Текст книги "Представление о двадцатом веке"

Автор книги: Питер Хёг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

Все это нам что-то напоминает. Такое же смятение царило в церквях, когда Анна являлась перед прихожанами, и когда Адонис, странствуя по Ютландии, выступал перед крестьянами – загадочное соединение честности, расчетливости, наивности и мудрости. Это сочетание порождало печальные вздохи, почти что плач, вздохи, вибрировавшие в тот день под сводами копенгагенского магистрата.

В заключение некоторые члены попечительского совета взяли слово, что вообще-то случалось редко. Но во всем происходящем было что-то неординарное и это, очевидно, заставило их выступить. Домохозяйка, фру Хауербах, высказала сожаления по поводу ошибочного ареста и заявила, что хотела бы иметь такую дочь, а П. Карл Петерсен сообщил, что намерен завещать свой огромный дом по улице Странвайен, номер 263, молодым людям, которым негде жить. Врач Дамбман рассказал о законе Бойля – Мариотта, а затем старший учитель подвел итог. Его выступление представляется важным. Речь в нем идет о правильном подходе к сексуальному просвещению, и как это связано с Марией, можно только догадываться. С чего это вдруг переходить на такие вопросы? Отвечаю, что они здесь и прежде рассматривались, и если члены попечительского совета решили, что Мария (а до нее и после нее и другие дети) невинна, то это связано с их взглядами на вопросы нравственности, которые старший учитель и решил осветить в своей речи. Сексуальное просвещение, по его словам, должна взять на себя семья, но она не в состоянии этого сделать, школа дистанцировалась, и никто ничего не делает. Старший учитель сказал, что он хотел бы подчеркнуть: чрезвычайно важно, чтобы руководство в этом вопросе осуществлялось одновременно с моральным воздействием, призывом не торопить события, а подождать, пока душа и тело окрепнут и созреют для длительной жизни в браке. И воспитывать молодежь в этих вопросах следует отнюдь не журналами, продающимися в газетных киосках и табачных лавках. Он вовсе не предлагает членам совета взять на себя такое просвещение, но совету следует по возможности обеспечить, чтобы оно осуществлялось наилучшим образом и там, где следует.

На этом он закончил, и чтобы понять его речь, следует посмотреть на нее не только в свете золотого мартовского солнца, освещающего Марию, но и в свете собственного опыта Марии в доме в Кристиансхауне, где она была заводилой игр с раздеванием, где она запросто заходила к проституткам и где в ее детстве родители, не стесняясь, занимались при ней любовью. Но более всего следует обратить внимание на мысль старшего учителя о том, что следует сдерживать себя, не торопить события и ждать, пока тело и душа будут готовы и окрепнут, и именно это звучит несколько странно в ушах Марии. Совет не переживать, не торопиться, ничего не требовать, а только ждать пока бла-бла-бла, такой совет для старшего учителя имеет совершенно другой смысл, чем для Марии, которая выросла в доме, где многие, если не сказать большинство, ложились спать голодными и где каждый, с самого раннего детства, усвоил, что кто не успел, тот опоздал.

С этим знанием (и не только с этим) Мария выслушивает речь учителя, после чего ее отправляют домой. В зале остается попечительский совет, о членах которого можно сказать, что в данном случае они не поняли ничего. Разумеется, и раньше, и позже случались необычные заседания, включая и заседания, посвященные Марии. Разумеется, бывали и случаи, когда все они соображали гораздо лучше, но в этот мартовский день в Копенгагене двадцатых они совсем ничего не поняли.

