Текст книги "Представление о двадцатом веке"

Автор книги: Питер Хёг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

Если эти вечера удавались, то, конечно же, и потому, что Амалия стала прекрасной хозяйкой. От ее рассеянности не осталось и следа, напротив, она была ко всем настолько внимательна, что каждый из гостей чувствовал, что именно его она особенно выделяет. Ни у кого из мужчин не закралось сомнения в том, что он единственный в жизни Амалии. К каждому из клиентов у нее был особый подход, так что ни один из них так никогда и не понял сути их отношений, что, среди всего прочего, для нее это был бизнес и вопрос выживания. А вообще-то о том, есть ли в жизни Амалии другие мужчины и в чем смысл ее поступков, они во время этих приемов задумывались крайне редко или вообще не задумывались. И объясняется это явлением, которое мы совсем недавно договорились называть «умолчанием». Ускользающие границы этого явления столь подвижны, что вторая правда об Амалии, правда о спальне, о спущенных штанах профессора, о детском плаче маклера и о бордельных историях Х. Н. Андерсена – этой правды не существует на этих вечерах, это вообще не правда. Что же касается жен, то благодаря вниманию Амалии, изысканным угощениям и соблюдению этикета каждая из них начинает чувствовать себя близкой подругой хозяйки. Они не подозревают, что Амалия в каком-то смысле знает об их жизни гораздо больше, чем они сами, но сейчас, в столовой, Амалия ничего не знает. Она не позволяет себе ничего знать: она принимает у себя своих лучших друзей.

Тут мне хочется предложить одно слово, лучше всего характеризующее вечера у Амалии. Понимаю, сколь опрометчиво предлагать одно слово и насколько это все упрощает, но я заметил, что именно оно возникает у меня в голове, когда я думаю о них. Его можно использовать в качестве заголовка или подсказки для дальнейших толкований. Это слово «последовательность». Вежливость Амалии и ее гостей, соблюдение множества правил этикета, их умение всегда найти нужный тон – все это характеризуется последовательностью, и мне хотелось бы добавить, что такой способ общения и такая жизнь требуют немалых усилий, ведь все время приходится бороться с проявлениями непоследовательности, а жизнь часто стремится к непоследовательности, и те времена не исключение.

То есть в каком-то смысле Амалия – человек последовательный. В своей бескомпромиссной сдержанности и в своем стремлении добиться признания она очень, очень настойчива. Но оказывается, что у нее есть некоторые уязвимые места, и именно наличие таких мест делает ее историю интересной. Если бы она всегда была сильной и несгибаемой, как те люди, которым она старается подражать, то она, вероятно, оставила бы после себя меньше следов или, во всяком случае, какие-то другие следы. Но одна из ее слабостей состояла в том, что ей трудно было хранить обет молчания. Наверное, где-то в глубине души она была потрясена предательством, и попытки делать вид, что все у нее в жизни прекрасно, давались ей нелегко. Вот почему время от времени она доверяла свои секреты Карстену.

Она рассказывала ему не всю правду, во всяком случае не ту правду, которая известна мне. Она не описывала свою жизнь так, как ее описал я, а именно, не представляла себя в роли жрицы, которая превращает в ритуал лицемерие, которое на самом деле лицемерием не является. Вместо этого она рассказывала Карстену о своих любовниках – так, будто он у нее был только один. Конечно, ей было стыдно. Тихими вечерами, лежа в кровати с сыном, она не забывала о правилах приличия. Она, привязавшая к себе своих клиентов невидимым резиновым шнуром, который рано или поздно отшвыривал их назад к ней именно потому, что она могла делать что угодно, не чувствуя стыда, теперь испытывала стыд перед своим сыном. Именно рядом с ним она переставала чувствовать себя сильной и рассказывала ему не столько правду, сколько свою мечту о правде, которая состояла в том, что у нее есть только один мужчина, и он вовсе не клиент, а любовник.

