим духовными накоплениями. Жители в какой-то момент осознали, что их тяжелый, бесплодный труд, их исключительное терпение и их душеспасительные беседы складываются в небесный капитал, который прирастает за счет процентов и который когда-нибудь будет использован в залитых солнцем райских кущах. Казалось, даже климат в эти годы переменился, ведь обретенная любовь друг к другу и истовая вера золотым сиянием освещали морозные поля зимой и отбрасывали спасительную тень в знойный летний полдень. Преисполнившись новых сил, они обратили взгляд друг на друга, чтобы побороть грешные мысли, порождаемые невнятными вибрациями земли под ногами и характерным запахом моря. В поселке запретили продажу любого алкоголя и опасного для здоровья солидола и, само собой разумеется, изъяли у музыкантов инструменты и отменили танцы (теперь уже все прекрасно знали, что музыка порождает похоть). Позже, когда Анне исполнилось шесть лет, все благочестивые души в Лаунэсе перекрасили свои дома в черный цвет и дружно решили носить одежду только из грубого льна, который, соприкасаясь с телом, призван был напоминать им о борьбе добра и зла, и цвет которого, монотонно чередуясь с черным цветом домов, направлял взгляд в будущее, отвращая его от земных страданий. Они педантично и радостно считали обращенные души, и, когда Анне исполнилось семь, лишь сапожник и бывший священник не пробудились к новой жизни, а вскоре бывший священник умер.

Торвальд Бак навестил старика в его хижине у моря, где тот лежал в своих собственных испражнениях, замерзших и превратившихся в ледяное ложе. Питался он исключительно водкой – с тех самых пор, как его лишили должности. Умирая, он до последнего хранил молчание, но когда Торвальд, растроганный наглядным свидетельством карающей десницы Господа, наклонился и запечатлел поцелуй на лбу умирающего, бывший священник открыл глаза, посмотрел на Торвальда, которого он впервые увидел, лежа на полу в церкви, и сказал:

– Похоже, я теперь Лазарь, раз меня лижут собаки.

Искоренив грех вокруг – так что исчез даже витавший над поселком вездесущий запах рыбы, и вдыхая незнакомую им прежде пустоту, жители Лаунэса обратили взор внутрь себя и своих грешных сердец и начали борьбу с любым искажением действительности, и в итоге те последние женщины, которые еще продолжали по старинке пудриться и красить глаза, явились на собрание библейского кружка с тщательно вымытыми лицами и глазами, полными раскаяния. Жители поселка осознали, как небрежно обращаются они с языком, и в едином порыве решили отказаться от любых разговоров. Теперь они открывали рот, только когда читали Библию, молились, ну или если без этого уж никак было не обойтись. Над Лаунэсом повисло очистительное молчание. Если прежде они пытались перекричать непогоду, то теперь встречали ее в настороженной тишине, обмениваясь лишь репликами практического свойства, и даже к ним старались прибегать все реже и реже, поэтому вплетали короткие сообщения друг для друга в текст застольной молитвы или вечернего молебна, так что получалось что-то вроде следующего: да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя, и пусть Андерс после обеда уберет навоз в хлеву, да будет воля Твоя, как на земле, так и на Небесах.

И все же молчание, вера, покаяние, темные цвета, любовь к ближнему и труд породили не счастье, а пустоту. Они тосковали по какому-то знаку, им хотелось получить что-то вроде божественной выписки со счета, которая подтвердила бы, что они не зря надеются на награду. Они так устали бесконечно вглядываться в будущее, что стали еще сильнее его желать.

Будущее это и те перемены, которых они желали, открылись им у смертного одра сапожника, когда все увидели, как дочь священника Анна сидит у изголовья постели умирающего, и при этом одновременно стоит рядом со своим отцом. Увидев это чудесное раздвоение, они закрыли глаза, недоверчиво качая головами, потому что уж очень все это напоминало им прежние времена, до обращения. Не дай Бог, зрение их подвело, как это бывало после керосинного опьянения. Но стоя с закрытыми глазами, каждый из них одновременно почувствовал рядом с собой маленькую девочку, излучавшую материнское умиротворение, и во рту появился странный металлический привкус, а когда исходившее от ребенка сияние исключительной чистоты прожгло их веки, они поняли, что ей, живущей среди них, предназначено родить нового Мессию, и они тем самым будут вознаграждены за стойкость. Лаунэс станет новым Вифлеемом, а они сами – новыми апостолами.

