Текст книги "Представление о двадцатом веке"
Автор книги: Питер Хёг
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)
* * *
Мне так и не удалось реконструировать события, последовавшие непосредственно за похоронами Старой Дамы. Когда эти события остались в прошлом, жители города позабыли о них так же, как забыли об эпидемиях холеры XIX века, и случившееся не оставило других следов, кроме двух удивительных номеров газеты и отдельных невразумительных объяснений. Лишь начало и конец произошедшего хорошо известны. Завещание Старой Дамы было оглашено в присутствии Кристофера, Катарины, Амалии и ее сестер в комнате, в которую позже заходили лишь один раз, после чего она, похоже, вовсе перестала существовать. В ту минуту, когда нотариус вскрыл огромный коричневый манильский конверт, который три года пролежал у него в сейфе – при том что он не имел никакого представления, как этот конверт мог туда попасть, – и с удивлением узнал свой почерк и нетерпеливый стиль Старой Дамы, в эту минуту присутствующие, да и все остальные жители города ощутили отчетливое дуновение вечности. Завещание было написано на тонких, почти прозрачных листах рисовой бумаги, и, когда нотариус огласил дату, стало ясно, что это единственный и окончательный документ, потому что дата как таковая отсутствовала – аккуратным почерком нотариуса было выведено: «С этого дня и навсегда». С первых слов завещания, которые нотариус зачитывал дрожащим голосом, поскольку, узнавая свой собственный почерк, он нисколько не сомневался в том, что к составлению этого документа не имеет никакого отношения, он и все остальные поняли, что это самое циничное, самое беззастенчивое произведение Старой Дамы, суть которого состояла в исчерпывающем описании истории рода Теандер Рабов от дня сегодняшнего и на веки вечные.
В самом начале документа Старая Дама указывала дату, точное время и место оглашения завещания в присутствии своего апатичного сына, его болезненной жены, трех внучек, в том числе и непослушной Амалии, а также сообщала, что жителям города во время чтения завещания откроется правда – они поймут, что эти минуты были предопределены. Нотариус поднял взгляд от бумаг, потому что присутствующие совершенно оцепенели, и ему вдруг показалось, что перед ним восковые куклы, и лишь когда Амалия бросила взгляд на отца, стряпчий продолжил чтение, не отдавая себе при этом отчета, что взгляд этот не был предусмотрен в лежащем перед ним документе, в котором вообще-то по пунктам и чрезвычайно подробно была расписана вся сцена его оглашения.
Далее следовало описание похорон Старой Дамы, описание гораздо более звучное и глухое к окружающему миру, более резкое и более подробное, чем какое бы то ни было из всех ее прежних, и, кстати, все прошло в соответствии с текстом, вплоть до деспотично-высокомерных пометок в тех местах, где пробст, тесть Кристофера, будет прерывать свою надгробную проповедь, погружаясь в воспоминания о предыдущей ночи в часовне, когда он решил отвинтить крышку гроба, тщетно надеясь, что отвратительная улыбка с лица покойной исчезла и не будет больше преследовать его по ночам. После описания похорон в завещании речь пошла о будущем газеты, о ее типографии, о всех помещениях, о финансах, о планах по расширению, о новых приобретениях и инвестициях – особенно с учетом грядущей многообещающей войны, да-да, тут завещание сулило немалые выгоды, как будто война эта должна была послужить утешением для родственников покойной, а затем следовали описания положения на фронтах месяц за месяцем, чтобы газета, когда подойдет срок, могла раньше других публиковать новости. Завещание и в самом деле представляло собой расписание вечности. Старая Дама даже не посчитала нужным время от времени призывать присутствующих к вниманию и осознанию ее слов, да в этом и не было необходимости, потому что скупые фразы при прочтении вслух хорошо передавали бесстыдство автора, так что казалось, что она вездесущим привидением внезапно материализовалась в комнате, отчего все семейство сидело еще тише, чем обычно. Даже Амалия перестала поглядывать на отца в тех местах, где завещание регламентировало частную жизнь семьи и где перечислялись отведенные для каждого части дома, устанавливалось время отхода ко сну и исключения из правил, где сообщалось, когда положено принимать снотворные капли, и определялось место под кроватью, куда следует ставить ночной горшок, где давались указания, как именно Кристоферу надлежит одеваться, и рассказывалось, как скоро износятся его манжеты – бесконечное количество частностей, которые еще более подробно раскрывались в сносках. Эта часть завещания – после рассказа о течении болезни Катарины и подробного описания последней стадии туберкулеза, когда Кристоферу по двенадцать раз в день придется выносить кровавую мокроту своей жены в общественную помойку, чтобы не заразились дети, – заканчивалась предсказанием, что адвокат как раз в этом месте остановится, потому что Катарина зайдется в сильном приступе кашля и оглашение завещания вполне можно будет возобновить в другой день, ведь в описи вечности так просто ничего не меняется. «То есть мы можем продолжить оглашение, – гаркнула Старая Дама с рисовой бумаги, – после трехнедельного траура, который пройдет так, как было изложено выше. Точка!»