Здесь нужно рассказать об одном событии – до наступления катастрофы и до того, как настанет конец всему: о встрече Марии с богатством. А встретилась она с ним таким же весенним днем, когда отправилась бродить в одиночестве и случайно забрела в дальний угол двора. Там она наткнулась на владельца их дома и еще нескольких домов в Кристиансхауне и половине Вестербро, а также владельца транспортной компании Андреасена – сгорбленного, потрепанного жизнью человека в синем рабочем комбинезоне. В то время он был легендарной личностью, а для некоторых людей, которые помнят его, он и до сих пор таковой и остается. И хотя его вообще мало кому доводилось видеть, Мария сразу поняла, что это он. Он сидел на навозной куче, которая возникла тут по его распоряжению. Дело в том, что в этой части дома, в этих дальних флигелях, которые даже он не смог никому сдать, Андреасен устроил трехэтажный коровник, от которого теперь над землей осталось только два этажа. Увидев Андреасена, Мария остановилась и долго, очень долго стояла, разглядывая его. Мужчина, сидящий на навозной куче, тоже посмотрел на нее, и, собственно говоря, больше и нечего сказать об этой их встрече. У меня слишком мало сведений, чтобы строить предположения, о чем именно думала Мария, и я уж точно не могу предположить, что подумал владелец домов, коровника и транспортной компании. Нет никаких оснований полагать, что Мария почувствовала безысходное одиночество этого человека, одиночество, из-за которого он в свое время завещает все свое состояние масонской ложе, в которой никогда не состоял, – ему захотелось, чтобы хоть кто-то отнесся к нему без неприязни. По-видимому, Мария не могла заподозрить его в неведении относительно того, что происходит с домом. Но Андреасен не знал, что дом оседает и что именно поэтому находящиеся в заточении коровы все чаще и чаще жалобно мычат, теперь еще и по ночам. Но кое-что она все-таки запомнила. По куче, вокруг Андреасена, прыгают его курицы – они на свободном выгуле, а сам он держит одну из них в руках. У курицы сломана нога, и любой другой человек, любой без исключения, зарезал бы ее, Мария в этом не сомневается. Но не он. Мертвая курица – это убыток, небольшой, но все же убыток. Вот почему он, сидя на навозной куче, пристраивает к сломанной ноге курицы приготовленную им щепочку – что-то вроде шины для фиксации кости, которая никогда не срастется. Мария и Андреасен смотрят друг другу в глаза, он заканчивает свою перевязку и отпускает курицу. Еще до того, как Мария разворачивается и уходит, мимо нее, в свете весеннего солнца, спотыкаясь и кудахтая, пробегает курица, устремляясь в самую середину двора. Эта картинка осталась в сознании Марии. Курица на деревянной ноге, выбегающая на солнце, так и застряла у нее в памяти.

Ну и теперь осталось только рассказать про конец.

Наступил он весной, в мае, но еще задолго до этого жители начали покидать здание. Даже эти люди, которым некуда было деться, уходили из дома, от которого теперь остались лишь верхние этажи. Вряд ли они понимали, что происходит – по-прежнему лишь дети, матросы да Анна догадывались, куда все идет. Но, видимо, что-то витало в воздухе, может быть, дело в запахе илистой грязи, пресном запахе катастрофы, который еще в самом начале порождал неясное беспокойство. В этой тревожной обстановке участились самоубийства. Люди выбрасывались из окон и вешались на чердаках, а во время прогулок Мария не раз чувствовала запах газа из тех квартир, обитатели которых открывали духовки, чтобы отравиться всей семьей. Не всегда удавалось сделать это одновременно, и иногда отцу семейства приходилось помогать малышам, и даже в этом случае у них не все получалось с первого раза. Попутно газ просачивался в коридоры, где кто-нибудь чиркал спичкой, и десятки квартир взлетали на воздух, а жильцам соседних квартир приходилось самим тушить пожар, поскольку пожарные не решались заезжать в этот район. И вот все стали покидать дом: сперва бездомные, потом молодые бездетные пары. Вначале уезжали единицы, большинство еще верило, что дом в конце концов, а может быть, даже в самое ближайшее время, уплывет в море. Они не хотели признавать, что здание уходит под землю, они считали, что улица и тротуар приближаются к их этажу и к их окнам, потому что твердая почва повинуется движению волн, и вот еще немного – и весь дом отчалит от бедности, депрессии и безработицы. Как раз в тот месяц в Копенгагене ощущался подзабытый уже оптимизм, рынок акций перестало лихорадить, а в газетах появлялись фотографии праздничной Европы, где Муссолини выступает перед тысячами молодых людей в форме, и надо всем этим одно лишь высокое, очень высокое, голубое небо. Светило яркое солнце, и от этого трудно было признать, что все совсем плохо. Солнце отбрасывало желтые блики, напоминающие о сверкающих конфетти или растаявшем масле, на грузного, загадочного Стаунинга, выходящего из дома. Это ничем не напоминало побег, в руке у него был чемоданчик – и больше ничего. Как обычно, он шел пешком, и утро это было похоже на все другие, и никто не мог знать, что больше он сюда не вернется. Этой же ночью в дом пришли крысы – широким, темным, беспокойным потоком, который на короткое время заполнил собой все, а потом постепенно иссяк. Позднее, той же ночью, коровы Андреасена вырвались из коровника и мыча отправились восвояси. В последующие дни и ночи дом медленно, но неуклонно пустел.

