Текст книги "Представление о двадцатом веке"

Автор книги: Питер Хёг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

В последовавшее за этим время Карл Лауриц стал владельцем завода и его директором. Мы знаем, что он удачно приобрел землю в Кристиансхауне, прямо напротив того дома, где жили Анна и Адонис, и где, как нам известно, он построил предприятие по производству всевозможных суррогатов. Каким-то образом он заполучил рецепты и патенты или права на производство ряда химических препаратов, в первую очередь заменителя табака, а заодно и граммофонных иголок. Известно нам это стало лишь благодаря тем расследованиям, которые проводились в связи с банкротством копенгагенского Торгового банка суровой во всех отношениях зимой тысяча девятьсот двадцать второго года. Карлу Лаурицу не было предъявлено никаких обвинений, конечно же, никто ничего не мог доказать, так как он к этому времени избавился от своих заводов и умыл руки. После этого он развернул масштабное производство эрзац-кофе из торфяной крошки, о чем я знаю только потому, что в деле о банкротстве Крестьянского банка также всплывало имя Карла Лаурица как близкого друга директора банка, финансового гения Эмиля Глюкштадта[39]39
  Глюкштадт, Эмиль Раффаэльт (1875–1923) – директор Крестьянского банка; после реорганизации банка в 1922 г. был обвинен в мошенничестве, заключен под стражу и умер в тюрьме до суда.


[Закрыть]. Вскоре после банкротства Карл Лауриц превратился в «бывшего друга директора», поскольку тот после ареста указал на Карла Лаурица как на соучастника в целом ряде мошеннических операций. Но к тому времени оказалось, что Карл Лауриц уже давно прекратил свою деятельность по производству эрзац-кофе, и что вообще в деле не хватает доказательств. История повторялась и в последующие годы. Целый ряд финансовых учреждений потерпел крах, и при этом выяснилось, что имеющий к ним отношение Карл Лауриц занимался производством синтетической смазки для велосипедов, ароматических веществ, организовал брачное агентство с филиалами по всей стране и все время балансировал на грани между сомнительным и определенно незаконным. В конце концов, он все же предстал перед судом, но вынесенный ему приговор был таким мягким и осторожным, что звучал скорее как дружеское предупреждение. Основанием для решения суда стало то, что, выкупив принадлежавшее ему когда-то здание в Кристиансхауне, он наладил там массовый выпуск шампуня для волос на основе едкого натра и стал продавать его за бесценок – с самыми лучшими побуждениями, как посчитал суд, – с такими прекрасными побуждениями, что он отделался небольшим штрафом, хотя в Копенгагене, особенно в бедных кварталах, в то время попадались люди, которые шляпами и вязаными шапочками пытались скрыть, как благодаря шампуню Карла Лаурица под названием «Всё для волос» они стали лысыми, совершенно лысыми.

После решения суда он избавился от своих заводов и обратился к индустрии развлечений. Через неделю после вынесения приговора он отправил письмо обществу владельцев аттракционов Дюрехаусбаккен[40]40
  Парк развлечений, считается одним из старейших в мире.


[Закрыть] с предложением создать цирк, выступать в котором будут лилипуты. Несомненно, он долго вынашивал этот проект, потому что к письму были приложены подробные планы двухэтажного деревянного здания, где и должен был разместиться этот оригинальный аттракцион. На первом этаже он запланировал сцену, на которой лилипуты будут петь и танцевать, а на втором – маленькие комнатки, обставленные мебелью уменьшенного размера, кроме того, там предполагался небольшой боксерский ринг. Непонятно, откуда Карл Лауриц позаимствовал эту идею, но время для ее воплощения было выбрано идеально. Она привлекла к себе всеобщее внимание, и, пока шла дискуссия на страницах газет, пока она дошла до властей и пока длилось общественное обсуждение, он заключил контракты с сорока лилипутами. В это время Карл Лауриц много путешествовал. Лилипутов он нашел в Дании и на севере Германии, откуда привозил их на своем большом лимузине и селил на Странвайен, в свободных комнатах домиков для садовников и шофера, а также в павильонах в парке, и теперь Амалия каждый день наблюдала, как они бродят по ее ухоженным лужайкам.

