Текст книги "Представление о двадцатом веке"

Автор книги: Питер Хёг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

Несколько месяцев Рамзес с Принцессой добирались до юга Европы, оставляя позади одну границу за другой, в надежде скрыться от новых времен, когда преступники становятся героями, а их долгая и трудная жизнь превращается в представления кабаре и театральные водевили, афиши которых попадались им чуть ли не на каждом столбе в больших городах, где в витринах книжных магазинов Принцесса узнавала имена своих сыновей на обложках научных трудов, посвященных физиогномике преступного мира, пенитенциарной системе, сельскому хозяйству и конструированию всех этих современных машин, шум которых они с Рамзесом выносили с трудом, отчего и старались держаться подальше от цивилизации. Они отправились на юг, потому что им хотелось уехать как можно дальше и потому что Принцессу стали посещать смутные воспоминания о своем детстве, о тенистых садах и приветливых южных странах. Однако после долгого пути пешком и в тряских почтовых дилижансах они оказались в краях, залитых безжалостным, разоблачающим солнцем, где пышным тропическим цветом цвели болтливость и утомительное пристрастие к несусветным преувеличениям, от которых они как раз и сбежали. Пыльные улицы здешних городов еще хранили следы их сыновей, с тех самых пор, когда те набирались знаний в путешествиях, оплаченных тем государством, которое они позднее будут поддерживать или пытаться разрушить, но в любом случае как-то изменять и пытаться пересадить увиденное в чужих краях на датскую почву. Вот почему Рамзесу казалось, что он повсюду видит темницы: ведь когда Мельдаль проектировал свои тюрьмы, он использовал для вдохновения итальянские виллы, греческие храмы и турецкие мечети тех городов, через которые теперь проезжали его родители. Здесь же им встретились профессиональные революционеры, чьи идеи воспламенили угольки, тлевшие в голове их сына-социалиста, превратив терзающее его недовольство в пылающий костер, что довело его сперва до тюрьмы, а потом до эмиграции в Америку. Он покидал Данию как раз тогда, когда Рамзес с Принцессой ехали через районы такой нищеты, какую они и представить себе не могли. Они и сейчас ее не замечали, потому что как тогда, так и всю оставшуюся жизнь пребывали в уверенности, что окружающий мир устроен наилучшим образом и каждому человеку следует оставаться на том месте, которое ему определено, за исключением их самих – им, непонятно почему, положено пребывать в непрестанном движении.

Еще до того, как они окончательно потеряли надежду понять Адониса, своего последнего остававшегося с ними ребенка, Рамзес попытался, в нескольких больших столичных городах, обучить сына искусству опустошать карманы прохожих и воровать чемоданы на мрачных железнодорожных вокзалах. Все новое Адонис усваивал очень быстро, и Рамзес, пытаясь обнаружить в натуре сына хоть что-нибудь, пусть самую малость, свидетельствующую о том, что тот сможет стать преступником, успокаивал себя мыслью, что мальчик обладает способностями к своего рода духовному воровству, поскольку мгновенно запоминает иностранные слова, чужой грамматический строй и быстро завоевывает расположение незнакомых людей, стоит ему только обратить на них взор приветливых голубых глаз, которые временами становились почти зелеными. Эти его таланты вкупе с беспечностью делают его в наших глазах похожим на Аладдина, и так могли бы смотреть на него и родители, если бы не его честность, которая стала приобретать гротескные формы, когда Рамзес еще пытался побороть ее и заставить сына понять, что следует всегда быть начеку и смотреть на окружающий мир со скепсисом и недоверием. Подчиняясь Рамзесу, Адонис иногда шел навстречу его желаниям, как, например, когда однажды в Риме на площади перед собором Святого Петра бритвой разрезал карман сюртука прохожего и, подхватив выпавший из него пухлый кошелек, гордо и радостно смеялся, глядя на отца, который, затерявшись в толпе, наблюдал за сыном. Конечно же Рамзес чувствовал гордость, но радость его оказалась недолгой, потому что, когда они вернулись в свой пансион, оказалось, что добытого кошелька у Адониса нет. Там же, на площади, он вернул кошелек обратно владельцу. Пока его отец радовался, кивал и улыбался, Адонис – так ловко, что даже Рамзес ничего не заметил – свободной рукой разрезал второй карман своей жертвы, вложил туда кошелек, а потом зашил разрезы на обоих карманах, и все это на ходу – человек просто проходил мимо. После чего он подошел к довольному Рамзесу, которому на самом деле следовало быть довольным только тем, что сын хотя бы не оставил других следов, кроме двух швов, которые владелец сюртука с удивлением обнаружит несколько месяцев спустя. Адонис же пытался как-то нейтрализовать нанесенный ему в детстве ущерб, когда он, как и большинство из тех, чьи истории мы уже рассказывали, вынужден был разрываться между своей собственной натурой и сдержанной настойчивостью отца и матери.

