Текст книги "Представление о двадцатом веке"

Автор книги: Питер Хёг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

Со временем она стала все больше и больше отдаляться от окружающих и совсем перестала с кем-либо разговаривать. В прежнее время она здоровалась с людьми, когда ходила гулять к морю, но после ее раздвоения из-за благоговейного отношения к ней вокруг нее возникла какая-то пустота, и она молча шла по поселку, а за ней следовали прихожане, которые бросались на землю, по которой она ступала, или же пытались подойти к ней с подветренной стороны, чтобы почувствовать окружающий ее запах, или же подглядывали за ней в туалете, а потом собирали ее испражнения и приносили их домой, как реликвию.

Какое-то время Анна вообще говорила не с людьми, а с чайками. Целыми днями бродила она вдоль берега и научилась в совершенстве изображать их крики. Но в конце концов ей надоело взывать к серому морю, и она замолчала, закрывшись в своей комнате, стесняясь всех тех, кто не оставлял ее в покое. Торвальд Бак в конце концов пришел к выводу, что у его дочери что-то не в порядке с головой, и не переставал удивляться, что Господь Бог для великой милости избрал такое скромное орудие, но успокаивал себя, повторяя, что именно нищие духом наследуют землю, ну и все такое прочее…

Анне было двенадцать лет, когда жители поселка впервые услышали, как она молится. Случилось это на миссионерском собрании, и к тому времени уже никто не мог припомнить, когда она в последний открывала рот, разве что однажды спела псалом, который Торвальду пришлось запретить, потому что он стал причиной внезапных кровотечений и обмороков у прихожан. А тут она вдруг встала, и все услышали, потеряв от изумления дар речи, как трогательно и непринужденно она молится. Прихожанам вспомнилось безоблачное небо, о котором все давно позабыли, похороны и свадьбы давних лет, и волосы на голове у них понемногу вставали дыбом. С того дня Торвальд стал брать ее с собой в миссионерские поездки по близлежащим поселкам и во время богослужения просил ее читать молитву. Она произносила ее, стоя на высоком белом табурете.

Слова ее звучали как музыка, в миндалевидных глазах появлялись слезы, сверкающие, словно жемчужины, в отсветах ее лица, и прихожане, захлебываясь от металлического привкуса во рту, сами не могли сдержать слез. Глядя на девушку в белых одеждах, они, прозревая, начинали понимать, что в своей прежней жизни утопали в трясине порока. Сотрясаясь в рыданиях, они бились головой о каменный пол и устраивали настоящие массовые истерики, которые, в моем представлении, никак не вяжутся с Данией – с датской провинциальной церковью в начале XX века, – но тем не менее имеются доказательства, свидетельства очевидцев, документы и фотографии, которые заставляют меня признать, что именно так все и происходило. И пока длилась вся эта неразбериха, Анна смотрела поверх голов, и я сомневаюсь, что она находила какую-то связь между этими воплями и самобичеваниями и своим присутствием в церкви.

В Лаунэсе она больше не выходила на улицу. Прихожане построили для нее круглую башню, из окон которой можно было смотреть на море. В башне были высокие окна, и видна она была из каждого дома в поселке, так что теперь Анна была у всех на виду. Торвальд пребывал в уверенности, что дочь в своей башне ждет непорочного зачатия, и, когда она ходила с ним на миссионерские собрания, даже он старался держаться от нее подальше, снедаемый мыслью о том, что ей предстоит, и чувствуя беспокойство, потому что в последние годы он из-за нее все чаще и чаще вспоминал свою копенгагенскую жизнь и то, как душа его жены взметнулась к потолку.

Первое предостережение явилось ему однажды вечером, когда он возвращался со встречи со своими священниками-единомышленниками, одной из тех встреч, которые заложили основу великого народного движения «Внутренняя миссия». В лодке перед ним сидела Анна, и плыли они по пылающему ковру отражавшегося в воде заката. И тут он, глядя на дочь, ощутил какое-то движение за бортом и, повернув голову, увидел, как Анна идет рядом с лодкой по сверкающей золотом дорожке, которую солнце постелило на поверхности моря. Когда он окликнул ее, она не обернулась, а продолжала идти по направлению к солнцу, пока ему не показалось, что сгущающаяся темнота забирает ее с собой в море. Торвальд, дрожа от ужаса, схватил за руку сидящую перед ним дочь, чтобы убедиться, что она по-прежнему с ним и что у него остался, по крайней мере, один экземпляр.

