Текст книги "Представление о двадцатом веке"

Автор книги: Питер Хёг

– Папа, они ведь так легко разбираются на страницы, они же вообще не склеены!

Фредерик Людвиг хотел было рассказать обо всем жене, но его подвел голос. Вскоре после этих событий, по ее просьбе, врач семьи, немец, доктор Малер, отправил Кристофера в близлежащий санаторий, где тот прошел курс водолечения доктора Кнайпа и схватил тяжелое двустороннее воспаление легких из-за предписанных курсом утренних прогулок босиком по мокрой осенней траве. Воспаление переросло в изнурительную лихорадку, которая не покидала его тощее тело и после возвращения домой, где от его отца, Фредерика Людвига, к этому времени осталась лишь бледная тень на стенах и гобеленах. После возвращения из санатория Кристофер начал лысеть, хотя ему еще не исполнилось и двадцати лет, из-за чего стал удивительно походить на своего отца; возможно, именно поэтому почти никто и не обратил внимания на исчезновение Фредерика Людвига – ведь Кристофер стал похож на него как две капли воды.

Проснувшись однажды утром, Кристофер почувствовал, что лихорадка прошла. Движимый порывом воплотить свои мечты каким-то другим образом, нежели просто вырезая их из бумаги, он принял решение отправиться в путешествие. Он попытался найти одежду, о местонахождении которой не имел никакого представления, потому что ему всегда помогали одеваться какие-то женщины, но смог обнаружить лишь галстук, завязывать который все равно не умел, так что родительский дом он покинул в тапочках и в пижаме, не особенно задумываясь о том, что его ждет, да и вообще, что такое галстук по сравнению с личной свободой? Сдался он лишь к концу дня, заблудившись в лабиринте городских улиц. Прохожие смеялись над ним и показывали на него пальцами, узнавая в нем редакторского сына, который и шнурки-то себе завязать не способен. Ночью он как-то добрел до дома, но оказалось, что дверь уже заперта, и когда на следующее утро его наконец впустили, в его прежде таких суетливых и беспорядочных движениях появилось какое-то доселе не свойственное ему ледяное спокойствие, как будто все его волнения растворились в холодной ночи, пока он сидел на каменных ступенях, вглядываясь в мерцающие звезды. На следующий день он впервые положил в карман сюртука швейцарские часы, которые ему подарили по случаю конфирмации, но по которым он до сих пор так и не научился определять время, и мать, к тому времени уже называвшаяся Старой Дамой, поверила в то, что все теперь будет в порядке, и когда она неделю спустя спросила его, который час, а он дал правильный ответ, глаза ее засветились торжеством, и любой из нас сказал бы, что это и есть счастье.

Когда они с мужем начали издавать газету объявлений, ее – знавшую до того лишь смену времен года и чередование дней и ночей – увлекла мысль о течении времени, о необратимом движении минут и секунд, и, возможно, благодаря ее провидческим способностям и неотделимой от них коммерческой хватки, она, ранее многих, осознала значение времени для финансовой стороны дела. Она распорядилась закупить и установить точные швейцарские хронометры во всех кабинетах, затем и во всех коридорах и проходных комнатах, а со временем и в спальнях, в будуарах и в уборных. Каждое утро – вставая ни свет ни заря – она сверяла многочисленные часы, многие из которых имели механизмы боя, вот почему каждую четверть часа здание начинало вибрировать от настроенного в унисон синхронного хрустального звона. Даже после своего исчезновения Старая Дама продолжала строго следить за распорядком дня своих подчиненных. Повсюду – в кабинетах, типографии, редакции и на складах появлялись листки бумаги, которые, казалось, возникали сами собой и которые регламентировали время прихода на работу, должностные обязанности, непродолжительный обеденный перерыв и время окончания рабочего дня.