Никто в семье Йенсенов так и не осознал, что происходит – ни Мария, ни Адонис, ни даже Анна. Все они то отсутствовали, то были заняты чем-то другим. Мария в те дни редко показывалась дома. Ночевала она на железнодорожных станциях – в вагонах или сараях, потому что ей было не по себе в дезинфицированной квартире и потому что она не могла понять, как ей относиться к тому, что происходит с матерью. На Анну снизошло откровение. Под гнетом своей уборки, которой не было конца, она, казалось, все глубже и глубже погружалась в себя и терялась внутри себя, как в лабиринте. Она попыталась найти успокоение в молитвенных собраниях проституток, где на первых порах оставалась просто наблюдателем, но некоторое время спустя почувствовала потребность в том, чтобы помогать людям и заботиться о них. Анна стала одним из основателей «Африканской миссии», организации, которая должна была посылать миссионеров к нуждающимся черным детишкам. По окончании миссионерских собраний пожертвования собирались в черную резную деревянную фигурку негритенка с разинутым красным ртом, в которую верующие, а значит, и Анна, опускали свои пожертвования. Откровение снизошло на нее вскоре после создания миссии. После того как Анна перестала объяснять соседям, что дом уходит под землю, после того как ей все стало неинтересно и она лишь поддерживала на плаву семью, – на одном из собраний миссии она получила знак свыше и почувствовала, что ее и услышали, и поняли. Она увидела Райские кущи и на мгновение покинула помещение. Она увидела Лаунэс и те уголки страны, где путешествовала ребенком, и они предстали перед ней не такими, какими они видела их тогда через прутья решетки, а как залитые солнцем луга, на фоне которых возникали забытые лица ее детства – Торвальд Бак, прихожане, молодые люди, которые смотрели на нее с той стороны клетки печальным и голодным взглядом, словно мечтали оказаться в заточении. Анна увидела все эти лица и с того дня больше не пропускала ни единого собрания миссии. Она приходила не с тем, чтобы молиться. Молитвы были для нее завесой слов, за которой скрывалась лишь гулкая пустота, пугающая ее. Она приходила, надеясь увидеть призрак той молодости, которой у нее никогда не было. Так и случилось. Однажды, много дней спустя, перед ней снова возникли те же луга, после чего она стала видеть их все чаще и чаще. Анна никому об этом не рассказывала, отчасти потому, что как-то не представилось случая – Адонис и Мария редко бывали дома, а отчасти и потому, что видения были такими хрупкими, что слова легко могли бы стереть их из памяти. Но тут обнаружилось, что ее ежедневная уборка помогает сохранить их. Казалось, в ее душе такие же гладкие поверхности, как плоскости ее стен, полов, кухонных столов и окон, и если неустанно чистить и наводить на них лоск, то марево рассеется, и из сумрака начнут проступать золотые картинки утраченного времени. На картинках этих появлялась и Мария. Но выглядела она не так, как выглядела теперь, – пронзительный взгляд, постоянная настороженность, а какой была в раннем детстве или такой, какой она во всяком случае когда-то прежде бывала, – пушистый комочек без каких-либо других достоинств, кроме красоты и беспомощности. Такой представала она и видениях Анны, которые случались все чаще и чаще, и с этой Марией Анна и говорила, не обращая никакого внимания на полицейский шлем, прятать который дочь уже не считала нужным, и не замечая ссадин и косметики, которую та теперь воровала или брала у подруг.

Мария почувствовала, что Анна куда-то уходит, назад в прошлое, а значит, уходит и от нее, Марии, и поэтому тоже стала отдаляться от матери. Ей было страшно наблюдать, как Анна разговаривает с привидениями, которых не видит никто, кроме нее. В итоге Мария покинула парящую в воздухе квартиру и дом, в котором оставалось все меньше и меньше детей, потому что они тоже куда-то исчезали, и стала ночевать на железнодорожных станциях, и однажды случайно встретила Адониса. Повстречались они на новой рыночной площади, которая возникла неподалеку от станции, когда городские власти разрешили создать тут индийскую деревню. Решение это было принято, потому что наступила весна и потому что в народе вновь оживился интерес к бывшим колониям и ко всему чужеземному. Деньги выделил Х. Н. Андерсен, дядя Марии, который захотел, чтобы Датский Народ увидел Экзотику, и поэтому финансировал появление этой мечты обо всем заграничном – индийскую деревню, где «все включено»: слоны, заклинатели змей; женщины ткут, мужчины орудуют мотыгами между заброшенными железнодорожными путями. Все улыбаются идеальными индийскими улыбками, позвякивают золотыми украшениями – и все датчане видят то, что они и так всегда знали: в жизни этих странных готтентотов нет забот – они живут себе припеваючи в полном согласии с природой.