Своих актеров Карл Лауриц отбирал самым тщательным образом. Среди лилипутов были уродцы с маленькими телами, короткими ногами и шарообразными головами, другие были сложены пропорционально, но были всего лишь метр ростом, а были и такие, которые походили на результат какого-то безумного медицинского эксперимента. Но все они были люди смышленые и чрезвычайно вежливые. Днем они наносили друг другу чинные визиты, читали «Начала» Эвклида или же учились танцевать и играть на уменьшенных инструментах, которые Карл Лауриц заказал для них, чтобы они готовились к своему дебюту в шоу-бизнесе.

Все говорит о том, что дебют этот прошел с успехом. Когда городские власти, владельцы аттракционов, пресса, да и остальное общество в конце концов выступили против затеи Карла Лаурица, она уже получила международное признание, и фотографии лилипутов с галантными манерами попали на страницы всех мировых газет. Вскоре после того, как копенгагенский магистрат окончательно отказал Карлу Лаурицу, его навестили два человека, представлявшие крупную американскую кинокомпанию. Они были из Голливуда, но своим внешним видом опровергали широко распространенные в двадцатые годы предрассудки о варварском Диком Западе – на них были дорогие костюмы с жилетами, и говорили они спокойно и вежливо. Гости целый день провели на веранде, наблюдая в бинокль за лилипутами, после чего уехали. Нет никаких сомнений, что они заключили с Карлом Лаурицем сделку, поскольку неделю спустя он погрузил лилипутов на трансатлантический пароход «Фредерик VIII». Карл Лауриц сам провожал их на причал. Черные лимузины и лилипуты привлекли всеобщее внимание, и многие заметили также высокого человека в темном пальто, который стоял в стороне от всех и смотрел вслед удаляющемуся пароходу. Человеком этим был Карл Лауриц, и стоял он на том самом месте, где когда-то стояли Анна с Адонисом, мечтая о дальних странах, но мечтал ли о чем-то Карл Лауриц, нам неизвестно. Возможно, он пришел на причал только для того, чтобы убедиться, что груз его благополучно отправлен, и возможно, уже тогда вынашивал планы об отправке следующей партии.

Осуществилось это два месяца спустя, и на сей раз отправлены были не только лилипуты, но и самые разные уродцы. Вероятней всего, Карл Лауриц заранее заключил какое-то соглашение на этот счет с американцами. Но не исключено, что он действовал по собственной инициативе, полагаясь исключительно на свое чутье и рассчитывая предвосхитить спрос Голливуда на монстров для той волны готических фильмов-ужасов, которые десятками начали снимать как раз тогда, когда Карл Лауриц отправлял свои третью и четвертую партии к земле обетованной. Этих людей – многие из которых спустя несколько месяцев или лет смотрели с экрана на датских зрителей глазами ящериц, прокаженных, заспиртованных уродцев или звонаря из «Собора Парижской Богоматери» – Карл Лауриц находил, видимо, где-то в провинции, а также в немецких или, возможно, и в датских больницах и в сумасшедших домах – на островах и в Ютландии. Действовал он быстро и осторожно, потому что почти не оставил за собой следов. Кому-то из управляющих заведениями для душевнобольных он запомнился как настоящий гуманист, который решил усыновить несчастного инвалида, другие вспоминали, что у одного из их подопечных нежданно-негаданно обнаружился родственник, но никто и нигде не запомнил имени Карла Лаурица, и потому возникшие позднее единичные запросы и жалобы так никогда и не сложились в единую картину, они остались разрозненными, эпизодическими фактами, и только мы понимаем, что все это были звенья одной цепи.