Кристофер Людвиг отправился по этим временным тропам, демонстрируя усердие и педантичность, и можно предположить, что его пристрастие к сказочным существам из бумаги на самом деле объяснялось стремлением к порядку, который он наконец-то обрел в бухгалтерских книгах, желтых архивных шкафах и непрерывно растущих стопках заказов. Заказы эти он внимательно просматривал исключительно для того, чтобы составлять бесконечные таблицы, заполнение которых, при том что никто не мог объяснить происхождение заказов, стало его главной, непреложной заботой. Таблицы эти представляли собой что-то вроде расписаний, по которым можно было установить, кто в какое время дня чем занимается, и в первую очередь чем занимается сам Кристофер. Первая таблица содержала список его собственных дел – с той минуты, как утром его в спальне одевали горничные, ставшие посредниками в вечной борьбе Кристофера с теми предметами гардероба, с которыми он так и не заключил мир, до того момента, когда там же, в спальне, ему помогали ложиться в постель после длинного дня в большом кабинете и долгих странствий по коридорам, в которых он так и не научился ориентироваться, и добирался в нужное место только потому, что его сопровождала одна из горничных, а горничные в свою очередь старались пользоваться теми коридорами, в которых они не сомневались, и при этом, передвигаясь по ним, все равно тряслись от страха заблудиться.

Когда Кристофер столь основательно запротоколировал свое время, что все его действия в течение суток были записаны с точностью до половины секунды (он провел кропотливую работу – по его просьбе три горничные в течение нескольких месяцев сидели по ночам у его кровати, чтобы он составил представление о том, как протекает его сон, хотя вообще-то с трудом выносил присутствие женщин), он обратил свой взор на остальных сотрудников, – не потому, что закончил изучение собственного времени, но потому что к этому его призвала мать.

В один прекрасный день Старая Дама исчезла. Однажды утром несколько служащих, которые пришли на работу ранее положенного времени, чтобы успеть прибраться на рабочем месте, увидели, как она на некотором расстоянии следует за своим сыном, которого ведут по коридорам дома, превратившегося к этому времени в один огромный совершенный часовой механизм. Движения Кристофера были полностью синхронизированы с многочисленными часами, попадавшимися ему по пути в кабинет, и служащие чувствовали, что даты поставок, конечные сроки сдачи работ и сроки оплаты векселей все больше сжимаются, и им уже некуда деться от их давления. Старая Дама постояла некоторое время в широких дверях кабинета, сосредоточенно глядя на склонившегося над столом сына, и с тех пор ее никто больше не видел. Когда она поворачивается и исчезает в лабиринтах дома, всем, кто наблюдает за ней, одновременно приходит в голову мысль, что под плотно прилегающим сатиновым платьем и корсетом, который две самые сильные кухарки каждое утро затягивали с помощью рычага, ее обрюзгшее тело колышется с игривой моложавостью, глумясь тем самым над временем, но мысль эта их пугает, и они стараются не встречаться друг с другом взглядом и поскорее выкинуть ее из головы.

На смену пустоте, возникшей после исчезновения Старой Дамы, пришел ритмичный рост предприятия. На первых порах журналисты никак не могли понять, как злободневные, но не ими написанные статьи таинственным образом материализуются в плетеных корзинках на их письменных столах. Типографские рабочие с удивлением обнаруживали по утрам необъяснимые, сами по себе прибывшие партии бумаги, а управляющие пытались скрывать свое изумление от постоянно растущего потока заказов, поступавших из разных уголков страны, а со временем и с других континентов – с непроизносимыми адресами клиентов и экзотическими почтовыми индексами. Но постепенно они примирились со всем, решив, что Старая Дама просто удалилась от мира как египетский фараон в какой-нибудь тайный отдаленный склеп или в одну из своих роскошных туалетных комнат, чтобы из какого-нибудь золоченого саркофага, куда могло уместиться ее тело – все еще крупное и подвижное, как туловище носорога, – наблюдать за всеми ними. Они поняли, что все было приведено в непрерывное движение, или, другими словами, ей удалось осуществить мечту всякого нувориша, выскочки, парвеню, тирана и начальника – добиться стопроцентного контроля над временем.

Думаю, теперь она могла чувствовать себя спокойно еще и потому, что Кристофер Теандер каждый день склонялся над своими столбцами цифр, поднимая голову лишь для того, чтобы смахнуть пылинку с сюртука, безупречного, как и его белые воротнички, или с манишки, всегда накрахмаленной так, что походила на доспехи, стоящие в рыцарском зале, который в свое время появился в доме по распоряжению Старой Дамы. Мелкие движения, которые у других людей можно было бы счесть признаком живого интереса к своей внешности, делали Кристофера похожим на куклу-марионетку или на дергающуюся фигурку на веревочке более, чем когда-либо прежде, более даже, чем в детстве, когда он молчаливо сопровождал родителей, наносивших визиты, и так как он никогда не говорил со своими работниками, никому – даже служанкам, которые каждое утро и каждый вечер без всякого интереса созерцали его наготу – не могло прийти в голову, что за матовым лбом, потухшими глазами и нечеткими контурами тела скрывается живой человек, и это представление о Кристофере не претерпело никаких изменений даже после объявления о его помолвке.