Она снимала с себя и с Карстена почти всю одежду, зажигала свечи, и забравшись в большую кровать, они прижимались друг к другу. Понизив голос, она говорила о великодушном и образованном мужчине, самом красивом мужчине в городе, вокруг которого всегда витает один и тот же аромат – «русская кожа», который она пыталась описать Карстену. Образ этого мужчины она сложила из характерных черт нескольких своих клиентов. Поскольку ей очень нравилась ее собственная мечта и поскольку было важно, чтобы Карстен ей верил, она украсила созданный ею портрет мелкими бессмысленными деталями, в результате чего он оказался совершенно неправдоподобным – и даже Карстену это было понятно. Конечно же, он знал, что она лжет, он ведь смышленый малый, и к тому же он все видел своими глазами – еще тогда, когда она впервые встретилась с маклером, он стал свидетелем его рыданий в спальне, приникнув к одному из тех отверстий, которые в свое время просверлил Карл Лауриц и о которых Карстен не смог забыть, после того как однажды увидел, как отец наблюдает за матерью. Так что хотя он увлеченно слушает ее рассказы, он знает правду, и, возможно, не хуже самой Амалии, которая воплощает в словах свои надежды, придумывая себе любовника без свойственных ее клиентам тягостных неврозов, любовника, который как-то очень уж сильно напоминает Карла Лаурица.

И снова мне хочется преодолеть историческую дистанцию и крикнуть Амалии в прошлое: «Ну разве можно, черт возьми, так обращаться с мальчишкой, открываться ему, использовать его, как твои клиенты используют тебя, как можно вот так на него все вываливать и требовать от него помощи? Он всего лишь ребенок, у которого все это время в голове лишь одна мысль – как заслужить любовь матери и занять место рядом с ней вместо реальных “друзей дома” и выдуманного любовника?» Но я держу себя в руках, ведь, конечно же, нет никакого смысла в этих вопросах. Остается только молчать, скрипеть зубами и придерживаться фактов: Амалия, описывая своего идеального супруга, время от времени начинала плакать и еще крепче прижимать к себе Карстена, повторяя, что он единственный мужчина в ее жизни, единственное, что у нее осталось, единственная ее надежда, и когда-нибудь он спасет их обоих, и у них начнется новая жизнь. Громко всхлипывая, она обливает его слезами, а он лежит рядом с ней, и ему шесть, потом семь, потом восемь, потом девять и десять лет, и думает, как же это ему удастся вынести весь мир на своих плечах.

Характерные для его детства внутренние противоречия, свойственны и датскому высшему обществу. Жизнь Карстена проходит в темном туннеле, где впереди и позади белые пятнышки света. Свет позади – это время до исчезновения Карла Лаурица, а свет впереди – это то будущее, которое Амалия почти ежедневно описывает ему в большой кровати, когда, простившись с очередным клиентом, забирает к себе Карстена. Это будущее видится ей так: он станет выдающимся юристом, заработает целое состояние и каким-то непонятным образом поможет ей выпутаться из ее нынешнего положения. Она нисколько не сомневается, что Карстен станет великим юристом. И поскольку у нее в этом нет никаких сомнений, она нередко в присутствии Карстена репетирует перед зеркалом некоторые фразы, например «мой сын – юрист», или «мой сын – адвокат суда второй инстанции», или «судья», или «председатель Верховного суда». На Карстена это всякий раз производит глубокое впечатление. Еще до того, как ему исполнилось шесть, он уже точно знает, кем будет, и это знание мерцает перед ним светлым бликом в темноте туннеля. Туннель же – это тот дом, в котором он растет и который должен быть достойным местом и надежно защищенным гнездом для ребенка. Так это видит Амалия. «Наше уютное гнездышко», – говорит она об этом чудовищном доме, который в эти годы выглядит почти заброшенным, потому что построен он для большого семейства, для множества слуг и для огромного хозяйства, а не для матери с сыном, у которых остались только Глэдис, кухарка и садовник на полдня, а на приемы к ним приходят одни и те же шесть супружеских пар.