По приблизительной оценке, Карл Лауриц заключил двести контрактов, в том числе и с лилипутами. Для продажи второй и третьей партии этих необычных актеров ему пришлось отказаться от любых требований насчет интеллекта и хороших манер. Да, он, конечно, попытался увеличить стоимость своих находок, наняв для них учителей, которые обучали их самому необходимому в их будущей карьере – английскому языку и искусству обращения с ножом и вилкой, но очень скоро отказался и от этих попыток. Он поселил их в четырех больших армейских палатках, которые распорядился установить на лужайке перед виллой, и нанял команду крепких санитаров, которые присматривали за ними.

Даже у Амалии в это время не получалось удаляться в свойственное ей беззаботно-мечтательное состояние. Эти подобранные Карлом Лаурицем люди не были обычными инвалидами, они страдали водянкой головного мозга, редкими и неизлечимыми болезнями роста или периодическими припадками безумия. Днем они гуляли по саду, а по ночам проникали в сны Амалии, из-за чего она отказалась от некоторых своих привычек и стала спать в одной кровати с Карлом Лаурицем, чтобы, чувствуя его присутствие, проще было убеждать себя в том, что эти страдальцы не более чем плод ее воображения. Вскоре ей пришлось перестать принимать гостей, приходящих на чай, в гостиной, выходящей окнами в сад, а потом она и вовсе отказалась от этих приемов, потому что, несмотря на свои ограничения, инвалиды передвигались на колодках, костылях, колесиках и обрубках рук и ног с удивительным проворством, вполне достаточным, чтобы ускользать от своих санитаров. В любой момент кто-нибудь из них мог оказаться под любым окном и даже в доме – собиравшимся у Амалии женщинам они казались отвратительными, но в то же время неотразимо привлекательными. Однажды она пожаловалась на них Карлу Лаурицу. Внимательно посмотрев на нее, он сказал: «Дорогая, именно поэтому я и хочу, чтобы они снимались в кино, публика захочет видеть их снова и снова, чтобы увериться в том, что больше никогда их не увидит».

Его совершенно серьезное отношение к ее вопросу – пусть он и дал ей такой туманный ответ – объяснялось переменами, которые произошли в их отношениях после рождения Карстена. Ребенок родился в мае, после той самой зимы, когда обанкротились сразу несколько финансовых учреждений, в которых у Карла Лаурица были свои интересы. Всю зиму он лихорадочно пытался хоть что-то спасти и не особенно задумывался о состоянии Амалии, а лишь обратил внимание на то, что она держится от него дальше, чем обычно. Возможно, ничего другого он и не хотел замечать. Сам он нередко повторял, что люди видят то, что хотят видеть, а может быть, его интуиция подсказывала ему, что произойдет дальше.

