Текст книги "Представление о двадцатом веке"

Автор книги: Питер Хёг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

Вечером накануне своего исчезновения, когда они с Карстеном собрали настоящий пулемет, Карл Лауриц вышел прогуляться. Это не было прощальной прогулкой, он всегда вечером гулял. Любой другой человек, да и я тоже, пошел бы в сторону от воды к только что зазеленевшему буковому лесу, но Карл Лауриц направился к Эресунну, холодному и свинцово-серому. Он шел быстро, мимо частных пляжей, белых палаток для переодевания и каменных оград, походка его была пружинистой и беззаботной, и было понятно, что момент прощания, когда большинство людей пытаются отодвинуть от себя будущее, хотя бы чуть-чуть, Карлу Лаурицу дается легко. Вернувшись домой, он оставил, как обычно, трость и соломенную шляпу в прихожей и зашел в гостиную, чтобы пожелать спокойной ночи Амалии. Необычным было лишь то, что он не присел на минуту в шезлонг и не задержался в дверях, чтобы предпринять свои обычные, утомительные, но неизменные попытки получить разрешение сопроводить ее в спальню. Он просто пожелал ей спокойной ночи, потом повернулся, прошел по коридору и исчез из нашего повествования.

Амалия не успела даже удивиться его немногословности, и уже потом, когда она отчаянно перебирала в памяти события последних дней, чтобы найти причину его исчезновения, даже тогда она не поняла, что этот его последний жест, вероятно, был знаком того, что он закончил свое самое большое и самое важное предприятие – полностью освободился от нее, единственного человека, которого он когда-то любил.

И вот Карл Лауриц исчез. Естественно, прошло какое-то время, прежде чем удалось установить, что дом на Странвайен заложен и перезаложен, что он продал все ценные бумаги, снял деньги со всех счетов и забрал машину, но все это было лишь формальным подтверждением того, что все понимали уже на следующий вечер, когда слух распространился по невидимым каналам, повергнув всех в шок, который медленно, на протяжении многих лет, будет превращаться в боль, тоску, удивление или торжество тех, для кого Карл Лауриц был значимой фигурой.

Амалия все поняла еще в середине дня. Она вместе с Карстеном была в городе, где они должны были забрать костюм принца, который, поддавшись ее уговорам, заказал Карл Лауриц, поскольку она ни с того ни с сего начала называть сына «мой маленький принц». Пока Карстен примерял костюм, Амалия увидела, как теплое весеннее солнце вдруг поменяло цвет и стало белым и холодным. Почувствовав внезапное беспокойство, она тут же, вместе с Карстеном, спешно направилась домой. Дома никого не оказалось, и Амалия стала ждать. Через час внизу хлопнула дверь. Она взглянула на Карстена, который сидел напротив нее на большом диване, растерянный, в белых бархатных штанишках, белом бархатном камзоле, голубой накидке, белых хлопчатобумажных чулках, лакированных башмаках с большими пряжками, с маленькой саблей через плечо и в жестяной короне.

– Либо это он, либо он вообще не придет, – сказала она.

Несколько минут они не двигались, а потом стало ясно, что это ветер хлопнул дверью.

– Итак, – произнесла Амалия, – он меня бросил.

Тени в парке становились все длиннее и длиннее, а слухи об исчезновении Карла Лаурица поползли по Копенгагену. Карстен медленно бродил по пустым комнатам, рукава его камзола закрывали ладони, потому что портному не оставили времени их укоротить, а Амалия все сидела, не шевелясь, в большом кресле и смотрела прямо перед собой. Она не двигалась с места пока садилось солнце и потом всю ночь напролет, и на все это время дом затаил дыхание, невидимые слуги затаили дыхание, мир затаил дыхание, и мы тоже, потому что постепенно становится ясно, как мало Карл Лауриц оставил ей. Он забрал с собой гораздо больше, чем лимузин, банковские счета и ее статус обеспеченной замужней женщины и матери семейства. Он забрал у нее любовь. Потому что если Амалия обращалась с Карлом Лаурицем с рассеянным высокомерием, играя с ним, не подпуская к себе и поддерживая градус, болезненность и безудержность его желания, то лишь потому, что была уверена, что они с ним вечно будут парить в замкнутой сфере космического пространства. Она была уверена, что никогда в жизни не случится то, что случилось сейчас, – когда все вокруг стало как будто таять, даже дом, ведь она уже этой ночью внезапно осознала, что муж, нисколько не думая о ней, всё заложил.