Когда Адонису исполнилось девять лет, он познакомился со своим дедом, артистом-лицедеем. Встретились они в Турции, на одном из тех пестрых базаров, которые для Рамзеса были настоящим кошмаром, – где, казалось, все парит в пылевом мареве, и где при виде светлых локонов Адониса женщины начинали плакать от умиления, а торговцы наперебой угощали мальчика печеньем, подслащенным кровью и сахаром, лишь бы только посмотреть, как он жует, и торговля на это время замирала – всем хотелось посмотреть на божественного ребенка.

Именно в этот день Адонис покинул своих родителей. Посреди балдахинов, бурдюков и головок сухого сыра из облака пыли и гвалта возник человек, который то высмеивал публику, то заигрывал с ней на чужом и тем не менее понятном всем языке. Под восхищенные аплодисменты артист снял с себя лицо, и Адонис увидел, что это маска, а под ней – еще одна маска. С этого мгновения он больше не сомневался, что это и есть его дедушка, о котором он много слышал, но с которым никогда не встречался, если не считать тот день в раннем детстве, когда ему дали имя. Для Адониса самым важным оказалась не сама встреча с дедушкой. Самым важным было то, как маски действовали на публику. Все время этого бесцеремонного представления Адонис смотрел не на дедушку, а на зрителей, и тут он впервые увидел, как в затуманенных глазах женщин появляются слезы и как начинают вдруг дрожать руки у мужчин. Я хочу сказать, что именно тогда Адонис, которому в ту пору было совсем немного лет, в минуту озарения понял, что вся его жизнь будет связана с масками и с театральным действом, и если я говорю «в минуту озарения», то делаю это совершенно сознательно, именно так все и было, и это был единственный такой случай в жизни Адониса. В его жизни редко что-либо решалось в одно мгновение, обычно оказывалось так, что одно плавно перетекало в другое. Когда старик, сопровождаемый аплодисментами, исчез в толпе, Адонис последовал за ним. В маленьком красно-белом полосатом шатре он рассказал деду, кто он такой, а тот ответил ему на языке, который Адонису был незнаком, и несмотря на тишину и прохладу палатки, на лице артиста была такая гримаса, что Адонис подумал, а не завладела ли дедушкой одна из тех масок, которые тот всю жизнь беспрестанно снимал и надевал.

Рамзес с Принцессой нашли Адониса только вечером, когда до них донесся смех зрителей, собравшихся вокруг подмостков, где Адонис с дедушкой исполняли импровизированную комедию, смысл которой ни Рамзес, ни Принцесса так и не поняли. Сына они узнали лишь по прядям светлых волос, которые заметила Принцесса, когда они мелькнули над маской в свете керосиновых светильников. Увидев сына и убедившись, что на сцене действительно он, Рамзес вспомнил тот день в своей молодости, когда после нескольких лет тюремного заключения увидел отца. Теперь уже Рамзес смирился с ощущением своей беспомощности и отступился.

