Текст книги "Представление о двадцатом веке"

Автор книги: Питер Хёг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

Только на этих вечерах в Аннебьерге принимали, позволяли и даже поощряли то, что девочки касались друг друга, – когда они танцевали парами. Мария, как правило, танцевала за кавалера, и именно в такие минуты у нее впервые стало появляться предчувствие, что все это добром не кончится.

Когда я разговаривал с Марией о ее жизни в Аннебьерге, сама она никогда не говорила о предчувствиях. В беседах со мной она утверждала, что это было счастливое время и что у всех были хорошие отношения, и лишь спустя какое-то время в ее рассказах вдруг стали появляться неожиданные детали. Вот, например, в один из таких вечеров она поет, танцует за кавалера, вспоминает Адониса – и тут ее внезапно охватывает тоска. Такие чувства возникали как-то неожиданно и не особенно часто, и хоть я и вернусь к ним позднее, не следует забывать, что это всего лишь единичные случаи в веселом хороводе ее жизни в Аннебьерге – зимние вечера у печки, имбирное печенье и игры в снежки, весной и летом купание во фьорде и розовые клумбы, а золотой, печальной осенью аромат яблок. За это время Марии исполнилось шестнадцать, потом семнадцать, потом восемнадцать, и хотя у нее появилась отдельная комната и три наградных значка с королевской монограммой, хотя ей стали доверять обрезать чайные розы у дороги, хотя она все еще лепечет, как маленький ребенок, знает все анекдоты фрёкен Смек наизусть и, очевидно, полностью срослась с Аннебьергом, все-таки она уже превратилась во взрослую девушку.

И тут в интернате появляется электрик. Он приезжает в марте, когда уже наступила весна, но на улице дикий холод. Это молодой человек, хотя обычно в интернат молодые люди не попадают, даже те полицейские и представители организаций по защите детей, которые привозят девочек, всегда мужчины пожилые, их отбирают по просьбе управляющих. Но вот этот электрик оказывается молодым человеком, а все потому, что в Аннебьерге давно уже погас свет, а управляющие дамы не смогли, как обычно, договориться с компанией, то есть фрёкен Смек не позвонила, как обычно, в компанию и не сказала, что пришлите, пожалуйста, женщину, а если вы все же пришлете мужчину, то пусть это будет отец семейства, и пусть ему будет за пятьдесят, или же мы не будем иметь с вами дело, подумайте над этим, спасибо и до свидания. На этом она, как правило, заканчивала разговор, прекрасно понимая, что все будет так, как она сказала.

Но вся электрика в интернате сделана совсем недавно, и никто не ожидал каких-то серьезных неполадок, и звонит в компанию несколько менее последовательная фрёкен Стрём, вот почему к ним и приезжает на велосипеде молодой человек в синем рабочем комбинезоне. Он ни к кому не обращается, не заходит ни в один кабинет и не задает вопросов. Поступи он так, его еще могли бы остановить, но он слезает с велосипеда, берет ящик с инструментом и идет прямиком в подвал, чтобы заменить сгоревший предохранитель, в котором и кроется корень зла. Электрик зажигает небольшую керосиновую лампу, которую принес с собой, устраивается у главного щита – и тут замечает девушек.

Они окружают его со всех сторон – и при этом молчат. В этом-то и проблема, именно это кажется молодому человеку чем-то ненормальным и вызывает у него легкую панику. Знакомые ему девушки беспрерывно хихикают, все время перебивают и недовольно морщат нос, и ему никогда не попадались такие, которые смотрят прямо в упор, не мигая. Воспитанниц вся эта ситуация тоже застала врасплох, иначе они вели бы себя более естественно – убежали бы, или как-то пошутили, или потупили бы глаза, но они последовали за ним в подвал и неожиданно оказались совсем близко от него, так близко, как они уже давно не оказывались рядом с мужчинами.

Не могу сказать, как долго это продолжалось. Мария стоит ближе всех, и ей кажется, что это длится долго, но не так долго, как показалось молодому электрику. Он вдруг решает, что они смотрят на него голодными глазами, и из глубин его подсознания внезапно всплывают мужские кошмары о валькириях, амазонках, девах-воительницах и о женщинах, которые долгое время жили без мужчин и потому обезумели, истосковавшись по мужскому телу. Он чувствует, как покрывается холодным потом под своим синим комбинезоном и, повторяя какую-то сцену из другой фантазии, а именно из вестернов в кинотеатре зеландского Нюкёпинга (идущих на сдвоенных сеансах в субботу вечером), он роняет на пол инструменты и, задув керосиновую лампу, бросается сквозь тьму к выходу. Подхватив свой велосипед, он несется по дорожке прочь, виляя из стороны в сторону, подгоняемый порожденным воображением воем волков.