Мало кто из знакомых Амалии и Карла Лаурица в ту ночь сомневался в исходе событий. Конечно же, все были уверены, что для Амалии все кончено. Она теперь не просто одинокая женщина с ребенком, покрытая позором и оставшаяся без средств. Нет, хуже всего, что ее бросил Карл Лауриц Махони, и это самое плохое. Карл Лауриц всегда умел вовремя уходить, а кто решится подобрать то, что он бросил? Так что обитатели домов на Странвайен, в Гентофте и на Бредгаде не дают Амалии ни единого шанса. Хотя эти люди всегда любили азартные игры, не было заключено ни одного пари на ее будущее. Ведь нет сомнений, что она конченый человек. Ее ждет либо героическое самоубийство, либо быстрая социальная деградация. Остается только положить голову на подушку и погасить ночник.

И тем не менее все они думали об Амалии, но их представления о ней были противоречивыми и путанными, лишь некоторые из них сохранились в истории, и я не хочу тратить на них время, тем более что у нас есть свидетельства очевидцев – невидимых слуг, которые не спешили покинуть дом, и Карстена, который всю ночь просидел напротив матери. На протяжении этой ночи Амалия не произнесла ни слова, и в первые часы, пока заходило солнце, спускались сумерки, и она заново переживала свою безумную любовь к Карлу Лаурицу и влечение к нему, в эти часы она была похожа на ту, кем ее все считали, – молодую хрупкую женщину, похожую на загадочных мадонн на стенах гостиной и готовую в любой момент рассыпаться на части и раствориться в потоке слез, признаваясь самой себе и окружающему миру, что женщина в Дании двадцатых годов без мужа ничего собой не представляет, и особенно такая мечтательница, как Амалия, чей отец растратил все, практически все, и даже не может помочь ей деньгами, чтобы как-то облегчить эту постыдную ситуацию.

Затем одни из дорогих и заложенных часов пробили полночь, и первое, безысходно датское представление о брошенной жене сменилось другим, а лицо Амалии превратилось в бледную скорбную маску. Жизнь представлялась ей загубленной, молодость – полной ошибок, брак – бессмысленным, а Карл Лауриц – дьяволом. В этом состоянии она вполне могла бы совершить убийство, и, если бы она так и жила с этой злостью, жизнь ее могла бы превратиться в повесть о мести жены и матери, что тоже, конечно, могло бы стать интересной историей. Но этого не случилось, и нам следует придерживаться правды, которая состоит в том, что в течение ночи лицо Амалии постепенно становилось все спокойнее и решительнее. Когда занялась заря, она посмотрела на Карстена, который заснул напротив нее на диване. Амалия забралась с ногами в шезлонг, в глазах ее появился какой-то особенный блеск, и когда первые лучи солнца осветили верхушки деревьев, борзая Додо угрожающе зарычала. Она спала на коврике у камина, и как только солнце разбудило ее, она подняла голову и увидела Амалию. Та по-прежнему сидела в шезлонге, поджав под себя ноги, сосредоточенная и спокойная. Она глядела прямо перед собой, не моргая, и была в эту минуту так похожа на большую кошку, что борзая не узнала ее, и когда Амалия лениво потянулась, собака убежала из комнаты. Амалия встала, взяла Карстена на руки и отнесла в детскую. Укрыв его одеялом, она произнесла одну фразу: «То, что я сейчас буду делать, я буду делать ради тебя».