Той же ночью они с Принцессой отправились дальше на восток, чтобы, повинуясь своему мрачному упрямству, двигаться против движения великих созвездий, которые они знали по бесчисленным бессонным ночам, проведенным над люльками их заблудших сыновей и единственной неисправимой дочери. Они ушли, чтобы никогда больше не смотреть в глаза своим детям и покинутому миру, и влекомые тягой к бродяжничеству, которую они сами понимали теперь все меньше, даже когда оказались далеко от Европы. Путь их превратился в утомительные скитания по заснеженным горам и лесным болотам, затянутым туманами. Местные жители были так бедны, что и украсть-то у них было нечего, но зато Рамзеса с Принцессой встречали с гостеприимством, которое они вынуждены были принимать, хотя оно их и тяготило, ведь каждая поднесенная им плошка похлебки из диковинных овощей в очередной раз напоминала им, кто они есть – парочка слабеющих с каждым днем бродяг, мучимых дизентерией, малярией и блохами. Но более всего в этих чужих краях они страдали от одиночества, и как-то незаметно из задумчивости Рамзеса и печали Принцессы родилась мечта о возвращении на родину – вот почему, когда однажды на берегу моря они заметили факторию, над которой развевался датский флаг, они обрадовались, как дети. Местные датчане оказали им любезный прием, ведь Рамзес уж во всяком случае не какой-нибудь чертов негр или араб, да и Принцесса больше похожа на белого человека, чем любой из туземцев, грязные руки которых выращивали пряности или валили деревья, после чего через факторию все это отправлялось в Данию. Фактория принадлежала Восточно-азиатской компании, и Рамзесу с Принцессой всемилостивейше разрешили отправиться на ближайшем судне в Данию в обмен на то, что они будут отбивать ржавчину, сплеснивать канаты, смолить, драить и мазать суриком, поскольку компания не признает лодырей и безбилетников, о чем Рамзес с Принцессой узнали от директора компании Х. Н. Андерсена[21]21
  Андерсен, Ханс Нильс (1852–1937) – датский предприниматель, основатель Восточно-азиатской компании.


[Закрыть], который направлялся домой на этом же судне. Ему нравилось проводить время в компании двух чудаковатых стариков, то есть Рамзеса и Принцессы, потому что они по крайней мере говорили на его родном языке, и он мог рассказывать им, что компания достигла такого успеха, поскольку превыше всего ставит Долг и Труд, лишь они одни являются истинными богами и ими следовало бы заменить нелепые статуи туземцев в этих готтентотских странах. Он объяснил Рамзесу и Принцессе, которые до сих пор считали, что мир бесконечно велик, что компания теперь ведет торговлю по всему Земному шару и благодаря этому мир стал значительно более обозримым, так что даже Рамзес с его ограниченными умственными способностями может осознать этот факт, и тут он постучал старого вора-взломщика по потному лбу, перемазанному ржавчиной. Рамзес, пожалуй, свернул бы ему шею, если бы Принцесса его не остановила. Она сразу поняла, что директор – один из их сыновей, который много лет назад ушел в море, и ему так хорошо удалось скрыть свое происхождение и обстоятельства детства, что все считали его сыном шкипера из Накскова. Отчасти ему и самому удалось забыть, кто он и откуда он родом, в частности поэтому он не заподозрил, что перед ним его родители. Но Принцесса узнала его и поняла, что его безумная мечта о мировом владычестве – это еще одно несчастное проявление семейной слабости, и все время плавания она сдерживала Рамзеса, когда они трудились на палубе, а директор подходил к ним, чтобы рассказать о своем скромном детстве, родителях и сельской идиллии в Накскове – домике с соломенной крышей, окруженном шток-розами. Все это было частью той лжи о своей родине, которую он создал, чтобы выносить давящее одиночество тропических ночей, когда горячий ветер, не смолкая, свистел в такелаже его судов и ему казалось, что он слышит полные ненависти крики проституток с плавучих борделей, которые он когда-то отправлял по рекам Сиама, чтобы заложить основы своего состояния. Х. Н. Андерсен давно не бывал в Европе и еще дольше – в Дании, которая теперь представала в его воспоминаниях в божественном свете, словно какая-нибудь затонувшая Атлантида. Он призывал Принцессу и Рамзеса работать и не останавливаться, пока он говорит, ведь лень хуже, чем смерть, хуже, чем сифилис, хуже, чем негры, – так он объяснял своим соотечественникам, своим отцу и матери. Он также не преминул похвастаться тем, что компании удалось, в связи с войной, получить заказы на транспортировку солдат и вооружения, и все это ради того, чтобы прославить Отечество, о котором он говорил в выражениях, не оставлявших сомнения в том, что и этот сын давно уже потерял всякую связь с тем миром, который, по его утверждению, можно объехать быстрее, гораздо быстрее, чем за восемьдесят дней.

Адонис и артист-лицедей направились на север, в Данию, и пересекли последнюю границу как раз тогда, когда брат Адониса, директор Восточно-азиатской компании, рассказывал Принцессе и Рамзесу о кваканье лягушек в его родной стране, о ее тихих проливах, и так уж получилось, что в эти недели три поколения одной семьи, сами не зная того, одновременно двигались навстречу друг другу и датскому лету, которое директору Андерсену представлялось доброй женщиной-матерью. Он ни на минуту не мог связать этот образ с тем существом, которое на палубе его судна сбивало ржавчину, хотя это на самом деле и была его мать.