Это удивительное происшествие скорее напугало его, чем обрадовало, и он распорядился выковать тонкую золотую цепь, которую повесил на шею Анне, и когда она покидала башню, которая теперь всегда была под замком, он наматывал другой конец цепи себе на руку, что с нашей точки зрения может показаться настоящим варварством, но Анне он объяснил, что все это делается для ее же блага. Если прежде возвышенное молчание дочери его радовало, то теперь ему стало казаться, что на самом деле, может, это и от лукавого, и он попытался заставить ее на миссионерских собраниях каяться и признаваться в своих грехах. Из этого ничего не вышло – влажные глаза Анны ласково и невинно смотрели на присутствующих, но ей нечего было сказать, и Торвальду пришлось признать, что она чиста и невинна и не в состоянии даже говорить о грехе. Впрочем, она с интересом слушала покаяния других. Торвальд разделил паству на две группы – мужчин и женщин, чтобы они каялись порознь – пусть ничто не будет сокрыто, а станет явным. И только он, вместе с Анной, слушал и тех, и других, когда они рассказывали, где и как предавались тому или иному греху. Иногда во время этих собраний случалось, что дух Господень спускался к верующим, и мужчины и женщины собирались группками и дружно выходили из церкви, под предводительством Торвальда, чтобы на природе, на лесной опушке, продолжить собрание молитвой, покаянием в грехах и пением псалмов, под низким предгрозовым небом, что для жителей Лаунэса было делом привычным, а потом, когда начинался ливень, они так и продолжали бесконечные признания, которыми пытались заглушить дождь и друг друга, и, в конце концов, оказывались чуть ли не по пояс в грязи и всё пели, и пели, и всё так же смиренно опускались на колени, когда Торвальд или Анна молились за всех.

Однажды после такого собрания Торвальд, когда ликующие прихожане оставили их, оказался наедине с Анной, и тогда она пристально посмотрела на отца, на лице которого были следы дождя, грязи и напряжения, и спросила:

– Почему они признаются в грехах?

Торвальд с удивлением взглянул на дочь, которая вообще-то не имела обыкновения задавать вопросы.

– Чтобы очиститься от грехов, – ответил он.

– Но ведь один грех следует за другим, – сказала Анна, – этому нет конца.

На этот безумный вопрос Торвальд так и не нашелся, что ответить. Но позже распорядился, чтобы копенгагенский золотых дел мастер – к которому ему прежде и в голову не пришло бы обращаться – сделал посеребренную клетку, в которую Торвальд посадил дочь, надеясь таким образом повлиять на ее легкомысленное отношение к жизни, и Анна без всяких возражений смирилась с новым положением вещей. Теперь она стала отправляться на прогулки вдоль берега на рыбацком судне, сидя на палубе в своей сверкающей клетке, сквозь прутья которой она смотрела на мир, и при этом невозможно было понять, что она сама думает, да и вообще, как она относится к тому, что датский священник в этот просвещенный век посадил собственного ребенка в клетку.

Однажды ночью Торвальду во сне явилась покойная супруга, мать Анны. Она явилась ни больше, ни меньше, как в образе Ангела Господня, в розовом сиянии утренней зари, паря на белых крылышках, похожих на крылья летучей мыши, сквозь натянутую кожу которых просвечивали зеленоватые сосуды. Она разогнала нависшие над Лаунэсом облака и запах рыбы, вернувшийся во сне, и показала Торвальду город, парящий на колоссальном ярко-желтом кристалле серы. Он увидел вывески над питейными заведениями и неприметные двери, ведущие в бордели. Они с Анной вошли в этот город, на фоне звяканья бутылок слышалось ангельское пение, в разлитом на полу пиве отражался крест, а наготу женщин прикрывал белый муслин.

Торвальд очнулся от этого сна, охваченный беспокойством, которое ему с трудом удавалось обуздать до следующего воскресенья, когда он смог рассказать прихожанам о своем видении.