Однажды утром все знакомые семейства и все деловые партнеры получили белоснежную открытку с сообщением о счастливом событии – помолвке Кристофера Людвига Теандера Рабова и дочери пробста[11]11
  Пробст – старший пастор.


[Закрыть] Катарины Корнелиус Бак. Всерьез к этому отнестись было нельзя, ведь всем было известно, что Кристофер Людвиг и дочь пробста прежде никогда не встречались. Во-первых, потому что Кристофер за время детства и юности почти не покидал свой огромный кабинет, во-вторых, потому что он в соответствии с установленным в доме порядком никогда не оставался один – без слуг или родителей, и, в-третьих, потому что Катарина до недавнего времени проживала на курорте в Германии, где ее тщетно пытались излечить от уже тогда мучившего ее чахоточного кашля. И тем не менее у большинства получивших открытку возникли какие-то смутные сомнения: хотя подписи на ней и не было, текст был напечатан шрифтом «Fed Venus». Этот шрифт, в сочетании с тяжелым, горько-сладким ароматом сушеных австралийских гвоздик напомнил большинству адресатов о матери Кристофера и о ее даре предвидения. Пастор Корнелиус сначала глазам своим не поверил, потом рассердился, даже разгневался, но немного спустя поостыл и впал в молчаливую задумчивость. Несколько дней он пытался выведать что-нибудь у дочери, но та ушла в себя, время от времени заходясь в приступе кашля, и в конце концов он отправился к Кристоферу. Войдя в его кабинет, он молча положил перед ним открытку. Кристофер внимательно изучил ее, потом проверил, как дата помолвки согласуется с его распорядком дня, и только тогда поднял взгляд на пробста.

– Совершенно исключено. Если только вся помолвка не прошла менее чем за полсекунды, – сказал он без тени улыбки.

Корнелиус ушел, убежденный в том, что полученная им открытка – чья-то дурная шутка, а о Кристофере он подумал: «Вот же дурак, безнадежный, непроходимый дурак, прости Господи!»

Несколько месяцев спустя были разосланы приглашения на свадьбу. В почтовые ящики их опустили ночью, и никто не видел, кто их разносил. Приглашения выглядели аляповато и изобиловали множеством пышных деталей. Текст был напечатан золотыми буквами на бумаге ручной работы, с тисненой монограммой Старой Дамы – епископской митрой, обернутой шелковым платком, а по периметру были изображены гербы Рудкёпинга и амуры с бутылками шампанского в пухленьких ручках. В приглашении перечислялись все этапы великого дня, начиная с венчания, которое должен проводить сам пробст и которое должно начаться в половине шестого утра, чтобы служанки и те управляющие и печатники, которые работают в воскресную смену, не опоздали к началу рабочего дня, после чего должен был состояться праздничный прием в продолговатом дворе, а вечером – торжественный обед, ход которого был расписан с точностью до секунды, в том числе было указано, кто именно из жителей города будет произносить речи и какова продолжительность этих речей, а также излагалось краткое их содержание и давались рекомендации относительно длительности аплодисментов перед тем, как гости перейдут к поглощению меню, которое тоже было подробно описано и представляло собой какое-то чудовищное сочетание пристрастия Старой Дамы к кухне ее прошедшего в нищете детства с ее очарованностью богатством. Угощать гостей будут ячневой кашей с шампанским, омлетом с беконом, мятным ликером, винным желе на основе «Шато Марго» и марципаном, предварительно законсервированным в утином жире, а когда подадут кофе, коньяк и очищенную от сивушных масел картофельную водку, которую Старая Дама по-прежнему предпочитала ликерам и крепленым винам, к лепным потолкам взлетят фейерверки, заиграет оркестр из восемнадцати человек в форме пожарных и на столе появятся шоколадные конфеты, цельные кофейные зерна, пшеничный хлеб, сливочное масло, блинчики с вареньем из черной смородины и светлое бочковое пиво. А к окончанию торжества из отдаленной деревни прибудет четверка крепких парней брутальной наружности, которым заплачено в том числе и за то, чтобы они ни капли не взяли в рот до восхода солнца, когда им придется выпроваживать последних гостей – таковые были перечислены поименно, как те, кто добровольно уйдет на рассвете, прихватив с собой последний бочонок пива, так и те, кто станет упираться и откажется идти домой, мешая тем самым уборке, без которой рабочий день в понедельник не может начаться вовремя. Вот этих последних крутые деревенские парни, повыбивав им зубы, шарахнут головой о белый буковый пол, а потом выкинут на улицу, где те полежат в канаве, захлебываясь кровью и соплями, до того точно указанного момента, когда им пора будет уползти восвояси, чтобы огромный дом в глубине площади мог встретить первые лучи солнца начищенными до блеска окнами и готовностью к труду, и не осталось бы никаких досадных следов после счастливого события, вот и всё, и «наилучшие пожелания, особенно тем, кто приглашен на обед», писала Старая Дама, и к приглашению прилагался также список гостей, под которым стояла ее подпись.