В то же утро она позвонила в контору биржевого маклера и попросила его вечером приехать к ней. Она знала, что он не откажется. Последние полчаса до назначенного времени она с третьего этажа из окна бывшего кабинета Карла Лаурица наблюдала, как маклер на некотором расстоянии от дома ходит взад и вперед по Странвайен, то и дело поглядывая на часы. Он должен постучать в ее дверь точь-в-точь в указанное время. Это была пунктуальность, к которой бабушка Амалии приучила себя и пыталась приучить своих детей, а для этого человека и его семейства последние два столетия это было само собой разумеющимся.

Он происходил из почтенной еврейской семьи, которая уже несколько сотен лет жила в Копенгагене, где создала банкирскую и брокерскую фирму с самой безупречной репутацией. Однажды, вскоре после своего прибытия в Копенгаген, Карл Лауриц пришел в высокое узкое здание на Гаммель-стран, чтобы со свойственной ему самоуверенностью предложить сотрудничество. Он получил решительный отказ именно от этого человека, который теперь оказался у дверей его дома на Странвайен. Тогда он только что встал во главе компании – после двадцати лет, проведенных в Министерстве финансов, где у него развилась аллергия, какой-то сухой кашель, появлявшийся всякий раз, когда он оказывался в одном помещении с сомнительными предложениями. Уже от одного вида шляпы Карла Лаурица, переходившего Мраморный мост, он начал судорожно хватать ртом воздух, а когда гость переступил порог его кабинета, он почувствовал зуд по всему телу, да такой неприятный, что ему после ухода Карла Лаурица пришлось расстегнуться и почесаться, что для такого застегнутого на все пуговицы юриста являлось совершенно немыслимым поведением. Карл Лауриц был не из тех, кто легко сдается, и поэтому он пригласил маклера в полет на дирижабле. Сам не понимая почему, тот пришел, и тогда впервые увидел Амалию. Позднее Карл Лауриц стал регулярно его приглашать, возможно, для того, чтобы на него самого упал хотя бы отблеск респектабельности маклера, а сам маклер – по-прежнему не понимая почему – продолжал появляться на Странвайен. Он носил темные костюмы, никогда не танцевал, ничего не пил, ел совсем немного и весь вечер бесшумно бродил из комнаты в комнату, держась у стен, понимая, что не встретит здесь знакомых, и не общаясь ни с кем – разве что на ходу пожимал руку Карлу Лаурицу.

Амалия сразу же поняла то, что никому из гостей было неведомо, что сам маклер не осознавал и что наверняка не увидел даже Карл Лауриц. С помощью накрахмаленных воротничков, сурового взгляда и чопорных манер этот влиятельный и богатый юрист пытался хоть как-то удержать себя в руках и не развалиться на составные части, потому что, на самом деле, его одолевала всепоглощающая страсть к Амалии. Эта страсть, как она понимала, была единственной причиной того, что он из года в год приходил на легкомысленные вечеринки в их дом. Ему приходилось терпеть одиночество, ужасный зуд и приступы кашля, мучившие его в непосредственной близости от такого количества собранных в одном месте сомнительных делишек, и если он и бродил весь вечер по комнатам, отвернувшись от танцующих, то лишь для того, как понимала Амалия, чтобы следить в висящих на стенах зеркалах за всеми ее передвижениями. Прежде ей и в голову не приходило удостоить его вниманием. Да, она когда-то заметила его и внесла в свой мысленный список поклонников, но они с ним вращались в разных мирах. Теперь она решила допустить его в свой.