Адонис и артист-лицедей вернулись домой, в то же датское лето, не узнав его, да и страну вспоминали с трудом, поскольку оба пребывали в возрасте, когда все легко забывается. В эти летние месяцы, когда стояла удушливая жара, они странствовали по Ютландии, которая, на взгляд старого циркового артиста, была теперь так плотно заселена, что здесь стало трудно дышать, и где ему так сильно досаждали комары, что он не мог вспомнить ничего подобного со времен нашествия малярийных комаров в его детстве. От них-то он когда-то и сбежал, чтобы не мучиться больше бессонницей, которая теперь его вновь настигла. От внезапных, безжалостных укусов комаров его бросало то в жар, то в холод, и он ночи напролет беспокойно ворочался на соломенном матрасе рядом с Адонисом.

Адонис же, напротив, быстро приспособился к новой жизни, снова заговорил на родном языке, и именно он первым осознал необходимость перехода от одного сентиментального образа к другому: до сих пор в путешествии по Европе Адонис был для своего деда кем-то вроде ученика, и их отношения напоминали наши представления и представления их современников о старике, который заботится о ребенке-сироте, – образ, которым они пользовались, чтобы привлечь внимание публики повсюду, где оказывались. Теперь необходимо было заменить это представление другим, не менее популярным, а именно образом ребенка, который сопровождает дряхлого старика. Осознание этого произошло, когда Адонис впервые в жизни узнал, что такое голод – подкравшийся к ним из-за того, что артист-лицедей в силу своего возраста больше не мог соответствовать ожиданиям публики. В этой плоской стране, то есть в Дании, даже в самых маленьких деревушках, через которые они проходили, уже слышали о кинотеатрах, а из иллюстрированных журналов все знали об искусстве, не похожем на то, что демонстрировал старый артист, о современных театральных постановках, где девушки в пикантных неглиже бросали на зрителей томные взгляды, с которыми трудно было тягаться барочным маскам старого циркача и которые даже в его родных краях давно ушли в прошлое, а здесь, под небом Ютландии, казались еще более грубыми и отталкивающими, и вяло реагирующая на представление публика все реже и реже была готова за это платить.

Некоторое время они жили тем, что Адонис сочинял и исполнял слезливые романсы, грустные или веселые песни, которые несколько смягчали надрыв отчаянных обращений старика к публике. Зрителей старик стал побаиваться, потому что заподозрил в них холоднокровных, двуногих, прямоходящих и говорящих, но при этом не особо разговорчивых саламандр – тех самых, которыми бабушка пугала его перед сном в детстве. Он никогда не думал, что они действительно существуют, но вот они встретились ему здесь – на этих площадях и рынках. Все чаще и чаще он прерывал представление, снимал маску и клал руку на плечо какому-нибудь стоящему перед ним зрителю, чтобы убедиться, что этот работяга в кожаном жилете, с потухшими глазами – не какое-нибудь скользкое земноводное, а вполне себе человек. Тем летом, глядя в глаза зрителей, он впервые почувствовал наступление старости и начал сомневаться в том, что когда-то у него была молодость. Его охватили сомнения, которые рано или поздно настигают всех нас, и в первую очередь тех, кто рассказывает неправдоподобную часть правды. У лицедея уже не было уверенности в том, что он действительно когда-то странствовал по этим краям со своим цирком, демонстрируя чудеса со всего света, хищников с далеких континентов и прекраснейших женщин этой деревенщине, которую он теперь пытается развеселить, изображая рычание львов из своего прошлого и рассказывая об ослепительной красоте своих уже ушедших из жизни цирковых принцесс, при виде которых у отцов этих зевак когда-то пересыхало во рту. Теперь же его слушали совершенно бесстрастно, с нарастающим пониманием того, что благодаря газетам, книгам и большим ярмаркам они уже всё или почти всё это знают.

Свое последнее представление старик дал в городке из красного кирпича, на том самом пологом холме, где стоял его цирковой шатер тогда, когда Рамзес впервые увидел Принцессу. Это была одновременно и случайность, и закономерность, и, конечно же, старик обратил на это внимание, но нисколько не удивился, в отличие от нас, и если он не удивился, то явно потому что никогда не задумывался о том, что в истории Дании родители нередко отправляются умирать туда, где обручились их дети. Он выступал на Рыночной площади – в этот раз в окружении такого количества зрителей, что яблоку негде было упасть, и перед постоянно прибывающей публикой он исполнил свое едкое представление о свинье, которая вознамерилась выступать на сцене и петь арии, и о писателе, который потерялся в своих собственных книгах на глазах у сына.