Первое время все шло в соответствии с завещанием. В течение недели газета выходила вообще без текста – это были белые листы с широкой черной рамкой, они были призваны напоминать о Старой Даме, что они и делали.
На следующей неделе в газете появились многочисленные некрологи, стихотворения, молитвы и соболезнования, написанные видными копенгагенскими деятелями из самых разных сфер, и благодаря этим публикациям впервые стало понятно, сколь велико в действительности было влияние Старой Дамы, в том числе и на людей, которые никогда с ней не встречались. Среди соболезнующих были епископы, профессора, помещики, директора компаний и знаменитые врачи. Прославленный скрипач из Королевского оркестра Фини Энрикес написал в честь Старой Дамы сонату для струнных инструментов, и целых четыре страницы заняло набранное мелким шрифтом стихотворение «Одиссея бурных политических вод», гекзаметр, восхваляющий Старую Даму, – автором был министр юстиции, адвокат Верховного суда Питер Альберти[13]13
Альберти, Питер Адлер (1851–1933) – датский юрист, оставшийся в истории благодаря финансовым махинациям во время нахождения на посту министра юстиции.
[Закрыть], в политической карьере которого Старая Дама всегда принимала живое участие.
С третьей недели газета начала публиковать письма горожан, и в связи с этим в ней появились два дополнительных раздела, в которых все умеющие читать и писать публично оплакивали потерю охранительницы города, всеобщей дорогой матушки, бабушки, свекрови, благотворительницы больниц, защитницы бедняков, покровительницы торговли, ангела-хранителя молочных ферм, доброй феи банков, милостивой государыни всех пожарников, благодетельницы всех мусорщиков, и во всех этих излияниях, наряду со скорбью, угадывалась и робкая надежда, ведь многие из этих людей хорошо помнили Старую Даму – непостижимую женщину, и в смерть ее никак не могли поверить. Особенно после того, как узнали, как добродушно и весело она улыбалась в своем гробу.
В следующий понедельник газета должна была выйти в своем обычном виде, и в воскресенье журналисты трудились, ничего не подозревая и не обращая внимания на электрические разряды в воздухе, и, написав свои статьи, в которых речь по-прежнему шла о том, как город скорбит о своей ушедшей дочери и матери и как он лишь постепенно будет приходить в себя в соответствии с завещанием, о котором также было упомянуто, они разошлись по домам, и с этого момента что-то пошло не так. В ту ночь журналисты заснули тяжелым сном, и сон этот никак не кончался, превратившись для них в нескончаемую тьму, а между тем для других жителей города уже наступило утро, так что журналисты не вышли на работу в то время, которое для всех остальных уже было следующим днем.