Девочки остаются в темноте в полном недоумении, и лишь спустя долгую минуту начинают хихикать. Все, кроме Марии. Она все еще думает об электрике.

А потом появился солдат.

Это было в мае, в один из светлых теплых звенящих дней, и Мария занималась ответственным делом – поливала розы у проселочной дороги. Она уже долго жила в Аннебьерге и была готова к надвигающемуся событию, а именно к тому, что на дороге появляется солдат. Идет он нетвердой походкой, потому что все его внимание сосредоточено на загорелых икрах Марии, ее выгоревших на солнце волосах, привычных к работе руках, озорных глазах, и все такое прочее. У солдата светлые волосы, голубые глаза и широкие плечи. Одет он в узкие белые брюки и синюю форменную рубашку – он морской пехотинец. Видно, что он малый не промах и по всем статьям образцовый и неотразимый датский солдат.

Но это немецкий солдат. Для Марии это не имело никакого значения, она едва потом смогла вспомнить этот факт, но я сразу обратил на него внимание. Солдат был немцем, и это могло стать для Марии первым свидетельством того, что Дания уже больше года была оккупирована Германией.

Времени на размышления не было. Да и что толку стоять и смотреть друг на друга, разинув рот. Мария оставляет лейку и отправляется вслед за солдатом, шагая в ногу. Какое-то время они так идут, посмеиваясь себе под нос, а потом она нагоняет его и дальше идет рядом с ним, а Аннебьерг тем временем пропадает из виду, и они уже минуют Нюкёпинг.

Пока они исчезают вдали, и Мария даже ни разу не оборачивается, я размышляю, почему она так поступает? Почему она убегает, а не остается в Аннебьерге, где она вполне счастлива? Мне кажется, что и тогда, и позже представления Марии о счастливой жизни предполагали именно такое существование, как в Аннебьерге, – привычное ощущение защищенности, завтрак, обед и ужин в одно и то же время, раз в две недели – пение и танцы. Почему же она все-таки последовала за солдатом?

Если сказать, что Мария искала любовь, то это будет слишком банально. Это совсем неубедительный ответ, к тому же он никак не согласуется с реальными событиями. Вскоре после того, как она сбежала, в тот же день, она оказалась с этим солдатом в кузове грузовика. Он хочет взять ее за руку, но она отдергивает руку, он склоняется к ней, чтобы поцеловать ее, но она прячет от него свои розовые губки, и тогда он думает, что, вероятно, этот маленький лютик, эта Snuggiputzilein[46]46
  Милашка, малышка (нем.).


[Закрыть] ожидает от него решительных действий, он пытается расстегнуть ее форменную блузку – и внезапно оказывается на дороге: на повороте он вылетает из кузова, после чего наблюдает быстро удаляющийся грузовик. Так что если Мария и искала любви, то, во всяком случае, не первой попавшейся.