Публика безмолвствовала.

Когда Адонис увидел, что на маске, изображавшей лицо пожилого человека, выступили настоящие слезы, он попытался поймать его взгляд, но у него ничего не получилось. Застыв на месте, он наблюдал за дедом, который, стоя перед толпой, казался в этот миг самым одиноким человеком на свете. В этом своем одиночестве он сыграл фарс о директоре первого в стране цирка, то есть о самом себе. Обычно оно увлекало публику, но здесь, в этих несносных краях, перед grande finale его жизни, он увидел не зрителей, а лишь каменные лица, напомнившие ему об античных статуях богов, наполовину занесенных песком на берегу моря, куда его в начале прошлого века возили родители. Адонис видел, как ставший вдруг похожим на испуганную птицу дедушка неровными шагами ходит среди застывших безучастно крестьян, прячась за маской арлекина, взывающей к представлениям тех времен, когда родители присутствующих были маленькими детьми. Затем он снял шляпу и протянул ее зрителям. Когда один из крестьян из жалости бросил в шляпу монетку, старик достал ее из шляпы, и так как он не смог ее опознать, потому что помнил только те монеты, которые ему бросали в молодости, он снял свою маску арлекина, а потом маску свиньи, которая была под ней, а потом маску старика, бесстыжую маску красной обезьяны и маску, изображающую гладкое, невыразительное лицо молодого человека, после чего дед Адониса исчез, потому что под этой последней маской не оказалось ничего, кроме воздуха. Воздух, да еще небольшая темная кучка тряпья – вот и все, что осталось от старого лицедея.

Зрители повернулись и разошлись, не заплатив. Им был так хорошо знаком мир, где все исчезает, что удивить их могли разве что воскрешения. Остаток дня и всю долгую ночь Адонис просидел рядом с лежащими на земле масками. У него не осталось ничего, кроме воспоминаний и удивительного умения приспосабливаться к окружающему миру, – и вот он сидит, покинутый всеми, младший сын из сказки, один-одинешенек во всем мире.

Когда начинает светать, он встает, не желая становиться преградой солнечному свету, переходит площадь и входит в городской театр. Конечно же он идет в театр, он намеревается наняться на работу, чтобы в конце концов ни от кого не зависеть, и хорошо бы на какую-то незаметную должность, например суфлером, но для этого нужно уметь читать, или на должность невидимого статиста. Главное – снова увидеть обращенные к сцене счастливые лица зрителей и почувствовать беззаботную готовность театра принять всех. Он прошел через ворота с окошечками из черного стекла, по коридорам, тихим, словно больничные, где потные мужчины в чулках проходили мимо мальчика на цыпочках, не замечая ни его самого, ни его удивления от витающего вокруг запаха кладбища и обманутых ожиданий. Дело было в том, что в театр приехала на гастроли копенгагенская труппа, и в тот день примадонна заявила, что чувствует недомогание и выступать не сможет. Адонис прошел мимо ее гримерной, прокрался мимо директора, дирижера, врача и автора. Все они через закрытую дверь пытались уговорить примадонну сыграть еще раз, ну хотя бы раз, ради публики, еще раз позволить им лицезреть то, за что ее так любят, – ее улыбки сквозь слезы с оттенком безумия. То, ради чего публика не раз распрягала ее повозку и сама везла ее домой после представления в Королевском театре. Дива еще раз прокричала: «Нет, нет!» и «Оставьте меня в покое!», – а Адонис меж тем нашел в подвале рабочих сцены и каких-то мастеровых – итальянцев и опустившихся актеров, чьи шрамы и тюремная бледность делали их похожими на статистов, в качестве которых они время от времени действительно выступали. Он спросил, нет ли для него работы, и когда почувствовал сомнения насчет его возраста, на лбу у него появились следы лет, которые он не пережил, по уголкам рта – морщинки страдания, которое всерьез еще ни разу не коснулось его беззаботной натуры, а челюсти свело от отвращения к жизни, отвращения, которое ему никогда не доведется узнать. Он сообщил, что ему уже исполнилось восемнадцать, и в тот же момент стал выглядеть старше. Его спросили, готов ли он выполнять обязанности разнорабочего, и его спина тут же согнулась как будто от тяжести таких грузов, которые ему еще не приходилось таскать, после чего его приняли на работу. Через неделю, в течение которой ему пришлось разве что мести пол, ему велели перенести пятьдесят огромных рулонов синего холста, и тут-то его и разоблачили. Он взялся за один из рулонов, но не смог даже сдвинуть его с места, и когда он понял, что рабочие за ним наблюдают, то сгорбился, сделал несколько движений руками, как бы приноравливаясь удобней захватить рулон, и заговорил низким голосом, но все было тщетно – они увидели, что он еще дитя.