Жители города восприняли это приглашение с таким же безропотным удивлением, с каким они наблюдали бы за лунным затмением, и даже те, кто, к собственному изумлению, нашел себя в списке выступающих, смирились – раз уж так решили судьба и Старая Дама – и сели сочинять потихоньку речи в соответствии с тезисами, изложенными в приглашении, а три адвоката, осознав, что после празднования останутся без зубов и придется ползти домой, заранее записались к зубному врачу и повесили на дверях своих контор объявление о том, что на следующий день после свадьбы приема не будет. Образ Старой Дамы был окружен таким почтением, что только пастор Корнелиус нашел в себе силы к сопротивлению. В следующее воскресенье он включил в свою проповедь пассаж, в котором напомнил всем, что Горе вам, смеющиеся ныне над этой грубой шуткой, и Горе вам, богатые, ибо ждет вас беда[12]12
  Неточная цитата из Евангелия от Луки, 6:24–25.


[Закрыть], после чего облачился в черный сюртук и отправился на Рыночную площадь. Дверь дома оказалась заперта, и никто ему не отворил, когда он дернул за шнурок звонка, хотя ему показалось, что весь дом уставился на него своими блестящими окнами. Преисполнившись пламенного гнева и боевого задора, он вернулся домой, и тут обнаружил, что дочь примеряет только что присланное из Копенгагена подвенечное платье, и при этом совершенно непонятно, кто его заказал. Платье тем не менее село как влитое, к тому же в спинку оказалась вшита хитроумная система вставок из китового уса, благодаря которым сутулая спина дочери выпрямилась, и Катарина приобрела на удивление горделивую осанку. В плотном корсете на груди нашлась смоченная камфарными каплями тряпочка, которая, в сочетании с ментоловым маслом для пропитки фаты, присланным вместе с платьем, предназначалась для того, чтобы венчание не прерывалось приступами кашля. Тут пастор Корнелиус – который вообще-то всегда вел себя сдержанно и с достоинством – помчался бегом в церковь, и там его охватила такая ярость, что на губах выступила синюшная пена, а все оттого, что в церкви его ожидало сообщение о времени прибытия кареты и остальных экипажей и оттого, что тут уже начали плести венки, потому что Старая Дама, подобно многим другим, не хотела украшений из живых цветов, но решила, что венки должны быть из высушенных гвоздик и орхидей, которые некоторое время назад прибыли с Мадейры, а органист уже получил список псалмов для церемонии венчания, и в списке этом, кроме положенных по такому случаю произведений, числился еще и ряд старинных баллад. Но пробст не сдавался, на его стороне был Бог – в борьбе против этой женщины, этого безрогого дьявола. Она ни разу не переступала порога его церкви, он никак не мог ей доверять, ей никогда не удавалось скрыть отсутствие воспитания, и вот теперь она зашла столь далеко, что требует исполнять в церкви непристойные песни, но он потворствовать этому не собирается! И тут он увидел, что в бумагах, описывающих венчание и содержащих указания органисту, а также и предписания ему, пробсту, с изложением его свадебной речи, предписания, где в квадратных скобках было указано, что вот тут он откашляется, а тут вот поднимет голову и обведет взглядом прихожан, есть и листок, в котором настоятельно подчеркивается, что всем приглашенным следует захватить с собой зонтики, поскольку ожидается небольшой дождик – знак того, что Небо благословляет новобрачных и гостей – по окончании церемонии. В отчаянии пробст схватился за метрическую книгу, полагая, что если ее не будет, то и венчание не состоится, но книга в его руках раскрылась, и, чувствуя, как гнев его стихает, оставляя после себя лишь бессильную тоску, он прочитал о бракосочетании Катарины Корнелиус Бак и Кристофера Людвига Теандера – так, как будто оно уже состоялось, и когда, перелистав книгу дальше, он перевернул исписанные листы и дошел до чистых, то обнаружил на них сделанные его собственной рукой записи о рождении и крещении трех дочерей, которых к его удивлению и удивлению всего города родит Катарина. Тут Корнелиус понял, что не в состоянии бороться со Вселенной, и впервые ощутил, что устал, что он стар и нездоров, он впервые почувствовал, что возраст отделяет его от окружающего мира, и чувство это не покидало его и позже, когда он вычеркивал резкие слова из своей проповеди, которая по мере приближения к свадьбе становилась все более и более сдержанной, поскольку постепенно он стал находить положительные стороны в браке своей золотушной, чахоточной дочери с единственным наследником богатого семейства, пусть даже этот наследник и Кристофер Людвиг – шут гороховый, дурак, ничтожество.