То, что произошло дальше, связано с рождением в мае месяце Карстена. Событие это погрузило Карла Лаурица в клокочущий ад ревности, и мы в очередной раз убеждаемся в том, что у всякого влюбленного человека, – в нашем случае влюбленного в Амалию – да, у всякого влюбленного человека, даже такого, как Карл Лауриц, рано или поздно появляются какие-то человеческие черты. Сначала он заметил в сыне лишь свойственное всем младенцам спастическое уродство, и оно оставило его равнодушным. Но потом он увидел безграничное влечение младенца к матери, и в этом влечении Карл Лауриц узнал себя. Амалия решительно настояла на том, чтобы самой кормить ребенка, несмотря на то что это было не принято, и все подруги ее отговаривали, а Карл Лауриц пытался наложить запрет. Не слыша предостережений врачей, твердивших, что она испортит себе фигуру, она продемонстрировала удивительную силу воли, о которой никто, кроме родственников и Карла Лаурица, даже не подозревал, и стала прикладывать ребенка к груди, стоило ему только заплакать. Когда Карл Лауриц впервые увидел это, его затошнило от отвращения. В том, как его сын хватает набухшую грудь Амалии, он видел свою собственную беспомощную зависимость, а когда Амалия прижимала ребенка к себе – безграничную нежность, которую самому ему выдавали лишь скупо отмеренными порциями. В то время ему хотелось бросить Амалию, и при этом его еще сильнее, чем когда-либо прежде, влекло к ней. Не имея сил сопротивляться, он делал все так, как хотела она, – и они втроем подолгу молча сидели в саду. «Помолчи, Карл», – говорила она, если он пытался рассказать ей о своих страданиях. Ему приходилось сопровождать ее во время долгих прогулок по набережной или по центру города, когда Амалия ни в коем случае не хотела брать с собой няньку, а хотела сама катить коляску. Во время этих прогулок, когда они, если посмотреть со стороны, были похожи на нашу общую мечту о счастливой и состоятельной супружеской паре, Карл Лауриц пришел к одному из самых неприятных заключений в своей жизни. Со свойственной ему проницательностью он не поддался иллюзорному представлению своих современников о том, что все маленькие дети невинны, а открыл для себя истину: его сын, это маленькое существо, которое для него все равно что дождевой червь или безволосая личинка, сидя в коляске или в любом другом месте, имеет неограниченную власть над Амалией. Осознавая свое бессилие, Карл Лауриц обнаружил, что гортанные звуки, невнятное лепетание, плач и испражнения ребенка все вместе были частью военных действий, целью которых было получение власти над его женой и изоляция его самого. В эти дни, которые Карл Лауриц проводил с Карстеном и Амалией, когда он, несмотря на весеннее солнце, замерзал от одиночества, он заметил, что ребенок возвращает Амалию к действительности. Прежде это удавалось только ему. Ко всем остальным, кроме Карла Лаурица, со времен полета на дирижабле Амалия относилась с мечтательной рассеянностью, из-за которой невидимые слуги и даже ее гости и подруги в какой-то момент начинали сомневаться в том, что она осознает их присутствие. Теперь Карл Лауриц обнаружил, что, находясь рядом с ребенком, Амалия просто излучает заинтересованность во всем происходящем, что прежде случалось крайне редко. Когда она ухаживала за ребенком, меняла пеленки и мыла его – опять-таки, несмотря на наличие няньки, которую нанял Карл Лауриц и которая в итоге сидела без дела, – она демонстрировала загадочный и пугающий темперамент, и он начинал понимать, что Амалия для него – пропасть неведомой глубины.

Именно в то время Карл Лауриц стал рассказывать Амалии о своей жизни. Этой весной и летом в его душе возникла какая-то брешь, и через эту брешь просачивались признания, которых прежде и представить себе было нельзя. Наверное, будет преувеличением, если мы скажем, что он говорил, чтобы облегчить свое сердце, ведь для Карла Лаурица не существовало бремени ответственности. Скорее всего, дело в том, что Карл Лауриц, незаметный, всегда таинственный, пытался сделать то же, что многие немногословные мужчины его поколения, и других, последующих поколений, да и все мы, пытались делать не раз, а именно завоевать любимую женщину доселе не виданной, неожиданной искренностью.

Эта искренность не производила на Амалию никакого впечатления. Никогда так и не стало ясно, почему она сохраняла дистанцию между ними, но на его искренность она не откликнулась. Может быть, она вообще не заметила ее, может быть, она понимала, что любовь Карла Лаурица разгорается, когда между ними есть расстояние, а вовсе не тогда, когда его нет, а может быть, дело было и в том, и в другом. Как бы то ни было, она не пускала его в свои с Карстеном отношения, и поэтому позднее в памяти у нее остались лишь фрагменты того, что он когда-то ей говорил. Вот почему она мало что могла рассказать. И тем не менее эта его наполовину или на три четверти искренность, о которой я узнал через третьи или четвертые руки, – важное основание для моего рассказа о детстве Карла Лаурица в Темном холме, а также о его делах после отправки четвертой партии инвалидов – это, несомненно, был его последний поход в индустрию развлечений.