Она открыла дверь, провела его по дому, затронув в разговоре какой-то религиозный вопрос, но все эти подготовительные маневры продолжались ровно столько, сколько Амалия сочла нужным. В спальне она сняла с него одежду – так осторожно, что ему показалось, та сама упала на пол. Когда расстегнулись последние пуговицы, он был уже на грани обморока, и Амалия подхватила его и заключила в объятия. Во время соития он безутешно рыдал, и потом продолжал рыдать всю ночь напролет. На рассвете он сидел у Амалии на коленях, в длинных шелковых трусах, посасывая белую тряпку, а она ласково баюкала его. В эти минуты она могла бы потребовать у него все что угодно. Он бы отдал ей все. Но она лишь попросила его в этой сложной ситуации стать ее доверенным лицом и советником по финансовым вопросам. Потом она помогла ему одеться, и после его ухода у нее не было сомнений, что он вернется по первому ее зову.

После того как дверь за ним закрылась, она без лишних размышлений подошла к телефону, позвонила профессору и попросила его приехать. Профессор происходил из знатного рода, все его предки были генералами и адмиралами со времен Кристиана IV. Сам он состоял на службе в чине полковника, пока не стал профессором архитектуры. Он окружал себя ореолом учености, носил медали, говорил хриплым начальственным голосом, гордился семейным богатством и другими неопровержимыми признаками мужественности, на которые Амалия не обращала никакого внимания – когда ей несколько раз довелось с ним разговаривать. Это было, конечно же, на приемах, которые устраивал Карл Лауриц и на которые он приглашал этого хлюста, этого «кавалера ордена Даннеброг в столь молодом возрасте», чтобы потешить его тщеславие – что было совсем нетрудно. Тогда-то Амалия и разглядела за его наградами измученного, загнанного в угол стареющего кобеля, прикрытого сукном мундира и золотым позументом. Она знала, что он когда-то заметил ее, и понимала, что он придет, поэтому в телефонном разговоре она не приглашала его, а отдавала приказ. Он явился одетый словно для приема у короля и так же точно, минута в минуту, как и биржевой маклер накануне. Не тратя времени на формальности, Амалия провела его в спальню, приказала снять форму и несколько раз сильно ударила его по лицу, когда он замешкался. После этого он полностью потерял контроль над собой, и она разрешила ему спустить брюки, а затем отшлепала его. Он разревелся, когда она остановилась, но она сказала, что больше ему ждать нечего – лишь эти несколько шлепков по белой военной заднице, и пора надевать штаны. В гостиной Амалия налила ему полчашки чая, чтобы он пришел в себя, а сама сидела напротив с неприступным и суровым лицом, после чего приказала ему уйти. Она не встала, чтобы его проводить, но, когда он шел к двери, она холодно сказала ему, что если он хочет снова прийти сюда, нужно оплатить некоторые из ее неотложных расходов. Стоя в прихожей, он через закрытую дверь в гостиную стал умолять Амалию разрешить ему выписать ей чек, и когда он его подписал, она распорядилась, чтобы слуги выкинули его из дома.

На следующий вечер пришел один важный министр, а еще через день Х. Н. Андерсен, и поскольку эти господа – люди известные, репутацию которых следует оберегать, я не буду распространяться здесь обо всех обстоятельствах, о которых можно было бы рассказать, и о том, что от них потребовала Амалия. Хочу только сказать, что все ее требования были скромными, таковыми они и далее оставались. Она никогда не просила много.

На пятый день – и на этом она на сей раз остановилась – к ней явился начальник Управления народного образования Копенгагена, и у него она потребовала пообещать, что Карстен будет бесплатно учиться в лучшей гимназии Дании – когда придет время, то есть более чем через десять лет.

Потом она отправилась в спальню и впервые за пять дней выспалась.