Когда сердце сапожника перестало биться, все присутствующие настолько преисполнились святого огня, что подняли Анну на рессорную повозку и усадили ее на импровизированный трон. Движимые истовой верой, благодаря которой их взор проникал далеко за пределы Лаунэса, сквозь свинцово-серые тучи, которые неделями нависали над поселком, достигая далеких краев за холмами, где страдали во тьме язычники, они потащили телегу по грязным улицам, по бездорожью дюн и вересковых пустошей, чтобы крестить безбожников, и впереди всех приплясывал и витийствовал Торвальд Бак, пребывавший во власти высших сил (как и в тот день, когда портрет его матери упал со стены). Участники процессии прихватили кастрюли и сковородки, по которым они без устали ритмично колотили деревянными ложками. «Мир ждет нас!» – прокричал Торвальд, но когда к ночи они добрались до ближайших хуторов, то не застали там никого. Жители хуторов еще раньше тем вечером услышали глухой шум, который они сначала приняли за звуки разбушевавшейся непогоды, а потом на горизонте увидели вереницу людей. Бесчисленные темные рясы, свет, исходящий от сидящего на какой-то необычной телеге ребенка, лица людей, которые благодаря своей бледности и коросте солевых язв, казалось, светились и парили в сером тумане, – все это походило на нашествие привидений. Недолго думая, хуторяне собрали кое-какие пожитки и на всякий случай перебрались в горы.

Вернувшись глубокой ночью в Лаунэс, где в темноте белыми пенными струями хлестал дождь, миссионеры заметили, что ненастье пощадило Анну – та сидела в телеге, будто окутанная какой-то оболочкой, а на головы тех, кто тащил телегу, слетали цветочные лепестки. Когда они приблизились к морю, облака, такие плотные, что было трудно дышать, расступились, и свет, исходящий от Анны, яркой дорожкой лег на поверхность вод. Его заметили с большого галеаса, который, не придав должного значения темным пятнам на морской карте, попал в шторм. Моряки увидели свет и решили, что это маяк на холме у Рудкёпинга. Ободренные мыслью о скором спасении, они развернулись и налетели на подстерегавшую их гибельную песчаную отмель возле самого Лаунэса, где судно превратилось в щепки. Еще долгое время после того на берег выносило обломки и такелаж, а иногда и желтоватые кости, все еще сочившиеся прозрачными, густыми, словно смола, слезами радости, которые навернулись на глаза моряков перед самым крушением, и хотя описания этих событий кажутся мне сильно преувеличенными, я даже склонен считать, что в них вообще нет ни слова правды, но тем не менее именно так их запомнили все участники.

Во время поминальной службы по погибшим морякам Торвальд Бак заявил, что они погибли в Божественном свете. Однако призывать к миссионерской деятельности, к распространению слова Божьего и рассказам о новом Мессии во всех частях света он не стал, а сообщил, что мир еще не готов, но «мы спокойно ожидаем нашего вознаграждения».

Возможно, Анна так никогда и не осознала своего предназначения. Она была естественной и простосердечной, жила в мире молитв и тишины среди собственных чудес и чужих ожиданий и, казалось, не обращала никакого внимания на толпы людей, которые повсюду следовали за ней, чтобы защищать ее, следить за каждым ее шагом и усматривать какие-то предзнаменования в том, как она почесала нос. А она лишь улыбалась, когда ее в воскресной школе сажали на возвышение рядом с кафедрой, а все остальные дети старались держаться от нее подальше – их ослеплял исходящий от нее свет и оглушала мысль о том бремени, которое на нее возложено. В церкви, во время службы, когда при звуке ее серебристого, словно райская флейта, голоса у многих прихожан случались судороги, она обращала невинный взгляд блестящих глаз к пасторской кафедре, пока обездвиженных бедолаг выносили на носилках, вставив им в рот сборники псалмов, чтобы они, не дай Бог, не откусили свои приученные к пению псалмов языки. Анна была, я бы сказал, божественно наивной. Когда Торвальд освободил ее от физической работы, она стала проводить бесконечные ненастные дни у себя в комнате, в одиночестве играя в свои игры. Горы подарков и игрушек, которые приносили ей каждый день и из-за которых ее братья и сестры во Христе вынуждены были зачастую жертвовать тем немногим, что у них было, и в очередной раз утолять голод супом из водорослей или же обсасывать найденные на берегу ракушки, похоже, ее не интересовали. Ей больше нравился рождественский вертеп из спичек и сырой картошки, который для нее сделала экономка, и, похоже, ей, кроме него, ничего и не было нужно. В течение многих лет Торвальд замечал у своей дочери лишь одно пристрастие – любовь к морю. Время от времени Анна покидала свою комнатку, и тогда он чаще всего находил ее на берегу, где за ней наблюдали толпы прихожан, а она смотрела вдаль, разбирала обломки разбившегося галеаса или копалась в песке в поисках костей утонувших моряков.