Тем же летом он открыл в центре города две галереи, и, благодаря его откровенности с Амалией, мы теперь знаем, откуда у него все его картины. В каком-то смысле Карл Лауриц в эти годы снова стал промышленником. В большом гараже он оборудовал ателье, где стали работать шестеро художников. Неизвестно, откуда взялись эти люди и кем они были. Картины они подписывали псевдонимами, и мне не удалось найти никаких свидетельств того, что Карл Лауриц встречался с ними до того лета, но нас уже не должно удивлять отсутствие информации, с Карлом Лаурицем иначе не бывает, мы с этим сталкиваемся каждый раз. Характерно, что все шестеро были настоящие профессионалы, впрочем, как и все те, кто когда-либо работал у Карла Лаурица. За короткое время, благодаря безошибочной интуиции, он нашел шестерых мастеров, и при этом для своих современников они не существовали. Все они были художниками, неизлечимо и безнадежно влюбленными в девятнадцатый век. Когда Карл Лауриц принимал их на работу, они были бледными, изможденными молодыми людьми в потрепанных сюртуках, и они думали, рисовали и голодали, как романтики золотого века датской живописи. Карл Лауриц взял их под свою опеку. Он обеспечил их красками, полотнами, трехразовым питанием и постоянной зарплатой. За это они должны были – в гараже, в котором еще не выветрился запах машинного масла и кожаной обивки сидений, – рисовать обнаженную натуру. За неопределенное время через гараж Карла Лаурица прошла целая вереница хорошо сложенных молодых мужчин и женщин, которых его штатные живописцы запечатлели на огромных полотнах. Эти картины призваны были удовлетворить потребности в искусстве нуворишей, не знавших других картин, кроме дешевых эстампов с религиозными сюжетами, которые они в детстве видели у своих родителей на обороте крышек сундуков с приданым. Теперь, оказавшись в огромных квартирах Озерной площади или в поместьях Шарлоттенлунда, они испытывали иррациональный страх перед голыми стенами. Карл Лауриц понял, что требуется этим людям. Он говорил Амалии, что им необходимо самое элементарное, а именно чувство защищенности и уверенность в том, что есть в мире нечто, пусть малое, но все же вечное, и это вечное им могут дать картины, главное, чтобы они не были такими, как рисуют в наши дни, чтобы на них не было разбрызганных мозгов и рушащегося мира. Художники Карла Лаурица рисовали теплую и сочную действительность и хорошо знакомые сюжеты, а именно обнаженных женщин в будуарах, турецких банях, на берегах прудов или в мифологических сценах. От живописи предыдущего столетия их отличала точность прорисовки деталей, так, например, волосы между ног были выписаны с удивительной тщательностью, и объясняется это тем, что Карл Лауриц особо на это указывал. Он сам отбирал моделей и сам составлял натюрморты в старом стиле, раскладывая на столах только что подстреленных фазанов и зайцев с потухшим взглядом рядом с дорогим фарфором и небрежно брошенными винтовками Маузера новейшей модификации – композиции, которые мастерски объединяли вневременной дух богатого поместья, в каком вырос сам Карл Лауриц, с последним словом современной техники.