Не требуйте от меня, чтобы я объяснил, что случилось с Рудкёпингом в ту ночь и в последовавшие за этим дни. Самое простое объяснение состоит в том, что время там, похоже, утратило всякий смысл. Возможно, Рудкёпинг совершенно случайно, как раз в этот момент, проходил одну из тех точек Вселенной, где время замирает. Возможно, это не очень понятно, но в описании произошедших событий мне приходится опираться на воспоминания Амалии и Кристофера. Конечно, в чем-то они беспрекословно слушались Старую Даму, они, сын и внучка, привыкли повиноваться, но при этом в каждом из них созрел бунт, и не исключено, что больше всего на свете им хотелось увидеть, как рухнет с такими стараниями созданное Старой Дамой время. Можно сказать, что на самом деле Кристофер и Амалия стремились именно к временному хаосу. Если это действительно так, то это было их тайной, скрытой от всех мечтой, потому что поначалу то, что произошло с временем, стало для Кристофера страшным потрясением. Он пришел на работу первым и первым столкнулся с необъяснимыми аномалиями. Журналистов не оказалось на рабочих местах, а взяв в руки газету, он обнаружил, что на первой странице стоит какая-то давняя дата, и страницы заполнены статьями о людях, живших давным-давно, которые умерли сотни лет назад в городах, уже стертых с лица земли. Он встал из-за стола, собираясь пройти в типографию, но вдруг, повинуясь внезапному порыву, отодвинул занавеску, чтобы взглянуть на крышу белого здания по ту сторону двора, обычно освещенную в это время утренним солнцем. Однако вместо крыши он увидел звездное небо, а по пути в типографию оказался в анфиладе комнат, окнами выходивших на площадь. Вокруг него в свете солнечного зимнего утра плясали пылинки, да-да, вы не ошиблись, в свете солнечного зимнего утра, а когда ночь и день присутствуют одновременно, то значит действительно что-то не так, и люди менее дисциплинированные или с меньшим набором странностей, чем у Кристофера, просто опустили бы руки. Но только не он, он продолжил свой путь в типографию, где обнаружил лишь четверых рабочих, которым, как оказалось, невероятное смешение дня и ночи причинило лишь легкую головную боль.
Между Кристофером и этой четверкой существовала большая, можно сказать, колоссальная дистанция. Всю свою жизнь Старая Дама пыталась создать пропасть, через которую сейчас ее служащие и ее сын Кристофер смотрели друг на друга. Им никогда не требовалось что-либо с ним обсуждать, потому что в ушах у них привычно раздавались приказы Старой Дамы, вот почему Кристофер в то утро бродил среди рабочих, как одинокая сомнамбула, пытаясь вспомнить, не были ли эти непредвиденные трудности предсказаны в завещании матери. В конце концов он облокотился о большой типографский станок, взглянул прямо в настороженные, устремленные на него глаза и сказал:
– Господа, вам необходимо заняться газетой.
Старая Дама всегда настаивала на том, чтобы на работу принимали только тех, кто умеет читать и писать, именно потому что сама она так и не овладела грамотой, но в головах типографских рабочих, уставившихся на пустые листы бумаги, всплывали лишь обрывочные знания из далекого детства, и когда журналисты пробудились от сна и увидели свет, который не был ни дневным, ни ночным, и услышали, что городские церкви звонят то как при заходе солнца, то как перед утренней службой, то как перед воскресной, они обнаружили газету, где были одни лишь псалмы, цитаты из катехизиса Лютера, перечни датских военных побед, а также сообщение о грядущем визите выдающегося скрипача Королевского камерного оркестра – «Прекрасного Хенриксена», как написали рабочие. Пытаясь понять, что же все-таки происходит, журналисты ринулись на Рыночную площадь, натыкаясь друг на друга на улицах, заполненных людьми, которые терли заспанные глаза или шли домой спать или только что пообедали. Перед питейными заведениями толпились пьяницы, среди которых то и дело возникали потасовки из-за бесконечных споров о том, какой же все-таки сейчас час. Вываливаясь время от времени на проезжую часть, они шарахались в стороны, чтобы их не переехали экипажи, где кучер мог заснуть на козлах от усталости и растерянности, или не растоптали лошади, хозяева которых бросили их, отправившись на поиски хоть какой-то точки опоры в окружающем мире. И повсюду журналистов преследовало эхо церковных колоколов, которые звонили одновременно ко всем церковным праздникам, и гул этот сопровождал их до самой Рыночной площади, запитой лунным светом, при том что когда они выходили из дома, было утро. Под звездным небом, в холодном голубоватом свете, среди торговых рядов, где продавались овощи, выросшие в сезон, в который они вырасти не могли, журналисты наткнулись на Кристофера Людвига. Он сидел на козлах большой двухосной повозки, принадлежавшей издательству, глаза его были красными от бессонницы, а одежда, которую он не снимал в течение отрезка времени, длительность которого, как и всё остальное, невозможно определить, была покрыта сплошным слоем свинцовой типографской пыли. Но взгляд его сиял. Он не умел управлять повозкой, но сейчас ее влекла лошадь, и так знавшая все адреса, по которым следовало доставить подписчикам сегодняшнюю газету, которую он сам написал, отредактировал, набрал, сверстал, отпечатал, сфальцевал, склеил и упаковал в пачки без чьей-либо помощи, и если его глаза сияли, то потому, что теперь он был уверен: именно это было предугадано в завещании. Дело в том, что после того как рабочие уснули у типографских станков, проработав без перерыва всю ночь, которой не было конца, написав и напечатав газету, которую им же самим пришлось и развозить, потому что все мальчишки-разносчики, кроме одного, присоединились к галдящей толпе на улицах, Кристофер вспомнил несколько формулировок. Стоя среди спящих рабочих, лежащих в «позе боксера», покрытых свинцовой пылью, обрывками бумаги и пятнами типографской краски и походивших потому на жертвы пожара, Кристофер увидел, как яркий луч света пронзил окружавшую его тьму и его сомнения, и услышал голос матери, читающей завещание – место, где говорилось, что теперь ответственность лежит на его плечах.