«Мир готов!» – произнес он таким голосом, что отсыревшая штукатурка посыпалась со стен. А потом в который раз принялся подробно описывать безбожие, царящее в городах. С убежденностью, которой сам от себя не ожидал, он стал вспоминать невероятные подробности из времен своей молодости в Рудкёпинге и в Копенгагене. Он рассказывал, как люди добывают себе пропитание, обкрадывая друг друга, как правители страны в государственных учреждениях предаются пьянству и рисуют богохульные картинки на стенах пальцами, предварительно обмакнув их в собственные испражнения, как слуги Божьи держат домашних животных в церквях и на кладбищах, и всегда ходят в сапогах с короткими голенищами, куда они засовывают задние ноги овец или свиней, чтоб использовать безответных животных для удовлетворения своей похоти. После этой проповеди прихожане вооружились граблями, топорами, косами и кремневыми ружьями, которые достались им от предков и так проржавели, что крошились, когда их снимали со стены, собрались перед церковью и потребовали, чтобы Торвальд, взяв с собой Анну, повел их в новый крестовый поход – на Рудкёпинг. В ту же ночь они вышли из тихой гавани Лаунэса, однако не сразу: Торвальд почувствовал сомнения, оценив гнев обитателей поселка и услышав жажду крови в их голосах. В обычной жизни они произносили лишь молитвы, однако сейчас, перед самым отплытием, разговорились и стали орать во все горло, стараясь перекричать усилившийся на закате ветер. Торвальд призвал их к состраданию и рассказал им о матерях язычников, которые подвергались насилию и мучениям, и об их выращенных без отцов детях, которые не могли быть уверенными в том, что их не сварят с луком и не сожрут, потому что в городах свирепствуют демоны голода, и, в конце концов, прихожане разрыдались, побросали оружие и расселись по своим шаландам, где даже паруса были черные. К палубе небольшого барка Торвальда была принайтована посеребренная клетка Анны, и, когда они вышли из гавани, ветер завыл еще громче, слово дул из самой Преисподней. Море вокруг них то тут, то там вздымаюсь иссиня-черными горами, которые нависали над утлыми судами, рассыпались в брызги и обрушивались на бледные, обращенные к небу лица, сметая с палубы все, что не было закреплено. Тогда Торвальд разбудил Анну, которая безмятежно спала в этом холоде, каким-то чудесным образом не потревоженная водной стихией. Когда она поднялась на ноги, волнение стихло, и тем самым подтвердилась их хрупкая мечта о том, что вера может двигать горы. Ночь напролет, пока на горизонте не начал вырастать город греха, как это и было в видении Торвальда, он не давал дочери спать, и необыкновенный свет, окружающий ее, озарял маленькие суденышки, темные рясы жителей Лаунэса и их озабоченные лица, полные фанатичного упрямства.

Упрямства, однако, поубавилось, и всем стало как-то не по себе, когда их суда вошли в огромную гавань, щупальца которой, сомкнувшись вокруг них, лицом к лицу столкнули их с разложением, которого они и представить себе не могли: портовые кабаки, бордели, пивные, похожие на дворцы, – с колоннадами, великолепными портиками, башнями, шпилями и мансардами, парившими над кровлями из блестящей меди. Позднее, когда они сошли на берег, на них со всех сторон обрушился страшный шум, и на какое-то время они потеряли друг друга в толпе. Поток людей, одетых с беспутной экстравагантностью, увлек и повел их по улицам, где евреи-лавочники продавали гвозди, точь-в-точь такие, какими к кресту был прибит Спаситель, и к тому же демонстрировали распятую на кресте куклу, похожую на Сына человеческого, в которую всякий мог забить свой гвоздь. Укротители зверей показывали тварей из Ноева ковчега: жирафов, бегемотов, слонов и совсем уж фантастического монстра – длинноногого уродливого утконоса, и все эти животные были выдрессированы так, что спаривались на глазах у публики, делая непристойные движения, и тут я хочу вмешаться и сказать, что сам я как-то не могу узнать в этом описании, хранящемся в анналах «Внутренней миссии», приличный провинциальный город Рудкёпинг, но именно так участники похода позднее вспоминали то, что предстало перед их глазами.

Когда они тем же вечером направились на службу, о проведении которой в одной из местных церквей договорился Торвальд Бак, чьим просьбам перечить не мог никто, все сплотились вокруг посеребренной клетки, которую везли на небольшой повозке сквозь тьму, оглашаемую звуками потасовок в питейных заведениях, клокочущими звуками органа, доносившимися из здания театра и похожими на стоны задыхающихся в экстазе любовников, и криками из борделей, где посетителей одаривали привезенными из жарких стран редкими венерическими болезнями, которые распространялись по телу как галопирующая гангрена. По пути им пришлось пробираться сквозь розоватый туман, который нисколько не мешал обзору, а, наоборот, делал все очертания более четкими. Кругом стоял такой зловонный дух разложения, что жители Лаунэса пытались задерживать дыхание, пока их губы не начинали синеть, а глаза выпрыгивать из орбит. Когда больше не было сил терпеть, они снова открывали рот, и их легкие наполнялись туманом, который ударял в голову, вызывая бурю воспоминаний о грехах, которым их предки когда-то в другом столетии не могли противостоять. И тогда они старались держаться поближе к клетке, чтобы хотя бы мельком увидеть лицо Анны.