Конечно, невозможно точно сказать, сколько картин продал Карл Лауриц, но их было много, действительно много – во всяком случае, так запомнила Амалия, так что вряд ли есть основания сомневаться в том, что он, как и неоднократно прежде, нашел золотую жилу. И тем не менее в один прекрасный день все закончилось. Как-то раз, выглянув из окна, Амалия обнаружила, что ворота большого гаража открыты и что ателье, которое на протяжении нескольких лет всегда было забито полотнами, вдруг опустело. Не думаю, что Амалия придала этому какое-то значение. Для нее, находящейся в центре событий, все выглядело примерно так, как она объясняла подругам в ответ на их расспросы. У Карла, дескать, так много идей, он всегда придумывает что-то новое, не стоит даже брать это в голову, все его предприятия – это скука смертная, Карла надо воспринимать таким, каким он бывает с друзьями, и лучше всего – за хорошим обедом. Но для нас, глядящих на все издалека, дело обстоит иначе. И я, памятуя об обязательстве говорить правду, хочу обратить ваше внимание на то, что тут действиям Карла Лаурица очень трудно найти объяснение. До сих пор можно было предполагать, что им движут те же мотивы, что и всеми другими окружающими его людьми, а именно стремление аккумулировать достаточно средств и организовать достаточно крепкое дело, чтобы чувствовать уверенность в будущем. Но с такой точкой зрения трудно согласиться, есть основания полагать, что нам открылась лишь весьма незначительная часть правды, ведь возникает вопрос: почему Карл Лауриц никак не желает остановиться? Нет никаких сомнений в том, что он мог бы обеспечить себе достойную жизнь, содержать дом и семью, занимаясь любой из тех сфер, которые он так быстро менял. Он мог бы стать миллионером, занимаясь чем угодно, да он, очевидно, большую часть времени и был миллионером, если не считать неясные финансовые обстоятельства вначале, во времена той истории с дирижаблем. И тем не менее он нигде особенно не задерживался, закончив одно дело, в одном месте, он сразу же переходил к чему-то другому, потом к третьему, потом к четвертому, пока не стало понятно, что он ищет что-то определенное, и стремится он в жизни вовсе не к деньгам, а к чему-то другому, пока что нам неизвестному.

В это время он продал все свои автомобили, оставив лишь один, лимузин-кабриолет с кремовым складным верхом и большим багажником, и одновременно с этим непонятным поступком он отказался от конторы на Ню Эстергаде, где он после переезда с Росенгорден вел все свои дела. Он оставил у себя одного из шести художников, немногословного маленького человека, хорошо разбирающегося в графических техниках. Тот остался его единственным подчиненным, и вместе они начали дело, о котором известно нам очень мало и о котором я предпочел бы особо не распространяться, разве что сошлюсь на одно из воспоминаний Амалии. У нее была смутная уверенность, что однажды Карл Лауриц в полусне говорил ей про какую-то свою работу с денежными банкнотами. Она припоминала, что сама она – тоже в полусне – порадовалась, решив, что он устроился на службу в Национальный банк. Однако ничто не подтверждает этого предположения, напротив, несомненно, что Карл Лауриц по-прежнему сам себе хозяин, и больше нам ничего неизвестно, даже неизвестно, где находилось его новое предприятие.