Оказавшись в одиночестве, она пожалела, что поддалась внезапному порыву и ушла с солдатом, и в тот же день решила вернуться в интернат. К этому времени она уже три года чувствовала себя маленькой девочкой, она выглядела как маленькая девочка и вела себя соответственно. Никто и подумать не мог, что Мария Йенсен может быть другой, и эта ее детскость и ввела в заблуждение двух крепких хуторских парней. Они сидели на телеге в копне сена рядом с Марией, и запряжена телега была трактором – по тем временам редкость. Ехал он в нужном направлении, удаляясь от заходящего за горизонт солнца в сторону Аннебьерга. Скучающие парни, не сговариваясь, решили попользоваться ясноглазой девушкой. Один из них схватил ее за руку и стащил с нее юбку, и Мария впервые за долгое, очень долгое время столкнулась с насилием. Первое ее инстинктивное желание было ничего не делать и поддаться, но одновременно с этим внутри у нее все сжалось, а взгляд впервые за долгое-долгое время остекленел, что когда-то служило предупреждением детям и взрослым в Кристиансхауне. В один миг она позабыла о безопасной жизни в Аннебьерге и стала соответствовать представлению о девочке, которая может за себя постоять. Когда один из парней попытался просунуть ногу между ее ногами, она молниеносно врезала ему коленом в пах, а затем вдавила оба больших пальца в его широко раскрытые от крайнего изумления глаза. Он откатился от нее, не издав ни звука. Она поднялась и шагнула на середину раскачивающейся из стороны в сторону телеги, и тут встретилась со вторым, у которого были желтые от жевательного табака зубы, а из расстегнутых штанов торчал омерзительный член. В копну сена были воткнуты вилы, их-то Мария и схватила. Парень осторожно приближался. Он уже понял, что у него необычный противник, но не понял, насколько необычный, и поэтому совершил ошибку. Поддавшись на обманное движение Марии, он зашатался, и она успела в прыжке вилами сдернуть с него штаны до лодыжек и снова отпрыгнуть, пока тот безуспешно пытался ее схватить. Теперь его свобода передвижения была ограничена, и, как только Мария вновь сделала вид, что нападает, он потерял равновесие, а когда она через секунду сделала еще один угрожающий шаг вперед, парень опрокинулся назад и исчез в сумерках. Тут же Мария увидела, что первый нападавший, шатаясь, поднимается на ноги. Стремительно развернувшись, она с ходу заехала ему вилами поперек груди. Удар сбросил парня с телеги. Добравшись до места, Мария поблагодарила любезного тракториста и добавила, что парни давно уже сошли по дороге. Трактористу показалось, что голос у нее стал ниже и взгляд теперь был какой-то отрешенный. Оставшись в одиночестве, Мария вдруг осознала, что нет никакого смысла возвращаться в интернат, что ей хочется попробовать пожить среди всей этой деревенщины и что бояться ей нечего, ну совершенно нечего. И пешком, по той же проселочной дороге, отправилась в сторону Сорё, навстречу закату.

К этому времени Карстен провел в Академии уже два года, и, хотя у меня возникает искушение перейти прямо к делу и начать рассказывать о том, как они с Марией впервые встретились, но так истории писать не положено, нельзя поддаваться притягательной силе любви, и я не хочу слушать упреки в свой адрес. Поэтому начнем с появления Карстена в Сорё за два года до их встречи, пятнадцатого августа тысяча девятьсот тридцать девятого года, когда он, под бдительным взором заместителя ректора, стоит вместе со своим и другими классами, выстроившимися перед входом в актовый зал, а потом, оказавшись в зале вместе с остальными новичками, дрожит всем телом под кессонным потолком с нарисованными на нем звездами, под суровыми взглядами бывших ректоров, портреты которых украшают стены. Поднявшись на высокую кафедру, ректор Роскоу-Нильсен произносит речь. Она, кончено же, обращена к новичкам, к детям графов, дипломатов, сыновьям чиновников таможенного ведомства, священников, директоров, управляющих лесопильными заводами, заведующих департаментами, и в отдельных случаях, как, например, в случае Карстена, детям вдов – ко всем сыновьям тех людей, которые не знакомы друг с другом, но которых объединяют непомерно амбициозные представления о собственных детях, из-за чего еще некоторое время назад они размышляли, отправить ли отпрысков в Херлуфсхольм, школу Метрополитан, гимназию Святого Йоргена или в Академию Сорё, и в итоге выбрали Сорё из-за витающего здесь духа истории.

Именно к этому духу и обращается ректор в своей речи, сразу же после исполнения одного из несравненных псалмов Ингеманна[47]47
  Ингеманн, Бернхард Северин (1789–1862) – датский писатель и поэт, автор многих и по сей день широко известных псалмов.


[Закрыть] под аккомпанемент учителя музыки, – псалма, мелодию к которому сочинил композитор Хайсе[48]48
  Хайсе, Питер Арнольд (1830–1879) – датский композитор и органист, получивший известность благодаря сочинению музыки для многих псалмов.