В некотором смысле дом этот представляет собой монумент, возведенный в честь одного из представлений о воспитании детей. Это представление было чрезвычайно распространено в Дании тех лет, да наверное, и прежде. Суть его состояла в том, что можно, с одной стороны, полностью защитить нежное детство ребенка, оберегая его от внешних влияний, и одновременно подготовить его к жизни в огромном и ужасном мире со всеми его соблазнами. И конечно, окна с решетками и плотные портьеры призваны защищать Карстена, и даже когда Амалия или Глэдис выходят с ним на прогулку – а Амалия считает, что бывать на свежем воздухе необходимо, – она требует, чтобы он обязательно закрывался зонтиком от солнца. И точно так же, ради его собственного блага, его никуда не пускают или пускают только в сад и не разрешают играть с другими детьми, хотя это, разумеется, такие же дети из богатых семей – в кружевных воротничках, камзолах и матросских костюмчиках. Если прежде Карстен играл с ними, то теперь Амалия опасается, что они могут случайно поранить его, подбить на какие-нибудь проделки или вообще плохо на него повлиять. Поэтому Карстен растет в сумрачных покоях «уютного гнездышка», и за эти годы он просто мастерски научился играть сам с собой и со своими безопасными деревянными кубиками, оловянными солдатиками без острых краев и ножницами с закругленными концами, потому что у него нет выбора, ему не с кем играть, ведь мир полон дурных людей и сомнительных проходимцев – так думает Амалия после исчезновения Карла Лаурица. Поэтому Карстен теперь только с зарешеченных балконов может махать рукой своим бывшим товарищам, то есть дочери массажистки П. Карла Петерсена и купающимся перед домом вдовствующей королевы маленьким принцессам, наготу которых под свободными купальными костюмами ему теперь приходится разве что воображать. Или, если уж говорить начистоту, то не всегда с балконов, потому что иногда ему все-таки удавалось выскользнуть. Иногда его выпускали – и решались на это Глэдис, садовник или кухарка, они и раньше нередко отпускали его, ведь у Карстена были очень добрые отношения с невидимыми слугами и, конечно же, они любили его. Поэтому они иногда разрешали ему гулять в парке, или в соседнем саду, или даже на улице, – но только если Амалии не было дома. Вряд ли это случалось часто, да и Карстен впоследствии не любил об этом распространяться, и если я и знаю об этом, то лишь потому, что это не забыли слуги.

На этом месте стоит вспомнить, что примерно в то же время Мария в Кристиансхауне, пропуская мимо ушей запрет матери, идет играть во двор. Интересно, что желание защитить одних детей от других наблюдается как в богатом Шарлоттенлунде, так и в доходных домах Кристиансхауна. Но реагируют на это дети совершенно по-разному. Мария резко противится давлению, она никого не слушает, в это время она уже перестает считаться с родителями. У Карстена все иначе. Самым важным человеком в его жизни в то время является мать, против которой он и не думает бунтовать. Он лишь издает слабый писк и делает робкие шажки на своей привязи.

Повторюсь, что, по мнению Амалии, все опасности и риски для Карстена находятся за пределами дома. Это солнечный свет, другие дети, глубокие канавы и пересеченная местность. В доме же безопасно. Поэтому детство Карстена превращается в бескрайнюю равнину длинных дней, когда он знает, что Амалия принимает «друга дома», и когда он беспокойно бродит по комнатам под люстрами, ощетинившимися штыками, среди гравюр с кровавыми охотничьими сценами и своих игрушек; в просторных комнатах тихо, разве что из спальни матери доносятся какие-то слабые звуки, да в воздухе еще витают отзвуки зловещих умолчаний.

Амалия изо всех сил пыталась приучить Карстена к этим умолчаниям, которые являлись неотъемлемой частью буржуазного уклада жизни и которые в эти времена, в начале тридцатых, наблюдаются во всех слоях общества, в особенно изощренной форме – в семьях государственных служащих. Конечно же, все эти умолчания не случайны, тогда считалось, что до их смысла детям следует доходить своим умом. Постепенно дети должны сами понять, как им вести себя за столом, где можно играть и во что можно играть и, особенно, во что играть нельзя. Они должны осознать, почему слуги, коридоры, туалеты и ванные комнаты невидимы, и почему голые стены таят угрозу, и почему никто не говорит при них о деньгах и никогда не скандалит. Дети должны сами догадываться обо всем, им никто не говорит правды, и в результате создается некоторое напряжение, получается, что дети вырастают в постоянной настороженности. От такой непрерывной тренировки внимания детям, конечно, иногда и удавалось выдохнуть, но никогда до такой степени, чтобы потерять концентрацию, забыться и стать непоследовательными. Характерная черта умолчания в том, что оно создает постоянное напряжение, и более полного объяснения я дать не могу, да, мне кажется, и требовать этого от меня нельзя. Кто я такой, чтобы пытаться объяснить явление, которое выходит далеко за рамки Истории датских надежд и является неотъемлемой частью всей западной культуры? Здесь же я могу разве что рассказать, что Амалии лишь отчасти удалось привить это Карстену, потому что она была недостаточно строга и последовательна. Она старается изо всех сил, но что-то ее все время сковывает, есть что-то зыбкое во всей той жизни, которую она сконструировала для себя и для сына. Она рассказывает Карстену гораздо больше, чем стоило бы, потому что не может удержаться. Она не может сдержать свой гнев, она злится, ругает его и бьет посуду – вместо того чтобы игнорировать его и отправлять гулять. Она рассказывает ему о своем вымышленном любовнике и о каких-то подробностях их отношений, о которых ему в его возрасте вообще ничего не следует знать, – лучше бы ему лишь догадываться о них, да и то спустя много лет. И даже наготу и свое прекрасное тело, о котором ему не следовало бы иметь никакого представления после того, как он научился ходить, даже его она не может скрыть.