Сохранилось несколько фотографий Карла Лаурица тех лет и даже портрет, выполненный одним из его художников. Остались и люди, которые встречались с ним и которые до сих пор хорошо его помнят. На снимках он высокий, стройный и широкоплечий, лицо гладкое и живое, а взгляд, направленный прямо и камеру, очень, очень внимательный. Те, кто был знаком с ним еще со времен его появления в Копенгагене, говорили, что время не оставляло на нем следов, и, встречая Карла Лаурица, они всегда вспоминали молодого человека в белом фраке и летном шлеме, который произносит незабываемую речь, стоя на ящиках из-под шампанского. Мне же, когда я смотрю на фотографии, кажется, что дело обстоит иначе. Мне ясно, совершенно ясно, что прошедшие годы запечатлели свои следы на лице Карла Лаурица. Кажется, что прибавилось циничной самоуверенности, и поэтому выражение лица более спокойное. Но одновременно усилилось некоторое напряжение лицевых мышц, и теперь оно хорошо заметно, несмотря на усы. Это напряжение, которое время от времени возникало еще во времена Темного холма, неуклонно увеличивалось и в конце концов привело к нервному тику в нижней части лица. И за одним этим исключением, я согласен, что Карл Лауриц выглядит на удивление моложаво или, скорее, так, как будто время его не касается. Кажется, будто его никак не затрагивают те процессы, которые старят его сверстников и которые мы, за неимением лучших слов, называем течением времени. Если люди из круга Карла Лаурица в эти годы занимаются накоплением, то он, похоже, от всего избавляется. В то время как предприниматели, которых в некотором смысле можно назвать его коллегами или, во всяком случае, его гостями, соседями и почитателями, коллекционируют все, что только можно коллекционировать, – автомобили, картины, дома, титулы, членство в правлениях, любовниц, дорогие вина, а также менее осязаемые ценности, такие как уверенность в завтрашнем дне и в собственной безопасности и, конечно же, деньги, в первую очередь деньги, то именно от всего этого Карл Лауриц освобождается или, похоже, просто перестает обо всем этом думать. Так что во временной перспективе мы можем признать объяснимым лишь его отношение к Амалии, и даже в этом пункте всё уже не так, как было прежде, потому что после рождения Карстена Карл Лауриц все реже бывает дома, а периоды его отсутствия становятся все продолжительнее и продолжительнее.

На самом деле детство Карстена должно было быть другим. Если бы это семейство не было таким, каким оно было, он рос бы, как и другие дети со Странвайен, или Бредгаде, или с Озерной площади, то есть все вокруг скрывали бы всё друг от друга, и особенно от детей, чтобы уберечь их уязвимость и невинность. Примерно так несколько лет спустя и рассуждало Общество по защите детей, членом которого состоял сосед Карла Лаурица и Амалии, оптовик П. Карл Петерсен, когда оно совершило ошибку в отношении несовершеннолетней Марии. Однако с Карстеном все было иначе. Из-за того что Карл Лауриц все время где-то пропадал, из-за его равнодушия, из-за неистовой любви Амалии к своему ребенку и ее мечтательно-невозмутимого взгляда на мир, в эти годы ничто, почти ничто не ускользает от взгляда Карстена. Поскольку Амалия всегда и полностью игнорировала мнение подруг, психиатров и общества о том, что детей лучше держать подальше, чтобы не путались под ногами и не мешали, за исключением тех случаев, когда их следует предъявить в качестве будущего поколения, которое должно стать центром Вселенной, она повсюду брала с собой Карстена. Она категорически отказывалась оставлять его на нянек, и поэтому Карстен был свидетелем всего. Он видел подруг Амалии, присутствовал на уроках рисования, курсах флористики, знал на память весь магазин «Фоннесбек», посещал ипподром, парк Тиволи и занятия по верховой езде у Матсона, где Глэдис не отходила от Карстена, держа его за руку, чтобы он все время был у Амалии на глазах. В это время в дом на Странвайен вновь все чаще приглашают гостей. Для датского общества в эти годы характерно какое-то лихорадочно-возбужденное настроение, и теперь, когда мы уже знаем, что произойдет, может показаться, что у Карла Лаурица, и, возможно, у его гостей возникало ощущение, что, будучи человеком, который их собирает, помогает им, и которого они даже пытались выдвинуть кандидатом в Фолькетинг, он при этом собирается с ними расстаться. Эти вечера сохранились в самых ранних воспоминаниях Карстена. Он запомнил еду, мужчин с моноклями, старых женщин, пахнущих гвоздикой и нафталином, молодых цветущих дам с нежными лицами и офицеров в форме и с саблями – какой же праздник без сабли! А еще он обращал внимание на слуг, на не предназначенные для чужих ушей супружеские ссоры в дальних коридорах, на охваченные страстью парочки, устроившиеся на ухоженных лужайках, и на огромное количество выпиваемого алкоголя. Все это он увидел и запомнил, и это еще одно подтверждение того обстоятельства, с которым мы нередко сталкивались и прежде, а именно: дети понимают больше, гораздо больше, чем мы можем себе представить. Конечно же, все женщины осыпали поцелуями маленького мальчика в матросском костюмчике, кружевных воротничках и кожаных фуражках, а мужчины здоровались с ним за руку, но он был ребенком, так что никто всерьез не обращал на него внимания, а если кто-то и запомнил его, то просто как бледного мальчика с задумчивым взглядом. Это все, что мы знаем об этих годах жизни Карстена: он бледен, у него задумчивый взгляд, он ни на шаг не отходит от Амалии, и он видит все, практически все, за исключением своего отца, Карла Лаурица, который редко оказывается в поле его зрения, потому что он очень занят, а если и оказывается, то он либо выходит из дома, либо входит в него, либо идет к роялю с бокалом шампанского для оперной дивы, которая только что исполнила арию, либо, придя домой, отпихивает ногой борзую Додо, чтобы поскорее добраться до матери. Но он не замечает Карстена и его огромные вопрошающие глаза, которые минуту спустя наблюдают за тем, как вспыхивает и разгорается никогда не затихающая, вибрирующая страсть родителей – на его глазах, при свете дня, в большом доме, где никого нет, кроме невидимых слуг и его самого. И именно тогда, именно в это время, Карл Лауриц постепенно начинает исчезать.