Венчание прошло в соответствии с распорядком, изложенным в приглашении. В церкви пробст сам подвел дочь к алтарю, где ее ждал Кристофер. Рядом с ним стоял доктор Малер, ведь у Кристофера, считай, не было родственников, да и друзей найти не удалось, так как с самого детства его окружали только взрослые. Встав перед алтарем, молодые люди взглянули друг на друга так, словно действительно видели друг друга впервые, и гостям в первом ряду показалось, что Катарина, которой, вероятно, было плохо видно из-за пропитанной ментоловым маслом фаты, схватила сначала руку врача, полагая, что он и есть ее жених. Встречались ли молодые люди раньше, так навсегда и осталось тайной. Во время церемонии пастор Корнелиус строго следовал всем указаниям, лица новобрачных были совершенно бесстрастны, и разве что приступы кашля – несмотря на все меры предосторожности – несколько раз сотрясали Катарину, да еще Кристофер то и дело в растерянности поглядывал по сторонам в поисках часов. Дождь, который начался, когда молодожены покинули церковь, не прекращался всю ночь, и под утро сточные канавы превратились в бурные потоки, уносившие с собой обездвиженных, окровавленных и мертвецки пьяных адвокатов, чтобы все свершилось в соответствии с предсказанием.

Сама же Старая Дама на свадьбе так и не появилась.

Амалия была младшей из трех дочерей Катарины и Кристофера Людвига, и в детстве она нисколько не сомневалась, что ее отец – автомат. В жизни Кристофера после женитьбы произошли заметные изменения – теперь каждый вечер после ужина служанка вела его в гостиную к семье, а прежде он в одиночестве сидел в курительной комнате – при том, что сам не курил. Лицо его неизменно выражало равнодушную учтивость, свойственную ему с детства, и точно так же, как и прежде, он не сводил глаз с висящих в гостиной часов, как будто следил за движением стрелок, и, очевидно, именно это он и делал. Напротив него на диване сидела жена, которая из-за слабости здоровья не могла даже вышивать – хотя это было единственным занятием, которое ее когда-либо интересовало, – и за все свое детство Амалия лишь несколько раз слышала, как родители разговаривают друг с другом. Дочерей с малых лет приучали к тому, что надо вести себя как можно тише и незаметнее, и нередко случалось, что горничные, целыми днями напролет безуспешно боровшиеся в необъятном доме с пылью и компрометирующим запахом хлева, который так никогда и не удалось окончательно истребить хозяйственным мылом и заглушить запахом сушеных фиалок, проходя по комнатам со щетками и тряпками, натыкались на неподвижную семейную группу – в полной уверенности, что эти люди, как и копии классических статуй в человеческий рост, являются частью обстановки, и лишь время от времени это обманчивое впечатление нарушалось болезненным покашливанием Катарины или какими-то новыми изменениями очертаний тела Кристофера. Однако не следует думать, что дом семьи Теандеров был мертв. Да, конечно, члены семьи не очень-то деятельны, и бодрыми их явно не назовешь, но, возможно, это связано с тем, что эта семья – как, впрочем, и вся датская буржуазия тех лет – все меньше интересовалась внешней стороной жизни, сосредоточившись на внутренней и на том, что их окружало, и, в особенности, на часовых механизмах, так что эта похожая на восковые фигуры супружеская пара и трое их детей представляют собой воплощение мечты о том, как совместить непредсказуемость жизни с ходом часов и неумолимым течением времени.