На одном из перекрестков они проходят мимо мальчика. Он стоит, облокотившись о столб, уставившись прямо перед собой в туман и погрузившись в свои внутренние видения. Он представляет себе поверхность моря. В город он приехал со странствующим театром, где работает «мальчиком для волн» в очень популярном спектакле «Вокруг света за восемьдесят дней». Его обязанность – создавать волны, похожие на настоящие, при помощи синей ткани, по которой плывет пароход «Монголия». По пути к театру мальчик останавливается и представляет себе волнение на море, и пока он стоит, облокотившись о столб, а тело его медленно покачивается в такт движению волн, он погружается в мир чарующей синевы, и из глубины нежных, прозрачных, нескончаемых хрустальных глыб выплывает лицо. Лицо это сначала кажется белой рябью на фоне голубой бездны, но потом оно приближается и становится более четким. Это лицо Анны.

Когда Анна видит погруженного в свои мысли мальчика, у нее сразу же возникает желание помолиться за него, а потом спеть, но увидев море в его глазах, она чувствует, что и молитвы, и песни будет недостаточно, и тогда она раздваивается. Пока процессия с одетыми в рясы братьями и сестрами, ведомая неукротимым Торвальдом, шепчущим себе под нос те слова, которые он в проповеди должен сказать о Преисподней, постепенно теряется в игре света и тени, Анна, которая сидит в клетке и смотрит по сторонам, выскальзывает, или как же мне это вам лучше объяснить? Во всяком случае, другая Анна, а не та, что осталась в клетке, босиком бежит по булыжной мостовой и вместе с мальчиком, отвечающим за театральные волны, скрывается в театре.

Миссионерское движение, одним из основателей которого стал Торвальд Бак, оно же движение «Внутренняя миссия», с того самого дня будет отмечать день проповеди Торвальда в Рудкёпинге как одну из самых значительных дат в своей истории. Самому Торвальду его проповедь запомнилась тем, что на него впервые в жизни снизошло чудесное божественное вдохновение, и даже принимая во внимание все последовавшие катастрофы, она всегда сияла в его воспоминаниях как таинственный небесный дар. Точно так же и Анна никогда не забыла проведенный в театре вечер. Глядя в зал из-за кулис, она, которая всегда любила море, чуть не расплакалась при виде легковесного театрального обмана и бездонного зала, где белые манишки и напудренные, кокетливо обнаженные груди плавали, словно маленькие айсберги, в море черных фраков и атласных платьев. Одновременно с этим Торвальд Бак, стоя на кафедре, поднял голову и обвел взглядом набитую людьми церковь. Слухи о пламенной вере одетых в рясы рыбаков разнеслись по городу, и люди стали стекаться в церковь, чтобы посмотреть на жертвоприношение детей, услышать неразборчивое бормотание в состоянии религиозного транса, увидеть наложение рук и божественный экстаз. Кому-то из присутствующих просто встретились на улице бесстрашные люди, сопровождавшие клетку Анны, и они решили последовать за ними. Других привлекло шествие актеров и слухи об отличной постановке «Вокруг света за восемьдесят дней», где принцесса Ауда выходит на сцену почти без одежды, в чем Анна как раз тут же с удовлетворением и убедилась – почти обнаженную красавицу загримировали под темнокожую индианку и отчасти прикрыли саваном. Нищие последовали за Торвальдом в церковь, решив, что участвуют в праздничной процессии, и к этой постоянно разрастающейся толпе присоединились матросы с иностранных судов, стоящих в городской гавани. Теперь перед Торвальдом собралось больше грешников, чем ему когда-либо довелось встретить за всю свою жизнь, и в эту минуту он бы потерял самообладание, если бы рядом не засияло лицо Анны. А она в это время в театре смотрела на театральных матросов и вспоминала те кости, которые собирала на берегу моря неподалеку от Лаунэса. Сияние лица Анны в церкви усилилось, и Торвальд начал свою проповедь. Тем временем Анна в театре вложила свою руку в руку мальчика, отвечающего за волны, и представление «Вокруг света за восемьдесят дней» провозгласило победу цивилизации и современных транспортных средств над временем, а Торвальд заговорил о том, что сидящие перед ним люди заблудились в пустынях греха, и слова его были столь убедительны и просты, что не воспринимались как звуки, но превращались в картинки, которые в голове каждого иллюстрировали именно его или ее грехи, освещенные белым светом Анны, так что всем приходилось прикрывать глаза. А в это время в театре Анна, почувствовав близость мальчика и исходящий от него запах свежеиспеченного хлеба, подняла глаза к синей ткани, которая опустилась над ними словно звездное небо. Торвальд Бак в это самое мгновение говорил об избавлении смертью, так что все присутствующие услышали звон колоколов и речи у собственного гроба, и когда он начал рассказывать, что существует возможность еще по эту сторону смерти обратиться к жизни и спасению, а также помочь другим людям, в эту самую минуту Анна поняла, что ее тело восприимчиво к грациозным движениям волн, которые создавали неправдоподобную картину волнения на море, где из-за взрыва парохода «Генриетта» в небо взметнулся огненный столп, разбросавший обломки судна по всей сцене, где потом плавали актеры, а их с колосников обрызгивали водой, так что, когда их спасли и вытащили на берег, лица их были такими же мокрыми, как и лица слушателей Торвальда Бака, когда они кричали ему, что он должен рассказать им всю правду о жизни, а он поднял руки, призывая к спокойствию, и сказал: «Мир ждет нас!» В это время Анна под синей тканью все ближе придвигалась к мальчику, создававшему волны, а в церкви не осталось ни одного человека, которого не проняло бы сказанное Торвальдом, даже несколько бразильских моряков, которые прихватили с собой в церковь своих подружек, упали на колени и стали биться курчавыми головами о пол, каясь и тщетно пытаясь вспомнить, сколько человек они за свою жизнь отправили на тот свет. Позднее они образовали костяк той морской миссии, которая из этого города распространилась в самые отдаленные пределы Земного шара, и со временем благодаря ей «Внутренняя миссия» стала датской мечтой, о которой узнал весь мир. Когда Анна, приблизив лицо к лицу мальчика и запустив пальцы в его вьющиеся волосы, уступила непреодолимому любопытству и страстному желанию исследовать суть вещей и расстегнула ему брюки, накалившаяся атмосфера в церкви взорвала стеклянные мозаики на окнах и резные двери и выгнала людей на улицу, где они тесными группами бродили остаток ночи, восторженно распевая песни и пытаясь найти Торвальда Бака и божественную девочку, единственным воспоминанием о которой была горечь во рту, которая, впрочем, постепенно проходила.