Именно тогда он перестает платить за аренду неизвестно где находящихся помещений, где, по-видимому, располагалось его последнее и уже закрытое предприятие, о котором нам ничего неизвестно, если не считать невнятных полусонных фраз о печатании банкнот. Вскоре Карл Лауриц безвозвратно исчезает, а я оказываюсь еще в большем одиночестве, чем прежде. И хотя лишился я лишь смутных черт давным-давно умершего исторического персонажа, я уже чувствую одиночество, а все потому, что никогда не понимал Карла Лаурица, и мне тяжело прощаться с тем, что я так и не понял. Чтобы увидеть его в последний раз, остается только широко раскрыть глаза и попытаться вглядеться в меркнущий свет, в котором все еще различимы загадочные фотографии, да еще ставшие в последнее время регулярными встречи Карла Лаурица с начальником копенгагенской полиции, который навещал его дома. Кроме начальника полиции приходили еще какие-то иностранцы, с которыми Карл Лауриц говорил по-английски и по-немецки.

Многое свидетельствует о том, что деньги он в то время зарабатывал благодаря своим связям – многочисленным, разнообразным связям, а вовсе не за счет торговли какими-то материальными вещами, если не считать тех ящиков, которые иногда, не часто, доставляли ему домой. В ящиках было оружие, и из одного такого ящика он за день до своего исчезновения достал разобранный пулемет, тот самый, который Карстен помогал ему собирать. Можно предположить, что в то время он был кем-то вроде консультанта и организатора поставок оружия из скандинавских стран тем силам в Европе, которые готовили вооруженное решение проблемы будущего, и, возможно, одновременно с этим – важным связующим звеном между датскими и европейскими полициями и разведками. И тут возникает соблазн сказать: «Ага, значит вот к какой цели стремился Карл Лауриц, вот в чем он видел свое предназначение, он все-таки действительно думал то, что говорил, и, в конце концов, сам стал подбрасывать дрова в тот костер, из пепла которого возродится новая Европа». Но это было бы ошибкой. Нет никаких оснований полагать, что Карл Лауриц руководствовался политическими соображениями. Еще в Темном холме он понял, что любая птица Феникс возрождается, лишь чтобы через мгновение сгореть опять, а если превратить птицу в пепел, то уже все равно, какой она там была. Отныне он не мог связывать себя никакими обязательствами. Общаясь с начальником полиции и иностранцами с горящими глазами, которые сдавленными голосами рассказывали о своих надеждах на будущее, он оставался, как обычно, немногословным, предупредительным и совершенно бесстрастным.