Почти все время Амалия держит его в заключении, большую часть детства ему действительно приходится проводить в темных комнатах. Когда подошло время Карстену идти в школу, она наняла ему частных учителей, чтобы он не покидал дом. Она забрала у него первый собранный им детекторный приемник, чтобы он не слушал эти ужасные новости, и отправляла его спать, когда гости начинали говорить о том, что происходит в мире. При этом она никак не могла скрыть от него свой интерес к свежим новостям. Совершенно неожиданно, в минуту слабости, она рассказывает ему, что Свен Ольсен, с которым она однажды встречалась у кого-то в гостях и который говорил, что любит ее, занял второе место в соревнованиях по тяжелой атлетике на Олимпийских играх, и что один из министров, социал-демократ, «друг дома», произвел настоящий фурор на встрече с избирателями в Южной Ютландии, и что она узнала Карла Лаурица на фотографии в газете, в группе влиятельных нацистов, стоящих рядом с Гитлером. Она показывает ему фотографию, и он чувствует, что хотя занимаемое теперь Карлом Лаурицем среди этих крикунов положение и кажется ей совершенно неправильным и позорным, но вместе с тем есть в этом что-то очень-очень привлекательное.

В общем, можно сказать, что Карстен получил очень разностороннее образование. В каком-то смысле их огромная вилла – это сырой подвал для выращивания грибов, куда не проникает солнечный свет. Карстен вырос быстро, и своей бледностью он чем-то похож на неожиданно пробившийся из земли побег, а угадывающийся в нем аристократизм напоминает об изяществе ростка спаржи. Но при этом ему все же удалось – в основном в раннем детстве – вдохнуть немало свежего воздуха, он изучал мир иначе, чем большинство его сверстников из высшего общества, и поэтому в его движениях чувствуется уверенность, свойственная лишь детям, которых не били по рукам, и все мы, к слову, можем лишь порадоваться тому, что это повествование – не роман, потому что Карстен – слишком сложная натура для персонажа романа. Его трудно описывать даже как исторический персонаж. Он тихий и послушный мальчик, это говорили все, кто его знал, включая сюда и Амалию. «Карстен воспитанный и милый мальчик», – именно так все и говорят, имея при этом в виду, что он редко попадается на глаза, а если и попадается, то ничто в его внешнем виде и поведении не привлекает внимания. Одновременно он впитывает в себя все, что видит и слышит, есть в его характере, и особенно в огромных глазах, какая-то искра любопытства. Он усваивает все: уроки дорогих частных учителей, светские разговоры и рассказы Амалии, лежащей рядом с ним в постели, о его будущих свершениях, и эта потребность поглощать знания, наверное, как-то связана с тем, что он вырос среди взрослых. Не то чтобы я был в этом совершенно уверен, но мне-то кажется, что детям, когда они растут, нужны другие дети, а Карстена окружала пустота бесконечных дней в бескрайнем доме, пустота, в которой время от времени появлялись взрослые. В самом раннем детстве он играет с кубиками, потом с оловянными солдатиками, а затем начинает читать. Оказывается, в доме немало книг. По-видимому, Карл Лауриц приобрел их как дополнение к обстановке, и книги эти стали для мальчика еще одним источником познаний о мире взрослых. Карстен погружается в красивые книги с золотым обрезом, в которых взрослые датчане описывают то же одиночество, что окружает его. В книгах он видит некоторое сходство со своей жизнью, однако ему так не удалось, следуя рекомендациям писателей золотого века и более поздних времен, научиться получать мазохистское наслаждение от одиночества. Все детство Карстену не хватает друзей, и ни Амалии, ни книгам, ни гостям дома не удалось окончательно убедить его в том, что от мира за стенами дома следует держаться подальше, а если и приближаться к нему, то с осторожностью, и уж в любом случае нужно быть готовым от него защищаться.