Кристофер подумал, что надо бы посмотреть завещание. Ему без труда удалось найти ту комнату, где, казалось, еще звучал голос адвоката, а завещание по-прежнему лежало на столе, и он решил, что мать тем самым подает ему знак. Он попробовал было сосчитать, сколько листов рисовой бумаги занимает завещание, но из этого ничего не вышло – как только он поднял стопку, листки в его руке рассыпались в прах. Кристофер вышел из комнаты, еще не осознавая, что никогда не найдет дорогу обратно, и не замечая, что обстановка комнаты изменилась: гобелены, грубая деревянная мебель, факелы на стенах и мраморный пол с шахматным рисунком не имели отношения к его эпохе, они принадлежали какому-то другому времени. Проходя через весь дом, он впервые не поглядывал на часы и потому не заметил, что они остановились. Не услышал он и стенаний служанок, которые бегали по комнатам, пытаясь завести и запустить драгоценные часовые механизмы. На кухнях тем временем подгорала еда, а комнаты, окна и двери возникали не там, где им положено быть, и тут же исчезали.
Кристофер направился прямо в свой кабинет и там без чьей-либо помощи написал текст следующего номера газеты, строго следуя завещанию, сохранившемуся в его феноменальной памяти, не обращая внимания ни на что, даже на крики кухарок, которые помешивали еду в кастрюлях на прокопченных кухнях, но, взглянув друг на друга, вдруг обнаружили, что ужасающе состарились, и с криком бросились по коридорам, наталкиваясь на слуг и горничных, у которых зубы стучали от ужаса, потому что они больше не узнавали дом, в котором постоянно происходили какие-то метаморфозы – на пути сами собой возникали винтовые лестницы или гостиные, которых они никогда прежде не видели и которые были обставлены по какой-то неведомой им моде, и в конце концов обнаружили, что ватерклозеты, часть кабинетов и даже их собственные комнаты куда-то исчезли.
После чего все они, конечно же, стали покидать дом. Пробегая по будуарам, комнатам и коридорам мимо дверей кабинета Кристофера, они хватали все, что можно было распихать по карманам или засунуть в сумку, понимая, что уже никогда не получат причитающееся им жалованье в этом ужасном доме, где бесчинствуют злые духи. Дрожащими руками вырезали они картины из рам, сворачивали ковры и выискивали драгоценные пресс-папье, вазы и серебряные ножи для бумаги, ведь этому безумцу Кристоферу Людвигу, который сидит запершись в своем кабинете посреди бушующего временного коллапса, все равно ничего уже не понадобится. Написав начерно текст, Кристофер отправился через пустые и безлюдные комнаты, освещенные непонятно каким светом, в типографию, где сам напечатал ту газету, которую он позднее на площади швырнет журналистам. В лучах восходящего зимнего солнца они, дрожа от холода, читали газету, содержавшую все то, с чем Старая Дама никогда бы не согласилась, а именно извинения за материалы предыдущего номера и их опровержение. Далее следовали обзоры сделанных в этом году за пределами Дании выдающихся открытий и случившихся международных конфликтов, и статья, где сообщалось, что министр юстиции Дании, наш дорогой Альберти, арестован за мошенничество и что этот человек, как писал Кристофер, этот типичный для современного общества честолюбец, которого занимало лишь то, как набить свои карманы и побольше орденов повесить себе на грудь, ну и чтобы о нем как можно больше написали в Придворном и Государственном календарях. В едком и лаконичном стиле газеты никто из журналистов не узнавал Кристофера, этого ягненка, жалкого юнца, который на сей раз, похоже, в первый раз в жизни сказал все, что думает, да к тому же еще и о министре – давнем знакомом его матери, что превращает его поступок в мечту, нашу с Кристофером мечту о восстании против всех, кто навязывает другим свою волю.