На площади между обмазанными глиной хижинами, между торговцами, заклинателями змей и горящим навозом священных коров Мария увидела отца. Адонис пел, стоя на своем помосте. Рядом с ним стояла женщина. Волосы ее были иссиня-черными, они были заплетены в косички, намазаны маслом и убраны назад, так что это было похоже на блестящий шлем, обрамляющий совершенно незабываемое лицо. Возраст ее определить было невозможно, в отличие от старика, который сидел, прислонившись к помосту. Руки его мелко тряслись от старости. Эти старики были дедушкой и бабушкой Марии, Рамзесом Йенсеном и Принцессой. Адонис нашел их в железнодорожном вагоне – конечно же, где еще, как не в вагоне. Состав стоял в Южной гавани, и принадлежал он организации «Небесный экспресс», собиравшей всяких бродяг, и теперь вот ими оказались и Рамзес с Принцессой. Когда Адонис увидел их, они сидели, забившись в угол, одним своим видом вызывая в памяти излюбленную мечту датской церкви и датского правосудия о том, что закон должен восторжествовать и что за грехи каждого из нас ожидает расплата.

Мы можем усмотреть иронию судьбы в том, что эти старики, которые всю свою жизнь мечтали о Домашнем Счастье и Семейном Очаге и при этом всю жизнь провели в бегах, окажутся в конце концов в вагонах социальных служб, временном прибежище на колесах, которое в любую минуту могло отправиться неизвестно куда. Но сами они эту иронию оценить не могли, и Адонис тоже не мог. Он до слез радовался встрече, и на его радость нисколько не повиляло то, что они так много лет друг друга не видели. Об этих годах Рамзес с Принцессой не могли рассказать ничего вразумительного, потому что после их возвращения в Данию годы исчезли, не оставив никаких следов. Казалось, что по мере того, как от старости они двигались все медленнее и медленнее, время наоборот шло быстрее и быстрее, словно их жизнь превратилась в туннель, засасывающий годы в черную бездну. Но Адонис почти не задавал вопросов, а поскольку ему и не очень-то отвечали, он вообще перестал интересоваться прошлым и сконцентрировался на вопросах практических. У него возникла блестящая идея. Он решил вывести родителей на рыночные площади, обогатить свои выступления и свои песни за счет этих живых легенд и музейных экспонатов. Это у него получилось – Адонис всегда мог уговорить любого человека, или почти любого, на что угодно, а Принцесса с Рамзесом в их нынешнем возрасте были согласны на все. Не осознавая, что их жизнь медленно совершила полный оборот, уведя их от дерзких краж под покровом ночи и поставив все с ног на голову, они вышли на свет, которого большую часть жизни старались избегать. Они вновь оказались на виду, примерно так же, как было тогда, когда, сами того не желая, стали знамениты и вынуждены были бежать из страны. Но теперь они уже никуда не бежали, теперь они встречали солнечный свет и обращенные к ним лица зрителей со смиренным терпением, которое, как говорят, приходит с возрастом.