И тем не менее театр не отказался от Адониса. Рабочих сцены снедало любопытство, сродни тому, что заставляет меня рассказывать о его судьбе, желание понять, что скрывается за всеми теми ролями, которые Адонису довелось сыграть, пытаясь не разочаровать ни одного живого человека, и, если получится, и ни одного мертвого. На самом деле, он мало чего требовал от жизни, ему хотелось лишь участвовать в той радости, которая окружает актера и ореол которой он заметил когда-то вокруг своего дедушки на том турецком базаре, оставаясь при этом почти невидимым и ни в коем случае не мешая никому. Театр принял его, поручив ему создавать волны в нашумевшей грандиозной постановке, и ему показалось, что он достиг предела своих мечтаний.

Представление называлось «Великое путешествие Сигурда вокруг Земного шара», и было оно компиляцией из произведений выдающегося писателя Хольгера Драхмана, очередной его попыткой удовлетворить всех, ну просто всех – без исключения.

Пьеса представляла собой беспримерный компромисс. Сюжет, с небольшими изменениями, Драхман позаимствовал из «Вокруг света за восемьдесят дней», но главным персонажем стал Сигурд Йорсальфар из знаменитой романтической драмы под тем же названием. Диалоги были взяты из нескольких его собственных незаконченных драматических произведений, и в антрактах он показывал эпизоды из современных фривольных сатирических сочинений, несколько смягчив их язык, а также позаботившись о том, чтобы в пьесе не было слова «немецкий», поскольку в этом случае Министерство иностранных дел никогда бы не разрешило ее из-за напряженной ситуации в Европе. Чтобы обеспечить себе благосклонность королевской семьи, он убрал все сцены в трактирах и малейшие намеки на проституцию. Дабы не оскорбить чувства членов общества по укреплению морали «Ночная стража», которое внимательно следило за репертуаром театра, он специально написал и вставил в постановку пять назидательных баллад, использовав мотивы современных псалмов, еще ему пришлось отказаться от брака Филеаса Фогга со вдовой Аудой, которую он обрек на смерть на костре вместе с умершим мужем. Кроме того, из-за театральных интриг постановку пьесы поручили полуслепому профессору – историку литературы, декорации – ученику директора Академии (тому самому Мельдалю, который на самом деле был братом Адониса), а роль путешественника Сигурда пришлось переписать, чтобы героиней стала женщина, поскольку театр должен был обеспечить своей примадонне главную роль. Пьеса имела оглушительный успех, и на премьере, когда билеты на последующие пятьдесят спектаклей, а также и на гастрольные представления по всей стране были уже распроданы, директор театра повернулся к Драхману.

– Вы непревзойденный мастер, – сказал он.

Писатель провел рукой по волосам, белым и мягким, словно взбитые сливки, и улыбнулся полубезумной улыбкой.

– Я непревзойденная шлюха, – ответил драматург.

В обязанности Адониса – вместе с семеркой других молодых людей – входило каждый вечер разворачивать синее полотно и управлять им. Полотно это изображало море в тех сценах, которые происходили на борту парохода «Монголия», и задачу свою Адонис выполнял так, что никто не мог предъявить к нему никаких претензий. Не поддаваясь соблазнам, он наблюдал, как его товарищи перенимают пристрастие актеров к спиртному и готовы оказать любые услуги пожилым мужчинам и женщинам, пытающимся продлить очарование представления, купив на короткое время возможность распоряжаться этими мальчиками, которые продавали себя в равной степени из жадности и любопытства увидеть изнанку общественной морали, фраков, шлейфов и длинных перчаток. Сам Адонис держался в стороне, потому что не хотел разочаровывать родителей, которых он понемногу уже начинал забывать, и потому что всерьез считал театральную сцену огромной и искусной машиной для облагораживания человека. Каждый вечер он с удовольствием наблюдал волшебное превращение, происходившее с актерами и зрителями, каждый вечер пьянство, истерики, неудачные и совершенные самоубийства, жестокий эгоизм куда-то исчезали и оставались лишь слезы и возгласы восторга, музыка и фейерверки, которые словно благодаря алхимической реакции заставляли зал рыдать, или взрываться, или торжественно молчать – так что слышно было лишь шарканье ног театральных служителей, время от времени выносивших на носилках тех офицеров, которые теряли сознание от душевного волнения, когда со сцены звучало:

– Мы датчане и навсегда останемся датчанами.