Журналисты обреченно смотрели ему вслед и собрались уже было расходиться по домам, но тут увидели бургомистра, доктора Малера, адвоката и пастора Корнелиуса, которые мастерили посреди Рыночной площади солнечные часы в надежде поймать время сквозь просвет в проносящихся облаках. Объединившись с ними, они выбили дверь почты, которая, казалось, закрылась раз и навсегда, разбудили телеграфиста, который крепко спал на ложе из разбросанных по полу бланков, и заставили его отправить телеграмму в Копенгаген. В ответ пришло какое-то бесконечно длинное послание, смысл которого затерялся в треске атмосферных помех, и разобрать удалось лишь заключительную часть, где сообщалось, что последняя статья Кристофера – это ложь и вымысел, потому что министр юстиции не покидал ни Министерство, ни Фолькетинг, его поддергивает народ, он – часть правовой системы государства, пользуется полным доверием правительства, является бессменным членом целого ряда правлений, и к тому же до сих пор носит траур по Старой Даме – и это все, что мы можем вам сообщить. По пути домой они встретили Кристофера, но тот, покачиваясь в своей повозке, никого не замечал, голова его была занята мыслями о будущем и о воплощении того, что он считал последней волей своей матери. Позднее, пока журналисты, бургомистр, доктор и даже пастор Корнелиус в кафе – набитом подавленными жителями города и их притихшими детьми, которые уже перестали задавать вопросы, – допивались до состояния безразличия, Кристофер разбудил дочерей и, не обращая никакого внимания на хриплые протесты жены, увел их с собой в типографию, где посадил читать корректуру своих статей, а потом поставил к печатным прессам. Сам он тем временем составлял письма в другие типографии, принадлежащие семье, с распоряжениями о предсказанных в завещании расширениях и приобретениях, каковые, как он полагал, потребуются, чтобы выполнить поток заказов, которые вскоре, как раз в эти безумные дни, потекут к ним рекой – необычных заказов на издание книг писателей, которые еще не родились, из стран, которые еще не стали самостоятельными государствами, на языках, в которых еще не появилась письменность, книги, где речь шла о событиях далекого-далекого будущего. В своих письмах Кристофер сообщал, как именно типографиям следует расположить большие ротационные станки, заказанные им за границей и призванные в соответствии с завещанием удовлетворить будущую потребность в газетах, содержание которых тут же строго регламентировалось. Пока Амалия с горящими глазами переписывала начисто отцовские письма, в которых она узнавала свои мечты о другом мире, где они, теперь уже вместе с отцом, будут звездами первой величины, Кристофер встречал на станции специалиста по цинкографии. Специалиста этого он выписал из Копенгагена, и тот привез с собой целый вагон реактивов, резервуаров и полный комплект оборудования для травления печатных клише, и поэтому уже в тот же день – или на следующий? – Кристофер смог украсить номер газеты собственными иллюстрациями, напоминавшими тех самых животных, которых он когда-то вырезал из бумаги. Никто, кроме Амалии, которая читала корректуру, так никогда и не увидел эти последние номера газеты.
Когда Кристофер отправился их развозить, он впервые, с каким-то отстраненным удивлением, заметил скопление людей, которые, пошатываясь, топтались у дверей кафе или сидели на ступеньках или лежали на тротуаре, замерзая насмерть, и казалось, они тысячу лет не сходили со своего места, и стояли, сидели или лежали, наблюдая за тем, как ходит ходуном город. Дома, перед которыми Кристофер останавливался, чтобы опустить в ящик газету, на глазах у него превращались в обмазанные глиной и крытые соломой лачуги, затем в деревянные хибары, а случалось, что на их месте возникало пепелище, которое оборачивалось кладбищем или заросшим садом позади дома из какого-то далекого будущего. Прохожие видели, как повозка Кристофера вдруг становится одним из автомобилей Старой Дамы, а потом экипажем, и, в конце концов, опять приобретает свой прежний вид. Кристофер между тем развозил газету, в которой, по слухам, были напечатаны песенки и написанные им самим детские стишки, потому что так предсказывало завещание, и бросал ее в почтовые ящики, откуда ее никто так никогда и не достал. Горожане заперлись в своих домах и сквозь закрытые окна наблюдали, как меняется все вокруг, как вместо улиц появляются разъезженные колеи, затем грязные лужи, а потом потоки воды захлестывают ступеньки их домов, но вот вода отступает, и на ее месте возникает тропинка, обрамленная ежевичными кустами с пожухлыми листьями, кустами, выросшими под залитыми водой почтовыми ящиками, где так и осталась лежать никем не прочитанная газета Кристофера. Когда даже звук церковных колоколов начал затихать, потому что церкви стали превращаться в соборы, на смену которым пришли деревянные сараи, вскоре тоже исчезнувшие, спустилась ночь, и когда заснули все, кроме Кристофера и его дочерей, которые спешно готовили следующий номер, пошел снег. Он падал тихо, медленно, снежинки были плоские и такие крупные, что складывались слоями одна на другую, но при этом такие легкие, что взлетали облаком вокруг Кристофера, лошади и трех девочек, развозящих газеты по спящему городу, и снег этот был предвестником конца.