Проще всего было бы сказать, что Амалия решила стать продажной женщиной, конечно же, это было бы проще всего. Ведь все мы знаем, что означают эти слова. Но в ее случае это было бы неправильно, это было бы грубым упрощением, потому что то, чем Амалия будет заниматься в последующие годы, что началось с биржевого маклера и профессора-полковника, это целый ряд поступков, или давайте лучше скажем, это такая коммерция, можно сказать любовные сделки, которые были более тонкими, сложными и неоднозначными, чем обычная проституция. Амалия понимала своих клиентов, в этом нет сомнений, она понимала, что с маклером надо обращаться как с испуганным ребенком, и что профессору надо отказать как раз в том, за чем он пришел, и что министру надо дать возможность выговориться – и ничего больше, и что Х. Н. Андерсен хотел, чтобы она рассказывала ему о выдуманных приключениях из его бордельной молодости в Юго-Восточной Азии, которые он теперь мог переживать только так – из уст посторонней женщины под плеск волн Эресунна. Она давала этим мужчинам то, что им действительно было нужно, при этом ни на секунду не теряя своего достоинства.

В ту ночь, когда она прощалась с Карлом Лаурицем, она утратила какое-либо сходство с висевшими на стенах мадоннами и перестала соответствовать нашему представлению и представлению ее современников о хрупкой женщине-символе. В каком-то смысле внешне она никак не изменилась, она во всех отношениях соответствует идеалу ее клиентов и нашему идеальному представлению о красивой женщине, идеалу, который предполагает точеные руки, нежные губы, правильные и изящные черты лица и все такое прочее. Но в целом Амалия больше не производит впечатление хрупкого существа, следует разделять Амалию до исчезновения Карла Лаурица и после. Прежде она одевалась в соответствии с раскованной модой того времени. Она владела искусством при внешней небрежности следовать всем свежим дуновениям моды, носила стрижку под пажа, свободные платья с заниженной талией и без вытачек. Но с той ночи, когда исчез Карл Лауриц, она изменила внешность. На голове у нее появился тюрбан, пока волосы не отросли настолько, что их можно было укладывать в прическу, одеваться стала во все черное – это не было знаком траура или стремлением походить на вдову, просто черный цвет сам собой сигнализирует о чем-то респектабельном, а именно к респектабельности Амалия теперь и стремилась. Платья ее стали облегающими и не скрывали форм ее тела, и для всех окружающих, да и для нас, знакомых с ней в первую очередь по фотографиям, в ней все больше и больше угадывалось сходство с большой красивой кошкой. Такой вот она и была, когда принимала своих первых клиентов, а затем и множество последующих.

Требования Амалии ко всем ее деловым партнерам были крайне умеренными. У большинства из них она могла попросить что угодно, но она этого не делала. Той умеренности, которая стала ее идеалом, когда после исчезновения Карла Лаурица она решила отказаться от расточительства, она придерживалась и во всех своих делах. Не требуйте от меня объяснений, я просто пересказываю события, хотя в них, конечно, таится множество загадок, например, неизвестно, какие именно шаги были предприняты от имени Амалии, чтобы всего лишь за пять дней обеспечить ей с ребенком возможность остаться в доме на Странвайен, в этой фешенебельной части мира, в этой тихой гавани, когда все, включая и меня, ожидали, что ей придется уехать, стать скромной государственной служащей, поселиться в другом районе и исчезнуть из нашего повествования.

На седьмой день после исчезновения Карла Лаурица пришли рабочие, и в последующую неделю, пока они находились в доме, Амалия никого, совсем никого, не принимала. В эти дни она заставила пятерых своих первых клиентов, которые обеспечили ее будущее, изнывать от тоски по ней, а их с Карлом Лаурицем знакомые тем временем гадали, когда же ей придется покинуть дом. Рабочие были те же иностранцы, которые в начале века устанавливали ватерклозеты у ее бабушки. Они сильно постарели, стали меньше говорить и смеяться, но работали с той же удивительной сноровкой. Выяснить, откуда они были родом и как их разыскала Амалия, не удалось. Когда они закончили свою работу, она расплатилась с ними наличными – из денег Х. Н. Андерсена, после чего эти люди исчезли.