Если правда то, что буржуазное воспитание, хорошее образование и безупречные манеры, которые в эти годы становятся для Амалии главным, приобретаются в результате огромного напряжения сил, то последовавшие затем события я, наверное, опишу как внезапную слабость. Однажды вечером, проводив очередного гостя, Амалия спустилась вниз за Карстеном. В этом не было ничего необычного, она всегда приходила за ним в это время. Как правило, она находила его за книгой или в каком-нибудь уголке, откуда его лицо светилось бледным пятном в темноте и где он просто сидел, молча глядя перед собой. Но в тот день все было иначе. В тот день она обнаружила его в странном виде – сняв с себя всю одежду, он завернул свое тощее, белое и даже немного зеленоватое из-за недостатка ультрафиолета тело в большой кусок черного бархата. Бархатом этим только что были искусно задрапированы окна. Он сдернул ткань с карниза, разрезал ее своими безопасными ножницами, а ошеломленной матери сказал лишь: «Мамочка, мне так хотелось хоть что-нибудь натворить». Конечно же, никто его не ругает, мамочка не может устоять перед обаянием сына и сразу же прощает его. Но на этом все не заканчивается. Амалия наматывает отрезанный лоскут бархата себе на голову, и получается тюрбан. Потом она расстегивает платье, зовет Глэдис и просит помочь ей расстегнуть корсет, который она стала носить, потому что располнела и потому что ее клиенты вообще чувствуют себя спокойнее в обществе женщин в корсетах. Затем они с Карстеном внезапно решают облачить в черный бархат Глэдис, но ткани уже не хватает, и они сдирают вторую портьеру. Вечернее солнце наполняет комнату печальным красноватым светом, сразу становятся заметны обои в мавританском стиле и узоры паркетного пола в стиле Альгамбры. Вероятно, из-за этого их дурачество начинает походить на сцену из жизни гарема. Карстен командует женщинами, демонстрируя неподдельный деспотизм, и я начинаю задумываться о том, что еще может скрываться за буржуазной благопристойностью. Под конец Карстен лежит, положив голову на колени Амалии, а Глэдис исполняет для них жалобную песню своего племени, притоптывая в такт. Все это происходит, конечно же, за закрытыми дверями, и вся эта сцена на самом деле примечательна тем, что как раз чего-то такого Амалия обычно старается ни за что не допускать. Представьте на минуту: Амалия, великая – на тот момент почти раздетая – шлюха, Карстен, бледный мальчик, с внезапно прорезавшимися диктаторскими замашками, и Глэдис, толстая африканка с мечтательным взглядом и ритмичными движениями, танцующая и поющая в лучах заходящего солнца далеко-далеко от родного дома.

На следующий день всё, разумеется, было забыто, словно ничего и не было, и говорить тут не о чем. Но с того дня Амалия с Карстеном начинают все чаще играть в такие вот легкомысленные игры. Нередко они играют в спальне, где Амалия предлагает Карстену, например, изображать прокурора и вести заседание в воображаемом зале суда, выступая с обвинением против тех, кто посягнул на ее честь и достоинство. Иногда она просит его спеть или станцевать детский менуэт, которому его научили учителя во время бесконечных индивидуальных уроков. Со временем характер игр меняется. Теперь они играют, в частности, в похищение – он крадет ее, и они скачут на валиках, украшенных кистями, по кровати, бескрайней, как пустыня. Бывает, она рассказывает ему о той жизни, которая их ждет, когда он станет известным человеком, получит диплом юриста и постоянную должность. Именно в те дни она просит его сфотографировать ее тем фотоаппаратом, который ей подарил один из клиентов, и именно тогда она все чаще повторяет ему, что в ее жизни было лишь трое мужчин: отец, Карл Лауриц и ты, Карстен, но первые двое меня предали. По прошествии какого-то времени она забывает и Кристофера Людвига, и Карла Лаурица, и потому новая версия звучит так: «В моей жизни есть только один мужчина, и это ты».