Амалия с самого раннего детства населяла тишину дома буйными фантазиями, в которых она покоряла мир, но только когда ее бабушка открыла двери дома, чтобы жители города смогли полюбоваться ватерклозетом, Амалия обнаружила, что ее мечтания – это отражение действительности, которая скрывается в зеркалах, и тут-то и начались ее странствия по бескрайнему дому. Вначале мать пыталась их пресекать, но для этого она была слишком слаба. Катарина и при вступлении в брак была серьезно больна, а теперь, после того как Кристофер трижды услышал голос матери, ее туберкулез лишь обострился. Как и все остальные в доме, Кристофер уже и думать забыл о Старой Даме, и кое-кто полагал, что он вообще перестал думать о чем-либо кроме времени, которое в свою очередь представляет собой столь абстрактный предмет, что он распадается, как только о нем задумываешься. Так что для него, видимо, стало настоящим потрясением, когда однажды ночью, в кромешной тьме, мать позвала его, подняла его голого с постели и заставила идти через безлюдный дом, через пустые, залитые лунным светом комнаты, где ничто не свидетельствовало о ее присутствии – разве что повелительный голос, с которым невозможно было спорить. Голос привел его к белой двери, открыв которую, он подошел к стоявшей в комнате кровати и тут понял, что в постели лежит его жена. Ощутив на затылке дыхание Старой Дамы, Кристофер послушно лег на спящую женщину.

После того как он пришел к ней в третий раз, Катарина в первый и в последний раз в жизни совершила преступление. Однажды, будучи в гостях у родителей, она вытащила из отцовского шкафа старый ржавый револьвер, который помнила с детства, и о существовании которого пробст давно позабыл. После такого колоссального напряжения ей потребовалось несколько месяцев, прежде чем она собралась с силами и убедилась, что он заряжен, и только перед самым рождением Амалии она однажды, на исходе бессонной ночи, сняла револьвер с предохранителя и положила его под подушку, приняв твердое решение стрелять в любого, кто появится ночью в дверях ее спальни, пусть даже это будет призрак ее свекрови.

Эта мера предосторожности оказалась совершенно напрасной. После рождения Амалии Кристофер слышал голос матери только один раз, да и разобрать, что она сказала, было почти невозможно.

Случилось это на праздновании юбилея деятельности Старой Дамы, о котором заранее ничего не было известно, но которое вдруг стало реальностью в связи с явлением пятидесяти двух человек, исключительно мужчин, и сам факт их одновременного появления свидетельствовал о том, что они получили приглашение и обязаны были явиться. Они собрались в доме семейства Рабов в назначенное им время в большой овальной гостиной, освещенной только свечами, за огромным столом, покрытым черной бархатной скатертью, окаймленной валенсийскими кружевами. Это сочетание черного и белого повторялось во фрачных парах пятидесяти двух гостей, и когда они вошли в комнату, им всем одновременно пришла в голову мысль, что они не понимают, на какой именно юбилей они сегодня приглашены, поскольку знаменательные даты семейства Рабов давно были позабыты, а убранство этой гостиной с множеством свечей более всего подходило для поминальной трапезы. И только потом все вдруг заметили Старую Даму. Она сидела во главе стола, ее тело, более крупное и бесформенное, чем им это помнилось, было втиснуто в резное кресло из темного дуба, и казалось, она сидит в поставленном вертикально гробу в ожидании своих похорон, тем более что рядом, у стены, был установлен ее собственный надгробный камень – отполированная до сверхъестественного блеска плита из шведского гранита высотой от пола до потолка, на которой, со свойственной ей скромностью, она пока что распорядилась выбить только свое имя, обстоятельный список личных и общественных заслуг, восхваление в стихах, написанное известным копенгагенским поэтом, три креста и голубку на мраморной вставке.

За столом никто не произнес ни слова, слуги с неумолимой точностью соблюдали распорядок, который каким-то образом был известен всем приглашенным, и поэтому слова были не нужны, а подавали гостям сладкую, густую, выдержанную мадеру и мелкое сухое печенье.