Менее сильный человек, чем Амалия, наверняка почувствовал бы искушение стереть все следы пребывания Карла Лаурица в доме. Другие женщины, брошенные Карлом Лаурицем прежде, которые не имеют никакого отношения к нашей истории, но которых я здесь упоминал, чувствовали себя как и Амалия, и погружались в пучину отчаяния, из которой Амалии удалось выбраться. Эти женщины сожгли все фотографии Карла Лаурица, все его подарки и даже простыни. Для своих мужей они придумывали самые замысловатые объяснения тому, что в доме требуется генеральная уборка, при этом им не удалось отчистить свои сердца от призрачного обаяния исчезнувшего циника, так что, в конце концов, пришлось сжечь даже ковры и занавески и заказать новую обивку для мебели, чтобы хотя бы отчасти обрести покой. Амалии все это было не нужно. Она сложила все фотографии Карла Лаурица в один ящик, отправила большую часть оставленной им одежды в Армию спасения, заперла дверь в его кабинет, где еще витал запах последних сожженных им бумаг, и дала рабочим задание, ради которого она их и наняла: превратить дом в надежно защищенный инкубатор для Карстена.

Прежде Амалия не особенно беспокоилась за Карстена, потому что считала его неземным ребенком. В ее мире, который я до конца никогда не понимал и который, возможно, она сама не очень понимала, Карстен был кем-то вроде маленького Ахиллеса, и по ее глубокому убеждению он был вне этого мира, выше его, поэтому она позволяла ему делать все, что он хочет. Он падал, обжигался, ударялся, резался, а она смеялась над его слезами, целовала его царапины и повторяла, что сейчас мамочкины поцелуи вылечат ее маленького пупсика, и была уверена, что так оно и будет. Но после исчезновения Карла Лаурица она с каждым днем стала все больше и больше бояться, что с Карстеном что-то может случиться, и страх этот останется с ней на всю жизнь. Когда она позвонила маклеру и оказалась в реальном мире, она решила, что тем самым увлекла Карстена за собой на землю и что он теперь лишился своей неуязвимости. Во всяком случае, это отчасти может объяснить ее внезапно возникшее убеждение, что белая вилла представляет собой сплошное минное поле для такого впечатлительного ребенка, как Карстен. Ей стало казаться, что окна – это зияющие пропасти, в которые Карстен в любой момент может упасть, и она велела рабочим установить на окнах решетки – сначала на окнах второго этажа, а потом и на окнах первого, решив, что и они находятся слишком высоко от земли, а потом и на подвальных окнах, чтобы в дом не проникли какие-нибудь похитители детей. Она прислушалась к советам врачей, которые считали, что солнечный свет в больших количествах вреден, и распорядилась повесить плотные портьеры на окна с решетками. Она распорядилась срезать самые страшные змеиные головы с кресел и запереть двери на кухонную лестницу, чтобы ребенок с нее не свалился. Когда эти работы были закончены, ей показалось, что домашняя утварь угрожающе гремит в ящиках, и она велела вместо обычных ножниц закупить ножницы с закругленными концами, а на всех ящиках и шкафах повесить висячие замки. В результате интерьер дома стало не узнать. Многие годы после того, как рабочие покинули дом, в нем мало что менялось, так что из свидетельств очевидцев и по фотографиям мы знаем, как все тогда выглядело. На этих фотографиях интерьер выглядит совершенно иначе – комнаты совсем не похожи на те, которые Карл Лауриц самозабвенно оформлял в несколько эпатажном стиле, и это сразу бросается в глаза. Но тем не менее это те же самые гостиные и кабинеты, и если присмотреться, то каждый предмет мебели узнаваем, просто всем, как и мне, не сразу становится ясно, что все дело в изменившемся освещении, темноте из-за плотных портьер и еще множестве каких-то мелких перестановок, предпринятых Амалией, из-за чего и создается совсем другое впечатление. Рабочие же лишь поставили решетки на окна, да еще закрасили дионисийские празднества на стенах садовых павильонов. С остальным Амалия разобралась сама. Она сняла со стен своей спальни индийские миниатюры – во-первых, чтобы не смущать клиентов, во-вторых, чтобы они не напоминали ей о жизни с Карлом Лаурицем, которая, как она знала, никогда не вернется. Потом она перевесила некоторые из современных картин с обнаженной натурой из гостиной в редко используемые помещения. Огромную грубую люстру, сделанную из старых штыков, она подняла выше к потолку, а часть неприличных бронзовых фигур в человеческий рост расставила по углам комнат, чтобы они не попадались в поле зрения. Необычные современные лампы органических форм из хрома и эбонита, которые Карл Лауриц привез из-за границы – подарки американских партнеров, она задвинула так, чтобы их не было видно, и все это, и еще какие-то мелкие перестановки полностью изменили дом. Ровно два месяца спустя Амалия впервые пригласила на обед гостей.