Они с Карстеном начинают выезжать на прогулки. Один из «друзей дома» предоставил в ее распоряжение автомобиль с шофером, и теперь они катаются по лесам северной Зеландии. Сидя на заднем сиденье, они хихикают, как дети, и совсем не догадываются, что несутся в страну погибших душ, которая находится по ту сторону хорошего воспитания, приличий и умолчаний.

Однажды, возвращаясь из такой поездки, они заехали к Кристоферу Людвигу. Стояла весна, и прохладный воздух, солнце и чувства Амалии к Карстену, чувства, которые к этому времени уже стерли все остатки здравого смысла, пробудили в ней этим субботним утром сентиментальное любопытство, и ей захотелось увидеть отца. Карстен не возражал. Амалия к тому времени начала советоваться с ним, и когда она этим утром спросила его, не хочет ли он навестить своего деда, то кокетливо добавила: «Решай, ты же глава семьи!»

Дом Кристофера, казалось, находился в какой-то другой эпохе. Улица Даннеброг освещалась тем же неопределенным светом, что и всегда, и, оказавшись перед домом, Амалия почувствовала, что не надо было ей сюда приезжать. Дверь в квартиру была не заперта, в прихожей они с трудом пробрались между стопками книг. Книги в квартире были повсюду, тысячи томов высились штабелями от пола до потолка, и эти горы бумаги впитали в себя всю имевшуюся в воздухе влагу, так что воздух стал трескуче-сухим и в горле начинало першить. Карстен и Амалия шли по узким проходам между книгами, и казалось, что в квартире никого нет. Но тут Амалия решительно повела Карстена мимо накренившихся книжных штабелей в то помещение, которое когда-то считалось кабинетом ее отца. Кристофер Людвиг сидел у круглого столика, на том же месте и в той же позе, что и тогда, много лет назад, когда Амалия пришла к нему, чтобы рассказать, как она видела призрак дедушки. Отец очень постарел, и глаза его светились старческим слабоумием. Он почти не осознавал, что в комнате появились живые существа. Было ясно, что все его бросили, и он остался среди книг, в которых говорилось о вечной любви, – и рассыпающихся фрагментов своей жизни – пожелтевших бумажных зверей, так и не отпечатанных бланков и старых игрушек. В комнате было очень тихо, и в этой тишине Амалия сравнила свое собственное представление о старости с истинным положением дел. Как и у большинства датчан, живущих в то время, да и в наше тоже, у нее было свое излюбленное представление о старости. Она представляла себе благородную супружескую чету с серебристо-седыми волосами на фоне каких-то вечнозеленых растений, в атмосфере всепрощения, в окружении детей и внуков, и, разумеется, это представление не имело никакого отношения к действительности. Если у нее и была какая-то иллюзия, что Кристофер Людвиг ведет приличествующее ему достойное существование, то лишь потому, что она не бывала у него уже десять лет. Теперь она увидела его среди маленьких кукол с фарфоровыми головами и лошадок-качалок – игрушек, принадлежавших им с сестрами, и решила забыть о реальности. Одним невидимым движением она стерла из памяти все, что имело отношение к Кристоферу Людвигу, одиночеству этой квартиры и мыслям о том, что жизнь может закончиться таким вот образом, после чего повернулась и пошла к выходу. Карстен еще минуту стоял, внимательно разглядывая книги, старика и его немощные руки, которые беспрестанно ощупывали разные мелкие предметы, лежащие перед ним на столе. Затем он развернулся и отправился навстречу катастрофе.