Никто не знает, сколько длилась ночь, да и была ли у нее вообще какая-то длительность, но, когда жители города проснулись, уже рассвело, и на улицах раздавались гудки, от которых свежий снег взмывал облачками пыли, вбиравшими в себя солнце, освещающее вошедшие в город войска. Армию вызвали из-за неопределенности сложившейся ситуации и разноречивых слухов, а также потому, что в те времена кавалерия в Дании имела обыкновение появляться в самый нужный момент. Чтобы войти в город, полкам гусар, гвардейцев, егерскому лейб-гвардии полку, инженерным частям и службам снабжения потребовались целый день и целая ночь, и по истечении этого времени палатки, снаряжение, лошади и орудийные лафеты заполнили все улицы и площади, оставив жителям лишь узкие тропинки. По такой тропинке и шагал призванный в город генерал, насупившись от полного отсутствия понимания, а за ним по пятам семенили пастор Корнелиус, бургомистр, адвокат и доктор Малер, и пока эти пять человек медленно шествуют через город, время постепенно возвращается на свое место. Они проходят через бедные кварталы, мимо почты, потом направляются в гавань, где суда занесены белым-белым снегом, на фоне которого смуглые лица моряков-чужестранцев кажутся черными дырами, и повсюду на их пути люди опускают взгляд и на все вопросы дают уклончивые ответы. Ответы эти – то немногое, что останется после катастрофы и после того, как следы на снегу растают, а влага пропитает газету Кристофера, которая в почтовых ящиках превратится в сине-зеленую плесень.
Примерно в это время Кристофер, сидя в своем кабинете, смотрит прямо перед собой отсутствующим взглядом – для него разрозненные части времени тоже начинают собираться воедино, и для меня во всем происходящем есть что-то неумолимое, я тоже смотрю отсутствующим взглядом прямо перед собой, прислушиваясь к приближающимся шагам пятерых мужчин. Я тоже мечтаю пожить в хаотичной вселенной без времени, как это удалось Кристоферу, мне тоже хочется убежать от времени, но оно нагоняет всех нас, и меня тоже. И у меня нет никакой возможности подробно рассказывать о стихах Кристофера, в которых несомненно присутствует воля к жизни, – потому что шаги приближаются. Я могу лишь сказать, что на листке бумаги, что лежит перед ним на столе, написано:
В это мгновение Катарина, жена Кристофера и мать его детей, заходится в смертельном приступе кашля, а где-то в городе три аудитора поднимают свои паучьи головы от счетов, свидетельствующих, что Кристофер растратил семейное состояние, что где-то во временной спирали он умудрился потерять всё и теперь он банкрот и вдовец, у которого на руках три несовершеннолетние дочери и что он каким-то образом несет ответственность за темный период в истории Рудкёпинга. Слышен стук каблуков генерала по мраморному полу и шарканье упругих туфель адвоката. Мужчины проходят через пустые комнаты, разграбленные слугами, и где-то в глубине дома находят Кристофера. Я бы не отказался услышать от него последнее слово, но Кристофер молча сидит перед этими людьми, которые представляют время и порядок. Амалия стоит рядом с отцом. Расширенными глазами смотрит она на пятерых мужчин и ясно осознаёт, что с тех пор как Старая Дама в далеком прошлом открыла двери, чтобы продемонстрировать первый в Рудкёпинге ватерклозет, в дом впервые вошли люди, которых никто не приглашал.