Найти их не удалось, потому что они уже уехали. Шатаясь от изнеможения, Торвальд вышел из церкви в сопровождении тех прихожан, которые еще сохраняли рассудок. Они потащили за собой клетку Анны, и мысли их настолько были заняты тем, чтобы поскорее уплыть, что они не обратили внимания на двух детей, которые стояли на углу, крепко обнявшись, и внезапно разомкнули объятия, когда их повозка проезжала мимо. Анна с таким выражением лица, как будто она что-то забыла, скользнула в клетку и соединилась с девушкой, которая отдыхала на серебряном ложе, устав после церковной службы. Когда их судно вышло из гавани, на небе уже занималась заря.

После возвращения в Лаунэс Анна возобновила свои долгие прогулки, и вскоре Торвальд увидел, что она беременна и скоро выполнит свое предназначение. Он никому ничего не сказал, решив, что в свое время жители поселка сами все узнают, и когда все всё поняли, ей назначили почетный караул, который сменялся четыре раза в сутки и сопровождал ее во время прогулок в палящий дневной зной и в промозглые ночи, которые сменяли друг друга все лето.

Анна родила ночью, совершенно неожиданно и без чьей-либо помощи, и Торвальд первым увидел ребенка. Под каким-то надуманным предлогом он распустил почетный караул, гревшийся у костра перед башней. И направился прочь от дома. Он обращался к Богу с жаркой молитвой и собрал в кулак всю силу духа, и лишь когда, уходя, наткнулся на экономку, лицо которой уже стало пергаментным от старости, он на минуту потерял контроль над собой.

– Наш спаситель – девочка, – произнес он.

Домой он не возвращался до восхода солнца, но когда снова вошел в комнату Анны, где ночной холод уже сменился невыносимой жарой, то вновь обрел силу и бесконечное терпение верующего человека. Но когда он увидел, что в комнате никого нет, а потом обнаружил, что церковная касса пуста, и понял, что больше не увидит ни Анну, ни ребенка, и все это – наказание за страшную ошибку, которую он совершил, при том что не знает, в чем эта ошибка состоит, он склонил голову и, пробиваясь сквозь глухоту экономки, прокричал: «Бог дал, Бог взял, да будет благословенно имя Его во веки веков!»