[Закрыть], некогда преподававший в этих стенах музыку, и сразу после того, как ректор, несмотря на слабое зрение, замечает среди коротко постриженных мальчиков Карстена, потому что у того глаза матери, которые до сих пор горят огнем в душе старого латиниста. Он простирает руку вперед, словно желая этим жестом сказать, что он – существо высшее и вся его деятельность покоится на традициях, которые, по его мнению и по мнению всего учительского коллектива, на протяжении трехсот лет оставались неизменными и, по всей видимости, таковыми всегда и останутся; не исключено, что какие-то мелкие изменения в будущем и возможны, но, по сути дела, речь, разумеется, идет о вечности. А потом он обращается к этим мальчикам шестнадцати и семнадцати лет: «Мы рады приветствовать вас в этих стенах, тут у нас все друг с другом на «вы», и если вы готовы к жизни в интернате, вы быстро вольетесь в нашу жизнь, но первое, что вы должны усвоить, – это то, что вы теперь стали взрослыми. Отныне вы должны полагаться только на себя и на собственные силы. Если вам дадут добрый совет, примите его как подарок, с благодарностью». Тут он замечает Карстена и на секунду прерывается, потому что вспоминает Амалию, затем продолжает свою речь и говорит, что уважение можно снискать, демонстрируя свои достижения на уроках и на спортивной площадке. «Но если вы почувствуете, что загордились от этого, то на пользу это вам не пойдет. И благодаря критическому отношению товарищей всякая фальшь будет обнаружена и каждый займет то место, которое определяется его личными заслугами. Вы полюбите эту школу – площадку для вашего свободного развития. Вы полюбите праздники посреди будней, исторические места – церковь Абсалона и ее надгробные плиты, выдающиеся образцы датской архитектуры с древних времен и до первой половины девятнадцатого века, величественные старые деревья, которые потом, в ваших воспоминаниях, будут казаться гораздо выше, чем они есть на самом деле», и тут ректор снова останавливается. Его переполняют воспоминания о его собственной юности в Академии, о времени, которое он всегда особенно остро чувствует как раз в такие минуты, когда приветствует только что пришедших в школу учеников. «И в конечном счете, продолжает он, сама жизнь в интернате покоится на чувстве принадлежности к этим местам, чувстве, которое будет становиться все сильнее, потому что жизнь ваша здесь будет особенной, в чем-то даже суровой, и вполне естественно искать утешения и поддержки в окружающей вас природе – такой приветливой и благодатной, что, кажется, нельзя ее не любить. Но явлением совершенно особенным, достойным восхищения, исключительным и не имеющим себе равных во всей Дании Академию делает ее внутренняя жизнь, непрерывная духовная традиция, протянувшаяся от Абсалона[49]49
  Абсалон (1128–1201) – датский государственный деятель, архиепископ.


[Закрыть], через времена Кристиана Четвертого, Фредерика Третьего, Хольберга[50]50
  Хольберг, Людвиг (1684–1754) – норвежско-датский писатель-просветитель.


[Закрыть], Хайсе, Хауха[51]51
  Хаух, Йоханнес Карстен (1790–1872) – датский поэт, драматург и писатель-романтик.


[Закрыть], Эрстеда[52]52
  Эрстед, Ханс Кристиан (1777–1851) – датский ученый, физик, химик, исследователь электромагнетизма.


[Закрыть] и Ингеманна ко дню сегодняшнему». И тут ректор взмахивает рукой, показывая на учителей.