Заговорили лишь тогда, когда началось состязание.

Только опубликованное в газете сообщение об этом состязании могло навести на мысль, что готовится юбилей Старой Дамы. Задание для претендентов было напечатано на первой странице, и состояло оно из двух стихотворных строк:

 
Достойна лучших слов газета эта,
Но если про изъяны речь зайдет…
 

Всем приглашенным заранее сообщили, что они должны предложить свои варианты завершающих строк, и варианты эти по очереди стал зачитывать тесть Кристофера. Он на одном дыхании прочитал все пятьдесят два сочинения, и присутствующие единодушно пришли к выводу, что версия доктора Малера великолепна и превосходит все остальные, после чего хором продекламировали его восхитительные строчки:

 
То в ней их нет. Другого нет ответа.
В ней вряд ли кто оплошности найдет.
 

Затем вновь воцарилось молчание, пока комната не задрожала вдруг от синхронного боя часов. После чего в последний раз предложили угощение, и все пятьдесят два человека одновременно посмотрели на Старую Даму – которая до сих не произнесла ни слова и согласно распорядку и не должна была ничего говорить. Все понимали, что видят ее в последний раз, и на короткое мгновение заранее установленной длительности их мысли унеслись куда-то вдаль. Они вспомнили, как общались с ней в качестве начальников отделов, врачей, адвокатов, землемеров, членов городского совета, судей, священников, представителей Королевского дома, директоров предприятий, помещиков и капитанов судов, после чего все дружно подняли бокалы, чтобы выпить за нее, за то, что она, словно великий часовщик, запустила механизм, который не нужно более заводить, – ведь теперь он будет работать вечно.

И тут произошли два события, от которых никто не может быть застрахован. Во-первых, Амалия открыла дверь. Во-вторых, Кристофер встал из-за стола, а все остальные, пятьдесят один человек, одновременно забыли про свои бокалы, поскольку все они, в большей или меньшей степени, вдруг осознали, что он впервые после своего «да» в церкви захотел при всех что-то сказать, и в первый раз за всю жизнь сам решил взять слово, и при этом выступление его никак не было предусмотрено в расписании Старой Дамы.

– Дамы и господа, – сказал Кристофер, и все отметили его удивительно звонкий голос, – я хотел бы предложить свой вариант вне конкурса. Вот мое стихотворение:

 
Достойна лучших слов газета эта,
Но если про изъяны речь зайдет…
Во всей стране – и в этом нет секрета,
Столь хлипкую газету вряд ли кто найдет.
Намажьте клеем и переплетите.
 

После чего он садится, и в бесконечных восклицаниях, бормотаниях и перешептываниях порядок праздника расползается, и когда тут же начинают бить часы – слишком рано и при этом немного вразнобой, как будто нарушение регламента, допущенное Кристофером в овальной гостиной, распространилось по всему зданию, все начинают говорить еще громче, чтобы заглушить диссонансы и резкий звук множества часовых механизмов, и посреди всего этого шума молчат только Старая Дама и Амалия. Амалия – потому что она впервые в жизни задумалась о том, что ее отец, возможно, все-таки не просто конструкция из гирек, блоков, пружин, бездушный механизм, как тот шахматный автомат, который она однажды видела на ярмарке; Старая Дама – потому что готова лопнуть от переполняющего ее гнева. Лишь много времени спустя, когда была выпита последняя бутылка мадеры и гости, распевая песни, отправились по домам (Старая Дама была так уверена в распорядке вечера, что не стала нанимать вышибал), и когда последние свечи догорели и комната погрузилась во тьму, в которой лишь слабо мерцал надгробный камень, о чем Старая Дама не могла знать, потому что уже давным-давно ослепла, она произнесла в пустоту, где оставались только они с Амалией: «У этого мерзавца голос, как у Кристофера!»

На следующее утро служанки нашли ее в гостиной без признаков жизни. Тело уже окоченело, а на потрескавшихся, но все еще пухлых губах застыла удовлетворенная улыбка, и слуги никак не могли отделаться от мысли, что в момент смерти она, должно быть, заключила чрезвычайно выгодную сделку с самим дьяволом. Конечно же, улыбка на ее лице осталась из-за трупного окоченения, которое еще и не позволило вытащить тело из кресла, в связи с чем для гроба пришлось изготовить особую дубовую крышку и похоронили Старую Даму стоя.