Сохранилась афиша тех времен, цветной плакат, который Адонис придумал сам. На нем изображен Адонис, он стоит на заднем плане, раскинув руки, словно собираясь заключить всех в объятия, рот у него открыт, он поет, и здесь он похож на великого тенора Карузо, только с длинными волосами и без лишних восьмидесяти килограммов. Чуть ниже за маленьким столиком сидит Рамзес, его отец, и собирает со зрителей деньги. Плакат не способен передать, как трясутся его руки. На переднем плане парит Принцесса, превосходя по размеру Адониса и Рамзеса, вместе взятых. Ухватившись за что-то похожее на поручни балкона, она висит на одной руке, на левой, и с вызовом смотрит на зрителя. На плакате, конечно, изображена мечта, которая так и не стала реальностью, потому что Адонис не сразу понял, что его мать состарилась. То, что Рамзес уже старик, было заметно сразу. Если в молодости он мог застыть на месте и долго стоять не шелохнувшись, то теперь он все время как-то суетливо дрожал, и казалось, что он куда-то торопится или хочет привлечь к себе внимание, хотя желал он прямо противоположного. Но Принцесса была невозмутима, ее волосы и глаза остались такими же черными, она почти не изменилась, и, казалось, она та же, что и в молодости – застывшая фарфоровая фигурка из прошлого, вот почему Адонис вообразил, что она сможет выступать с гимнастическим номером. Он решил смастерить для нее турник, на котором она будет висеть и раскачиваться – со своей обезьяньей ловкостью, как в молодости. С такими надеждами и был отпечатан плакат, но он так и остался красивым свидетельством недоразумения. Принцесса, конечно же, постарела и даже в четырех стенах передвигалась теперь осторожно, выверяя заранее каждый шаг. Но как бы то ни было, перед выступлением Адонис вешал за спиной плакат, и публика не чувствовала себя обманутой. Все говорит о том, что люди приняли песни Адониса, старческий тремор Рамзеса и Принцессу, которая выходила вперед и просто стояла и смотрела поверх голов публики, и взгляд ее черных глаз по-прежнему, несмотря ни на что, всегда оставался непримиримо вызывающим, как и тогда, когда Рамзес впервые увидел ее – давным-давно, в предыдущем столетии.

Оказалось, что многие до сих помнят этих стариков. Воспоминание о них прошло через измельчители и преобразователи нового века, новой прессы и новой памяти, и в результате все факты исказились и поблекли, а затем были раздуты и накачаны благородными газами, так что слухи об удивительных и экстравагантных преступлениях Рамзеса и Принцессы повисли над рыночными площадями, словно огромные воздушные шары, заметные издалека и привлекавшие публику, особенно провинциальную. Предприятие Адониса оказалось не особо успешным, он так никогда и не научился зарабатывать мало-мальски приличные деньги, но их выступления, несомненно, вызывали интерес, интерес и любопытство, смешанное со страхом.

Только мы, много лет спустя, можем заметить одну закономерность – все члены этого семейства устремлены в одном и том же направлении, а именно к огням рампы. Кажется, всех их ожидает этот путь, хотят они того или нет, все они в конце концов оказываются людьми искусства. Даже Рамзесу Йенсену приходится собирать деньги сидя у сцены – которая, как и искусство, является пьедесталом и помостом для воплощения мечты, – и благодаря этому он впервые в жизни обретает чувство защищенности и становится членом общества. Но одновременно с этим судьба семейства Йенсенов иллюстрирует, что огни рампы горят совсем рядом с краем пропасти, и тут трудно понять, где твердая почва, а где пустота. Возьмите, к примеру, жизнь Рамзеса и Принцессы – она представляла собой длинный ряд преступлений и все время уводила их на темную сторону жизни, но тем не менее под конец они оказались на светлой стороне.

Однажды вечером Мария подошла к помосту, где пел отец. Когда Адонис заметил ее, он украсил свою песню птичьим щебетом и другими руладами, напомнившими ей о прошлом. Мария безучастно наблюдала за ним, и позднее, когда Адонис стал знакомить ее с дедушкой и бабушкой, она как будто отгородилась от всего мира. В сумерках Адонис сложил свой помост, убрал его в кузов грузовичка и вместе со всем реквизитом, Марией и стариками отправился в Кристиансхаун.

В тот вечер, пока Адонис пел для Марии, а потом собирал вещи, в тот вечер оставшиеся обитатели дома в Кристиансхауне покинули свои жилища. Последними ушли куры, проститутки, бездомные, больные, владелец транспортной компании Андреасен и те дети, родители которых – как и родители пяти тысяч четырехсот двадцати четырех других детей в стране – были лишены родительских прав. Дети прятались в доме до последнего, ждали, не желая сдаваться опеке, попечителям и приемным семьям, но теперь им все же пришлось сдаться, потому что всегда есть что-то, что лучше смерти, даже за пределами Кристиансхауна.