У дальней стены зала стоит целая толпа учителей, и на первый взгляд они похожи на могущественных чародеев. Несмотря на теплый летний день, некоторые из них облачены в потертые пальто из альпаки или жилеты и пиджаки, у других накрахмаленные воротнички, лорнеты или пенсне, или же очки со слегка затемненными стеклами. Кое-кто из них в белых халатах, подчеркивающих принадлежность к естественным наукам. У кого-то лохматые бороды и бакенбарды, необходимые им, чтобы походить на научных авторитетов прошлого. Но все они очень, очень серьезно смотрят прямо перед собой, их серьезный взгляд внушает новичкам уважение, и так все и задумано. Но если присмотреться, – а многие из старших учеников это уже сделали, – то все предстает в другом свете. За внушающими трепет масками скрывалось что-то совсем иное, во всех этих людях проглядывала какая-то ветхость, какая-то неряшливость, а в их сосредоточенных взорах таилась немалая толика безумия, наводя на мысль, что эти апологеты датского народного духа – кто угодно, только не внушающие почтение ученые мужи. Низкооплачиваемые труженики большой фабрики грез, каковой с полным правом можно считать Академию Сорё. Производимые на этой фабрике представления ректор обстоятельно перечислил в своем выступлении: мечта о спартанской интернатской закалке, мечта о блестящих афинских знаниях, представление о горячей, трепетно-нежной любви к природе, и если внимательно присмотреться, то можно заметить, что расположение учителей в зале полностью соответствует его взгляду на мир. Ближе всего к ректору стоят Образование, Традиции и Народный дух, то есть знаменитый комментатор Платона, которого ученики прозвали Меф, сокращение от Мефистофеля, большой любитель маленьких мальчиков, который ежедневно раздает множество, множество подзатыльников, потому что это единственно разрешенный физический контакт между учителями и учениками. Чуть в отдалении стоит учитель французского языка Дон, сокращение от Дон Жуана, щеголь и специалист по маленьким девочкам. А дальше за ними маячат остальные филологи и естественники, и большинство из них – авторы учебников, зарекомендовавшие себя как выдающиеся ученые и как люди с целыми наборами невротических черт, из-за чего ученики и дали им эти короткие и емкие имена Злыдень, Тихарь и Свинтус, которые Карстену и остальным новичкам пока не известны, но скоро они их узнают. Между этой группой учителей, про которых ректор только что сказал, что они поддерживают традиции со времен Абсалона, и оставшимися есть небольшой просвет, несколько дощечек паркетного пола никем не заняты, и этот промежуток призван подчеркнуть дистанцию и более низкий статус тех коренастых и крепких мужчин, которые стоят дальше, скрестив руки, и которых зовут Мёллер, Томсен и Спраккельсен. Это учителя физкультуры и труда, и прозвища им никто не придумал, возможно потому, что их безумие столь очевидно, что подчеркивать его нет никакой необходимости. Это спартанцы Академии, люди, преклоняющиеся перед античным культом тела и английскими школами-интернатами, с неутомимой энергией организующие игры в крикет, гимнастические упражнения на воздухе и круглогодичные купания в озере Сорё, из-за чего многие из собравшихся в зале молодых людей начнут мучиться от необъяснимых и болезненных приступов ревматизма еще до получения аттестата. Эти мужчины презирают остальных учителей Академии и считают их слабаками, так что дощечки паркета, разделяющие эти две группы, являются еще и символом представлений школы о противопоставлении духа и тела.

В углу стоит рояль, за которым сидит учитель музыки. Он и его рояль с раскрытым датским песенником, где музыка и большая часть текстов сочинены выпускниками Академии, символизируют третье представление, которое очень важно для школы и о котором говорил ректор: представление о дивной, упоительной датской природе.

Почти все, что я здесь только что описал, основывается на моих наблюдениях, а не на впечатлениях Карстена. Я беседовал со многими выпускниками и, разумеется, с Карстеном тоже, но общую картину я составлял сам. Карстен, конечно же, заметил, как стоят учителя, он увидел их пустые взгляды, увидел, как подергиваются их лица, дрожат руки, и их странную привычку бормотать что-то себе под нос и шевелить губами во время пения, чтобы скрыть свою боязнь открывать рот где-либо еще кроме кафедры в собственном классе. Конечно же, он все это видел. Но ничего особенного он не чувствовал, он даже не услышал ни одного слова из речи ректора, и позднее вообще не мог вспомнить, что за песни он пел вместе со всеми, а все потому, что был занят тем единственным, на что он из самых лучших побуждений тратил всю свою энергию, и что было важно для него всю жизнь – на исполнение своего долга. Всем своим видом он старался показать, что полон внимания, ни в коем случае не хочет выделяться среди остальных или показаться нескромным и что с нетерпением ждет того, как в этом лучшем из всех учебных заведений он в течение трех лет будет жить именно так, как от него ожидают ректор, учителя, ученики и в первую очередь – что было гораздо важнее – его мать. Полностью отдавшись этому желанию, он ничего не слышал и не видел, пока невысокий жилистый мальчик из какого-то старшего класса во время выступления ректора внезапно не открыл рот и не пробурчал раздраженно что-то себе под нос. Это проявление неуважения потрясло Карстена, и он обернулся к нему. Его встретил взгляд темных глаз, и мальчик, спокойно и нисколько не понижая голоса, сказал, кивнув в сторону ректора Роскоу-Нильсена, Шаркателя, стоящего на возвышении:

– Слышишь, как все эти духовные сопли прилипают к его усам?