Если меня попросят охарактеризовать приемы во времена Карла Лаурица одним словом, то мне бы в первую очередь пришло на ум слово «непредсказуемость». На вечеринках Карла Лаурица она чувствовалась во всем: никогда не было известно, сколько все-таки человек придет, не все было понятно про их титулы, про состояния, про их речи, про связи и вообще про то, как следует себя вести. Его вечера жили какой-то своей пестрой, легковесной жизнью, то бешено и шумно бьющей ключом, то сдержанной и сонно-бормочущей.

Первые вечера Амалии, да и все последующие, были совсем другими. В первый раз она пригласила двенадцать человек – шесть супружеских пар, а потом приглашала тоже двенадцать человек, иногда восемь, и, в отдельных случаях, двадцать четыре человека. Приглашенными были – как в первый раз, так и после – офицеры, управляющие делами, кавалеры орденов, судьи, профессора, директора компаний, начальники департаментов, иногда какой-нибудь политик, иногда писатель. Почти все приходили с женами, которые умели шить, готовить и вести хозяйство твердой рукой. Эти люди считали себя цветом датского общества и костяком государственного аппарата. Они никогда не опаздывали, носили темные костюмы, ели умеренно, пили мало или вообще не пили и вели неспешные беседы о том, что можно избежать воспаления легких, если по утрам насыпать в носки серный порошок, и о том, как прекрасны гипсовые копии древнегреческих статуй в Государственном музее искусств. После ужина мужчины и женщины расходились по разным комнатам, никто никогда не танцевал, в двадцать три часа все откланивались – и никто никогда не задерживался.

Можно удивляться тому, зачем Амалия устраивала эти ужины. В то время у нее – во всяком случае насколько мне известно – было от десяти до пятнадцати постоянных клиентов, которых сама она называла «друзьями дома» и которых она принимала раз, самое большее два раза в месяц. Удивительнее всего, что эти же мужчины, со своими женами, составляли ядро того светского круга, который она создала у себя в те годы. Я не раз задавался вопросом, зачем Амалии, которая вообще-то старалась держаться в тени, нужно было так рисковать и собирать гостей, обращая тем самым на себя внимание общества и к тому же приглашая своих клиентов одновременно, да еще вместе с их женами? Скорее всего, дело в том, что она сама хотела быть частью этого общества. Два раза в жизни ее предали – сначала отец, который потерял все из-за своего бунтарского духа, а потом Карл Лауриц, который ни к чему не испытывал уважения, и оба эти мужчины восставали против основополагающих ценностей общественной жизни. Теперь Амалия сама обратилась к этим ценностям и к тем, кто их сохраняет, этим сдержанным мужчинам и кротким женщинам, и ей недостаточно было встреч в спальне. Она хотела, чтобы ее и ее сына уважали и чтобы они были частью привычной жизни этих людей. На первый взгляд такое желание кажется утопическим, потому что как же Амалия может быть одновременно куртизанкой, врачевателем душ для своих «друзей», утирать им слезы, удовлетворять их, хлестать их, купать или отдавать им приказы, а вскоре после этого, возможно, в тот же вечер сидеть с ними за столом и вести чинную светскую беседу по всем правилам хорошего тона? На это есть только один ответ: и она, и ее гости были воспитаны, вышколены и достигли совершенства в области, непосредственно связанной с нашей Историей датских надежд, области, которую обычно называют искусством умолчания.