Катастрофа в Шарлоттенлунде наступает в воскресенье, во второй половине дня, совершенно тихо и незаметно. В эти выходные Карстен с Амалией очень изобретательны, они придумали множество разных затей и развлечений с переодеванием, они много часов провели на большой кровати, и игры этим воскресным вечером ничем не отличаются от множества их прежних игр. Амалия в черном оздоровительном корсете, и неожиданно Карстен снимает его с нее. Она сопротивляется, конечно же, сначала она сопротивляется, но только для виду. Тогда Карстен напрягает мышцы. Кажется, он никогда не был таким сильным, и Амалии приходится изо всех сил противостоять его воле. Они качаются, стоя возле кровати, и эта их борьба вызывает у нас в памяти любовные столкновения Амалии и Карла Лаурица. И тут Карстен внезапно берет верх. Ясно, что он сильнее, гораздо сильнее, и вот он снимает с Амалии корсет, а чтобы снять корсет с женщины – хотя она и противится для виду – мужчине требуется приложить все усилия, во всяком случае, так мне говорили. Теперь Амалия раздета, и Карстен тоже мгновенно оказывается без одежды, и вот уже ими овладевают силы, с которыми им не совладать, и никакие звоночки не звенят, никакие предупредительные огни не загораются, а все потому, что они через все уже прошли прежде, годами они изучали границы отношений между матерью и сыном, и теперь они им так хорошо знакомы, что никто не нажимает на тормоза, когда рушатся все границы.

Они просыпаются с ясной головой и в приподнятом настроении. Еще лежа в постели, Амалия предлагает сегодня же уехать. Это предложение сначала звучит небрежно и очень естественно, может показаться, что вдохновили на это Амалию пение птиц и хорошая погода. Но если прислушаться, то звучит в нем страшная нотка отчаяния, во всяком случае, для меня. Амалия с Карстеном, с одной стороны, пребывают в реальном мире, с другой стороны, между ними такая близость, которая никак не допустима между матерью и сыном, но от которой они тем не менее и не думают отказываться. Амалия отменяет все свои встречи на эту неделю, а Карстен заказывает машину без водителя, чтобы самому сесть за руль. Амалия начинает собирать вещи. Когда Глэдис пытается их остановить, они прогоняют ее, а потом сами несут свой багаж в машину, и вот уже все готово к тому, что оба они, без всякого сомнения, считают медовым месяцем, хотя никто из них не произносит таких слов. Они заставляют Глэдис сфотографировать их перед автомобилем – двухместным «даймлером» с откидным верхом. На снимке видно, что на самом деле все совсем нехорошо: одежда Карстена ему велика и давно уже вышла из моды, очевидно, это какие-то старые вещи Карла Лаурица. Оба они улыбаются, их переполняет счастье. В улыбке Карстена просматривается торжество – он одержал победу и теперь купается в лучах солнечного света после проведенного в четырех стенах детства. Амалия, несомненно, горда и довольна, мне непонятно почему, но боюсь, что она удовлетворенно улыбается от того, что у нее появились постоянные отношения с мужчиной. Они садятся в машину. Карстен сидит на четырех подушках, чтобы обзор был лучше. Ноги у него не достают до педалей, но Амалия помогает ему, она сняла туфли и пытается вспомнить, как Карл Лауриц управлял машиной. Они проезжают по дорожке из гравия, мимо обветшалых павильонов, где когда-то жили лилипуты Карла Лаурица, мимо заросшего парка, и кажется, что этому мальчику и этой красивой женщине, то есть Карстену и Амалии, безупречным и невозмутимым, всегда и во всем сопутствует успех. В тот момент, когда они подъезжают к воротам, Карстен оглядывается, чтобы победоносно помахать своей соломенной шляпой, когда-то принадлежавшей Карлу Лаурицу, и врезается в правую из массивных колонн, стоящих по обе стороны от въезда. Колонна не сдвинулась ни на дюйм, продемонстрировав, что она гораздо крепче, чем другие столпы в этом доме. Капот «даймлера» превращается в гармошку, Амалию и Карстена бросает вперед, и оба они ударяются головой о переднее стекло. Когда Амалия, секунду спустя, приходит в себя, она лихорадочно пытается понять, насколько серьезно они пострадали. Она обнимает Карстена, глаза его закрыты, и кровь гонкой извилистой струйкой стекает по лицу, бледному и еще совсем детскому. Последнее, а именно то, что он кажется Амалии совсем ребенком, играет тут решающую роль. Именно здесь, в покореженном автомобиле, она вновь начинает смотреть на жизнь так, как принято в ее окружении. Как будто приливная волна к ней возвращаются и разум, и здравый смысл, и сила, и машинально она начинает раскачиваться взад и вперед. Потом вдруг выпрямляется и прижимает Карстена к себе. Он пока еще без сознания и не понимает, что произошло, но Амалия вновь смотрит на него как на ребенка. В этот миг Глэдис добегает до машины и помогает выбраться из нее матери и сыну.