Это на первый взгляд бессмысленное, небрежное и презрительное замечание западает в душу Карстена как отражение четвертой мечты Академии Сорё, мечты о бунте.

Может сложиться впечатление, что ученики Академии мечтают о восстании, строят планы мятежа, но на самом деле все не так, во всяком случае, все не так просто. Дело в том, что у учеников почти нет разногласий с учителями. Несмотря на обидные прозвища, несмотря на все мальчишеские ритуалы и солидарность воспитанников, о которой только что говорил ректор, учителя и ученики представляют собой единое целое. В основе солидарности мальчиков, создаваемых ими традиций и ритуалов на самом деле лежал восторг от осознания собственной избранности, от того, что они оказались среди лучших в стране, primi inter pares[53]53
  Первые среди равных (лат.).


[Закрыть], попав в эту замечательную школу, где они, конечно же, так самозабвенно полюбят природу, что через сорок лет у них при воспоминаниях на глаза будут наворачиваться слезы, и где они в глубине души с огромным уважением относятся к учителям, потому что на самом деле считают, что те проповедуют ценности, над которыми, конечно, можно иронически подсмеиваться, но на самом деле ценности эти неоспоримы. Такая точка зрения, несомненно, объясняется тем, что Академия Сорё в то время, несмотря на все разговоры, что человек – сам кузнец своего счастья и все такое прочее, все еще являлась школой для высшего общества и для верхнего слоя среднего класса. Так что мятежные настроения возникали не в школе в целом, а лишь у отдельных учеников, как, например, того, что стоял позади Карстена в актовом зале.

Таких людей во все времена называли белыми воронами, уродами в здоровой семье и безнравственными личностями, и я не могу не чувствовать их неотразимой притягательности. Мне бы хотелось рассказать, что Карстен станет именно таким бунтарем и что бунт поселился в нем в самый первый день в актовом зале, а дальше только укреплялся. Но это было бы неправдой, представление о строптивом ученике возникло позднее, должно было пройти без малого двадцать лет, прежде чем датские писатели начали самодовольно изображать себя нескладными и развязными ниспровергателями порядка, которые заставляют весь класс смеяться и с легкостью могут обвести учителя вокруг пальца. В тысяча девятьсот тридцать девятом году таких молодых людей в Академии Сорё считали сорной травой и смутьянами, оказывающими пагубное влияние на молодежь и подрывающими ее жизнеутверждающий скаутский дух.

Карстен по натуре совершенно другой. Он всегда всех слушается, у него развито чувство долга, и в этот первый день в зале он с неприязнью отворачивается от возмутителя спокойствия и старается поскорей позабыть о нем.

И вот начинается его жизнь в Академии, проходит два года, и за эти два года Карстен получает две награды за прилежание и две награды за достижения в учебе, и понемногу становится школьной знаменитостью. Не то чтобы его имя часто упоминают, гораздо чаще говорят о том мальчике, который стоял позади него в актовом зале. Количество мелких скандалов, в которых тот был замешан за истекшие пару лет, равнялось количеству недель в году, а количество крупных превышало количество полученных Карстеном наград. В конце концов родителей мальчика попросили забрать его из Академии – эта формулировка прикрывала на самом деле тот факт, что из школы его вышвырнули. Он тоже стал легендарной личностью, и о нем рассказывали истории, но слава Карстена была другого свойства. Он с невероятным усердием выполнял свой долг и так старался, что воплотил в жизнь сомнительные представления своих учителей о прилежании и тяге к знаниям учеников Академии прошлого века. В течение этих лет Карстен ни разу не опоздал, и он не только не опаздывал, он приходил заранее, и не для того, чтобы подготовиться – это он, конечно же, делал накануне или еще раньше, в отведенное для домашних заданий время, – но чтобы еще раз повторить сегодняшний урок, и если его спросят, отвечать бодро и без запинки. Он выбрал классическое направление, потому что несмотря на демократический дух Академии и царившее в ней уважение к естественно-научным дисциплинам и необходимым в наши дни современным языкам, он все-таки решил, что латынь и древнегреческий – лучше. У Карстена обнаружились не только блестящие, удивительные способности к классическим языкам. Остальные дисциплины, включая и физкультуру, также давались ему легко. Он безропотно купался зимой, надевая после этого свою белую рубашку прямо на мокрое тело и не вытираясь, потому что учитель физкультуры Мёллер считал, что пользоваться полотенцем как-то не по-мужски, только женщины могут позволить себе такое. А по воскресеньям в доме часовщика он ел жаркое и десерт в обществе хозяина дома и его семьи, в столовой, где еще не стихли отзвуки голоса Амалии, и за обедом сдержанно рассказывал о своей учебе. Его поведение во всех смыслах безукоризненно, он образцовый ученик, его не в чем упрекнуть, да и времяпрепровождение его в свободное время не вызывает нареканий, и, конечно же, после уроков он занимается в кружках, где обсуждают права Дании на Южную Ютландию и разбирают исторический труд «О границе с Данией», согласно которому причины отделения Южной Ютландии от Родины уходят в глубь веков, еще к Кнуду Лаварду[54]54
  Кнуд Лавард (1096–1131) – сын короля Дании Эрика I, герцог Шлезвига (1115–1131).