На нервом приеме Амалии Карстен впервые обращает на это внимание. Он сидит за столом, как и не раз впоследствии, – на этом настаивала Амалия, хотя и знала, что это прямое нарушение правил, и если она и настаивает, чтобы он присутствовал за столом, то, конечно же, потому, что эти вечера устраиваются ради него – она считает, что он должен черпать уверенность у этих людей и учиться у них, и, возможно, он когда-нибудь станет сначала таким, как они, а потом лучше их, гораздо лучше: у Амалии на его счет далеко идущие планы. Вот почему Карстен сидит за столом – ему всего пять лет, но, как и большинство детей, он очень наблюдателен. Неспособный пока формулировать свои впечатления, он тем не менее сразу же понимает, что этот вечер отличается от тех, на которых ему приходилось присутствовать прежде. Он подмечает спокойствие, темные тона и то, что все женщины в закрытых платьях (последнее вызывает у него разочарование) и что нет музыки. Позже он делает и другие наблюдения. В самый разгар обеда, когда он давно уже потерял нить разговора взрослых, он почувствовал напряжение – почувствовал, что даже мебель в столовой и в соседних комнатах старается вести себя как можно тише, от голосов не дрожат, как обычно, струны рояля, а снаружи в комнату проникают лишь отдельные звуки, и все потому, что этих незнакомых ему людей окружает мощное поле сдерживаемой энергии. За неприметной внешностью, хорошими манерами и осторожными движениями вибрирует огромная подспудная сила, которая, с одной стороны, является важной составляющей натуры этих людей, а с другой стороны – отражает суть Датского Чиновничества, силу, прикрытую темной одеждой, умеренностью и взвешенными высказываниями. Это лишь на первый, беглый взгляд вечера Амалии кажутся скучными. На самом деле здесь бушуют бури. Когда ее гости говорят о том, как хорошо согревает кроличий пух, как помогает серный порошок и сколько гипсовых статуй в копенгагенских музеях, то на самом деле они обсуждают жизненно важные вопросы, они говорят о любви, деньгах, религии, жизни и смерти, просто это трудно расслышать, потому что говорят они об этом совсем негромко. Все они соблюдают правила хорошего тона и тщательно следят за тем, чтобы никто ни за что не смог привлечь их к ответственности – их высказывания крайне осторожны и уклончивы, но в этих беседах разворачиваются драмы не менее бурные, чем во времена Карла Лаурица. Карстен это понимает. Само собой, понял он это не в детстве – сейчас он еще мал и просто чувствует напряжение в воздухе. Однако со временем, через несколько лет, он будет уже достаточно взрослым и поймет, что на самом деле говорят вокруг него, и, кроме того, преодолеет возникшее у него поначалу непонимание того, как эти люди умеют подняться над временем. С незапамятных времен их предки были фундаментом самодержавной бюрократии, и семейные традиции и их собственные устремления настолько приучили их подчинять свои интересы Королю, Отечеству, Долгу, Богу и Морали, что они могли рассуждать о событиях семнадцатого века так, словно чувствовали свою ответственность за них, а о перспективах далекого будущего, как, например, их пенсии или пенсии их детей, так, будто это дело завтрашнего дня. По этой же причине эти мужчины могли забыть, что дом, где они находятся, на самом деле обставлен с вызывающей экстравагантностью, лишь слегка приглушенной портьерами, что в этом доме, в другое время, их принимают совсем иначе и ведут в спальню, где их слезы, стенания, ликования или стоны свидетельствуют о той цене, которую им приходится платить за отказ от непредсказуемой и случайной стороны жизни ради Долга.