Поучаствовав в шестидесяти представлениях за шестьдесят дней, Адонис решил, что это и есть его жизнь. Благодаря его неизменной кроткой готовности прийти на помощь, директор и работники театра забыли о его возрасте и стали давать ему все больше и больше разных поручений. Теперь каждый вечер, когда он освобождался от своей последней технической роли, которых у него становилось все больше, его отправляли ночным поездом или почтовым дилижансом, а иногда верхом или на велосипеде, в очередной город, чтобы удостовериться, что местный реквизитор решил всегдашнюю безнадежную задачу и раздобыл бесплатно старинные диваны, королевские стулья или соорудил огромные триумфальные арки, которые требовались для представления на следующий день. Чтобы заполнять залы, привлекать в театр как можно больше зрителей и никого не разочаровывать, необходимо было расширять репертуар, и Хольгер Драхман, сам себе улыбаясь, сократил первоначальный спектакль вдвое, чтобы осталось место для представления «Под знаменем идеи». Речь в нем шла об условиях жизни рабочих, и горькая правда пьесы под конец подслащивалась сценкой «Дочь корсетных дел мастера», над которой невозможно было не смеяться, что все и делали, в особенности Адонис. Каждый вечер он, обессилевший, едва стоя на ногах, чуть не рыдал от счастья, что его окружают смех и аплодисменты.

Интриги внутри театра никак его не затрагивали. На каждом представлении он полностью отдавался иллюзиям, и этому не мешали ни нелепая мебель на сцене, ни местные статисты, выступавшие в сабо и иногда падавшие в оркестровую яму, ни крайне неподходящие помещения для спектаклей – нередко это были гимнастические залы или амбары, где с потолка свисали керосиновые лампы, болтаясь над пароходом «Монголия» и синим морем, которым мальчики, отвечающие за волны, управляли столь виртуозно, что зрители в передних рядах приподнимали платья и сапоги на пуговицах, чтобы те не промокли. Для Адониса все в театре дышало правдой, пусть даже это и был запах пудры, несгоревшего газа, просмоленных канатов, из которых делались парики, пыльных декораций и бензина, с помощью которого Адонис собственноручно выводил пятна с перчаток и кринолинов примадонны, и это в очередной раз убеждает меня в том, что Дания, вопреки распространенному мнению, страна отнюдь не бесстрастная, а напротив – самое неистовое место на карте мира. Ибо в какой другой культуре вы встретите такое двуличное поведение актрис: за кулисами, пока Адонис очищал от пятен их карнавальные костюмы, они тискали его, нашептывая, что могут научить его кое-чему в жизни, – он при этом не знал, куда от них деваться, – а на сцене они изображали нежных, тихих и трогательных девушек, светлых и поэтичных, после чего их поклонники и другие актеры, игнорируя стойкий запах бензина, осыпали лепестками роз их глубокие декольте. В какой еще культуре мы можем наблюдать столь абсурдную двойную мораль?

Иногда в памяти Адониса всплывали слова деда о том, что «жизнь, мой мальчик, это странствие по площадям и рынкам, и самое большее, на что можно рассчитывать, это на то, что Дух Божий за время выступления хотя бы раз снизойдет на актера». Адонис по натуре своей был слишком осторожным, чтобы поверить в божественное вмешательство, но никогда не возражал против этого мудрого высказывания. Он вырос под влиянием парадоксальных представлений своих родителей о честности и научился жить среди явно непримиримых противоречий. Теперь ему казалось, что стоит, пожалуй, признать правоту дедушки. В сознании Адониса его собственная жизнь тоже представлялась ему площадями, которые незаметно переросли в театральные залы и которых становилось все больше и больше, так как театру удалось получить достаточно денег для продолжения турне, и наконец наступил тот день, когда Адонис встретил Анну.