[Закрыть]. Карстен готовится к этим занятиям столь же основательно, как и к урокам.

Жизнь его протекает в полном соответствии с установленной в Академии системой обучения, основанной на заучивании наизусть бесспорных истин, которые зубрили так, как всегда зубрили латинские глаголы – которым, слава Богу, с тех пор как латынь почила вечным сном, не грозят никакие изменения. Образец этот старались использовать везде, где только возможно, в том числе и в преподавании датского языка и литературы, где одной из несомненных истин провозглашался тот факт, что на датском языке с тысяча девятисотого года не было написано ни одной достойной книги, и уж точно ничего пригодного для включения в список обязательного чтения. На уроках ученики заучивали наизусть культурно-исторические остроты выдающегося литературоведа и выпускника Академии Вильхельма Андерсена, чтобы потом – как это случилось у Карстена на выпускном экзамене, – получив билет с вопросом об одном из стихотворений Грундтвига[55]55
  Грундтвиг, Николай Фредерик Северин (1783–1872) – датский писатель, историк, с 1861 г. – епископ. Реформатор церкви и школы. Создал так называемые «высшие датские народные школы» для воспитания молодежи в национально-религиозном духе, распространившиеся по всем скандинавским странам.


[Закрыть], они могли прокомментировать строки «…и тогда мы будучи богатыми преуспеем, если мало у кого будет слишком много, и уж совсем у немногих слишком мало» в духе Андерсена, ответив, что как раз в этом фрагменте Грундтвиг представляет свою экономическую программу, которая имела далеко идущие последствия.

Конечно же, за стенами Академии существовала иная реальность, но для воспитанников, учителей и ректора это не имело никакого значения. Все знали, что она существует, школа выписывала какие-то газеты, которые кто-то из учеников иногда брал в руки, но в целом внешний мир воспринимался несколько иллюзорным, поступающие извне сообщения казались разрозненными, неправдоподобными слухами. Через год после поступления Карстена Дания была оккупирована Германией, и если у кого-нибудь возникнет вопрос, как это повлияло на будни школы, то ответ будет: «Почти никак». Десятого апреля немецкие солдаты установили на рыночной площади города Сорё свои пулеметы, играл немецкий военный оркестр, и Мальчик, который стоял за спиной Карстена в актовом зале, отправился разговаривать с немецкими солдатами. Через несколько дней Карстену на утреннем песнопении вручили награду за прилежание, и ректор сказал: «Вы продемонстрировали усердие, невиданное в этом столетии, и, когда вы вылетите из гнезда, вас, как я предвижу, ждут великие, прекрасные свершения на благо Дании и на радость вашей матери (тут ректор на минуту задумался), они прославят нашу школу, и я хотел бы попросить вас всех (тут ректор, преодолевая себя, отвел взгляд от карих глаз Карстена) по возможности экономно использовать туалетную бумагу, которую в связи со сложившимися обстоятельствами мы получаем теперь в ограниченных количествах».