Стояла ясная лунная ночь, и в пустом доме оставалась только Анна. И конечно же, она, как всегда, работала. В свете одной лишь луны она терла сухой тряпкой стены, и терла уже давно, трудно сказать, сколько именно, но точно очень долго. Она никак не могла остановиться, в эту ночь ее одиночество превращалось в энергию и в ощущение, что все наконец выстраивается в какую-то логическую цепочку. Вскоре после полуночи она закончила свой труд, последнее пятнышко в квартире было уничтожено, и тут как раз за окнами замер последний звук. Анна стояла посреди идеально чистого, безмикробного и гармоничного пространства, о котором она всегда мечтала. Она медленно, с трудом, выпрямилась и отложила тряпку. Всё получилось, и все мы, считавшие, что такое дело невозможно довести до конца, все мы ошибались, и нам следует признать это. В эту минуту в душе Анны все улеглось, и голоса, всю жизнь обращавшиеся к ней с разных сторон, замолчали. Она осторожно ходила по комнатам с ощущением, что жизнь – это не вечная борьба с грязью, а состояние хрупкого равновесия в пустом пространстве. Это ощущение равновесия она и обрела, и отдавшись ему, она вдруг заметила, что квартира чем-то отдаленно напоминает посеребренную клетку ее детства. В эту минуту последняя часть дома опустилась, и мимо окна промелькнули воды канала. Тогда Анна шагнула через прутья решетки и направилась по воде, по мерцающей серебристой дорожке лунного света, мимо спящих судов, в сторону моря, не чувствуя ничего, кроме любопытства и грусти. Но для грусти нет никаких оснований: Анна отправилась не навстречу смерти, это не было самоубийством, она просто-напросто пошла по воде искать ту молодость, которой у нее никогда не было.

Когда Адонис с Марией добрались до дома, от него уже ничего не осталось, совсем ничего, даже печных груб. Луна опустилась за горизонт, но в туманных утренних сумерках ил фосфоресцировал, излучая сероватый свет. На месте здания было пустое, безлюдное, необъятное пространство, над которым все еще витало невесомое воспоминание об исчезнувшем доме. Казалось, он продолжает где-то жить своей жизнью, как будто какой-то великан поднял его ночью и отбросил в другое измерение, и теперь он где-то рядом, но все-таки не виден с того места, где стоят Мария с Адонисом, стоят, глядя на серую и холодную зарю, зимним копенгагенским утром, в каком-то невиданном свете, который, однако, служит идеальным фоном для происходящего, а именно того, как Адонис смотрит на Марию. Нисколько не сомневаюсь, что он хочет, чтобы она отправилась с ним, она же его дочь, и могла бы ездить с ним по стране, в их грузовичке, вместе с дедушкой и бабушкой и складным помостом. Может быть, и для нее можно было бы придумать какой-то номер, они могли бы выступать вместе, они с Адонисом. Это выглядело бы красиво – как мечта об отце, дочери и дедушке с бабушкой, которые сплотились, чтобы противостоять Дании тридцатых, даже после исчезновения матери. Это было бы красиво, я и сам хотел бы этого. Но к действительности это не имело бы никакого отношения, а для нас важнее всего правда, важнее, чем красота. Мария отворачивается, снимает шлем, проводит рукой по лбу, на котором выступили капельки пота. Она отворачивается, как будто история закончена, но, конечно же, она не закончена. Всегда есть какое-то продолжение, и тем более продолжение такой минуты. Что-то из этого продолжения мне известно – это дальнейшая жизнь Марии. О ней я расскажу в свое время. Но то, что случилось сразу же после, мне неизвестно, никто не помнит, что еще произошло этим ранним утром. Возможно, Мария с Адонисом бросились по спящим узким улицам искать пропавшего человека – Анну, мать и жену, хотя они, несомненно, не могли не понимать, что она окончательно и безвозвратно исчезла. Может быть, они отправились в полицию, вполне можно представить себе, что во всяком случае Адонис мог так поступить. Но как бы там ни было, они ничего не запомнили. В их воспоминаниях о том дне сохранились лишь холод, серый свет и ясное осознание, что Анна их покинула. И еще движения Марии, которая вытирает рукой лоб, отворачивается от Адониса и притихших фигур в грузовике и уходит, пробираясь через прибывающую понемногу толпу зевак, безработных, посыльных, представителей Общества по защите детей, попечителей и газетных репортеров, которые все равно не сочтут нужным посвятить этому событию, гибели этого огромного дома, больше чем несколько строк.