Выражение «сложившиеся обстоятельства» в Академии использовали, говоря о немецкой оккупации, о которой вообще мало кто задумывался. Но потом Мальчик-из-актового-зала написал в школьной газете, что оккупация – это надругательство над демократией, после чего ректор распорядился изъять весь тираж, давая понять всем, кто еще не определился со своей позицией, что иногда лучше вообще не иметь собственного мнения. В ответ на это Мальчик сочинил памфлет и сам его размножил, напечатав одним пальцем под копирку на пишущей машинке. В этом памфлете он заявлял, что его не удивляет, что школа закрывает глаза на преступную нацистскую оккупацию страны, – лично он никогда не сомневался в том, что все эти патриотические разглагольствования в стенах Академии – сплошное лицемерие, и никого не интересует то, что происходит сегодня, вместо чего все предпочитают со слезами на глазах вспоминать настроения 1848 года, потери 1864-го и воссоединение 1920-го. К тому же он хотел бы донести до соучеников и товарищей, какой поддержкой среди учителей школы пользуются арийские представления о том, что вся античность на самом деле происходит от мигрировавших на юг скандинавских племен – в полном соответствии с бессмысленной болтовней писателя Йоханнеса В. Йенсена. Такие представления, по мнению Мальчика-из-актового-зала, следует считать нелепыми, безосновательными и оскорбительными. Конечно же, и этот памфлет был конфискован, а вскоре и использован в качестве аргумента, когда родителей автора попросили забрать сына из школы, и если я и упомянул тут всю эту историю, то лишь потому, что на Карстена она произвела глубокое впечатление – столь глубокое, что почти пятьдесят лет спустя, в нашем с ним разговоре, он мог почти дословно воспроизвести текст памфлета.

Конечно, очень хочется понять, были ли Карстен и его товарищи счастливы в Академии, и именно такой вопрос я несколько раз задавал бывшим выпускникам, которые учились в одно время с Карстеном. Почти все они говорили, что это «и вправду было прекрасное время» или что «к нам относились как к взрослым интеллигентным людям», и все эти клише подсказывают мне, что неразумно пытаться понять прошлое с точки зрения своих сегодняшних представлений о счастье. Поэтому я не буду пытаться искать ответ на вопрос, были ли они там счастливы, а вместо этого попробую объективно описать, какой была жизнь Карстена в Академии. Для него школьная жизнь стала естественным продолжением жизни с Амалией после исчезновения Карла Лаурица. Дело в том, что и здесь были взрослые, которые ожидали от него определенного поведения и награждали за это, и у которых были те же идеалы, что и у Амалии, а именно Образование, Хороший вкус, Порядок и Прилежание. Академия была закрытым заведением, изолированным от всего мира, своего рода культурно-историческим островом, почему в ней и удавалось поддерживать представление о том, что хотя за стенами школы жизнь идет своим чередом, но все важное совершается здесь, и к тому же происходящее здесь сейчас ничем не отличается от происходившего в прошлом столетии. Карстен вырос среди людей, взаимоотношения которых были непредсказуемы, словно погода, он привык к резкой смене настроений Амалии – когда внутри белой виллы вдруг проносилась буря, сменявшаяся солнцем, и к тому, что их отношения с Карлом Лаурицем подчинялись особой, ненадежной метеорологии. Жизнь в Сорё по большей части его устраивала – здесь все внимание уделяли тому, чтобы донести до учеников исключительно вечные и незыблемые истины. Идея о Духе народа представлялась Карстену очень увлекательной, мысль о том, что существует своего рода эфир, какая-то связь сквозь века от времен рунических надписей, Абсалона и до сегодняшнего дня, связь, которую все ощущали и которая пробуждала сильные чувства – особенно два раза в год, когда великий Вильхельм Андерсен читал в Академии лекцию. Начинал он ее с того, что перед затаившими дыхание учениками долго пристраивал на кафедре свою трость с серебряным набалдашником, будто это какая-нибудь национальная реликвия или ценная археологическая находка, после чего в течение двух часов объяснял, что мир вовсе не такой, как они думают, – не бескрайний, не абсурдный, не уродливый и не такой уж сложный. Напротив, в нем царит ясность, последовательность и постоянство – как и в самой народной традиции – особенно в мире тех, кто относится к Цвету датской молодежи. Эта мысль о принадлежности к элите казалась Карстену чрезвычайно привлекательной. Несмотря на то что он был скромным молодым человеком, несмотря на то что зачастую всем своим поведением демонстрировал чуть ли не самоуничижение, которое нравилось и его товарищам, и учителям, потому что скромность считалась в Сорё одной из самых ценных добродетелей, несмотря на все это он чувствовал, как при мысли о принадлежности к какому-то «цвету» сердце его начинает биться сильнее, пусть он даже не очень-то и понимал, что вообще такое «датская молодежь».