Текст книги "Представление о двадцатом веке"

Автор книги: Питер Хёг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

Тогда же и Мария устроилась на работу. Трудно сказать, что именно подтолкнуло ее к этому, но сначала все казалось правильным. Это соответствовало представлениям пятидесятых о женщине, которая сама себя обеспечивает, стремится к равным с мужчинами условиям оплаты и носит брюки. А Мария как раз носила брюки, которые были расставлены, чтобы в них помещался живот. Что же касается ее работы, то тут есть несколько странностей. За шесть лет она поработала в ста семидесяти местах и ни на одном месте больше трех недель, и почти с уверенностью можно утверждать, что время от времени она нанималась на земляные и бетонные работы, выдавая себя за мужчину и утверждая, что ее трехлетняя беременность – это пивной животик, и еще несколько недель она работала смотрительницей в одном из тех мест, где также творилась история Дании, а именно в общественных туалетах на Ратушной площади. Все это говорит нам о том, что история всех этих занятий Марии – это больше, чем просто рассказ об энергичной молодой домохозяйке, где-то тут что-то не так, но попытка понять, что же тут не так, сопряжена со слишком большими усилиями, а если особенно не задумываться, то все в порядке, эту позицию я сейчас и выбираю: на протяжении пятидесятых годов маленькая семья, живущая у Озер, плывет на волне сплошных воскресений, и в должное время покупает свою первую машину, «фольксваген», и свою первую дачу.

Возможно, они не очень много виделись в эти годы и, возможно, не очень много видели ту часть мира, которая находилась за пределами их будней. Когда они встречались вечерами, они едва досиживали до конца ужина, а потом забывались беспробудным сном на большой двуспальной кровати, где Марии все эти годы приходилось спать на боку, пристроив тяжелый живот на сооружении из жестких подушек в форме почки. В этот период они все реже видятся с Амалией, и их единственным регулярным контактом во внешнем мире становится полковник Лунинг, который поднимался к ним темными зимними вечерами, бледный, с красными от недосыпа глазами, чтобы попросить стакан молока или чашку кофе и выплакаться. Коренастый вояка всегда начинал с охотничьего анекдота, а потом принимался жаловаться на времена и рыдать, и Марии приходилось прижимать его седую голову к животу, вытирать ему слезы и сопли, а он все плакал и причитал, что теперь вот красные очерняют доблестную войну в Корее, и что эти свиньи изменили конституцию, так что женщина – это же надо такое придумать – сможет наследовать престол, и теперь, черт возьми, вообще нельзя арестовывать людей за их политические убеждения, как они, черт побери, представляют себе, можно работать, каждый час тысячи Иванов просачиваются через границы, в конце концов эта зараза всех нас настигнет, и если так пойдет, в один прекрасный день я и сам проголосую за красных. Но в объятиях Марии он успокаивался, а в компании безупречно приветливого Карстена, в окружении аромата успеха и прежних дней, он брал себя в руки, оживлялся и радовался восстанию в ГДР, и говорил, что все-таки интересно, как будет развиваться кризис в Польше, и не дадите ли еще стакан молока, и мне пора, служба зовет, надо быть высокоморальным человеком, чтобы совершать аморальные поступки.

Мария с Карстеном не до конца понимали, что он говорит, для них внешнеполитические события были не более чем отдаленным жужжанием электроники в квартире этажом ниже, но точно знали, что будущее Дании находится в надежных руках чувствительного трезвенника, полковника Лунинга. И вот Мария родила.

* * *

Она рожала в дорогой частной клинике, и поскольку все происходило в новогодний вечер, в операционной были лишь она, акушерка и медсестра. К сожалению, и главного, и дежурного врача вызвали на неотложную операцию, как объяснила медсестра, и, конечно же, операцией этой была пьянка, которая, кстати сказать, проходила у Амалии Махони, устроившей большой новогодний прием.

– Но не стоит беспокоиться, фру, – сказала акушерка, – в нашем распоряжении все самые современные родовспомогательные средства.

В этом Мария и сама может убедиться. Она возлежит на кровати посреди сверкающего кафеля, ярких ламп, блестящих стальных инструментов и гудящих автоклавов. Для пущей уверенности были сделаны многочисленные рентгеновские снимки. Живот у Марии огромных размеров, и беременность продолжалась так долго, что врач сделал пятнадцать-двадцать снимков плода, чтобы не осталось никаких вопросов. К тому же он считал, что опасения некоторых его коллег насчет облучения – это бабушкины сказки, не имеющие к науке никакого отношения.

Вот почему акушерка точно знает, что сейчас произойдет, а произойдет то, что Мария родит двойняшек, темноволосую девочку и светловолосого мальчика, и при мысли о полученном плодами радиоактивном воздействии и учитывая продолжительность беременности, я не без облегчения могу сообщить, что все пальчики на руках и ногах на месте и что дети, судя по всему, здоровые и нормальные.

Мария отказывается от наркоза, даже когда ее разрезают и зашивают, она лишь тихонько постанывает, и когда медсестра вновь протягивает ей маску, Мария угрожающе поднимает палец и шепчет: «Отвали, убери это!» В клинике тихо, слышны лишь постанывания Марии, тихое жужжание аппаратуры и легкое поскрипывание накрахмаленного халата акушерки, и в какой-то момент – плач двоих детей, который затихает, когда их прикладывают к груди, а потом Мария, торжествующе обводя помещение влажными глазами, думает, что вот, наконец-то она родила.

Тут появляется какой-то новый звук. Слабый, но тем не менее вполне отчетливый, несмотря на звуконепроницаемые двери, он похож на отдаленный звериный рык, но нет, это Амалия. Она оставила своих гостей из-за внезапного ощущения, что именно сейчас ее внуки появляются на свет. Даже не тратя время на то, чтобы растолкать главного врача, она вызвала такси, и вот она стоит перед дверью, требуя, чтобы ее впустили.

Но ничего у нее не получится. Мария сказала, что никого не хочет видеть, вообще никого. «Мой муж должен первым увидеть детей». И фразу эту она произнесла тем же тоном, каким отказывалась от маски с эфиром, и тон этот не терпит возражений. Тем не менее медсестра говорит ей, что эти звуки, которые она слышит, это ее свекровь, она просто вне себя, может быть, нам ее все же впустить? Но Мария качает головой и шепчет, что это какое-то недоразумение, ее свекровь не в Копенгагене, да и вообще не в Дании, она сейчас проживает в Гренландии, она далеко, да ей бы и в голову никогда не пришло поднимать такой шум, это, наверное, та женщина, которая иногда кричит мне вослед на улице, будьте добры, разберитесь с ней.

Тут за Амалией приезжает полиция, ведь это частная клиника, и за пребывание Марии здесь заплачены огромные деньги. К тому же Амалия выглядит совершенно ненормальной, и несмотря на вечернее платье, расшитую жемчугом шаль, шубу, шляпу и украшения, три санитара и двое полицейских выносят ее на улицу, где она начинает кричать, что там дети моего сына, это мои внуки, и когда один из полицейских решительно берет ее за руку, чтобы увести, она замахивается на него и кричит: «Отпусти меня, парень, вали отсюда, почисти пуговицы, прежде чем прикасаться к настоящей даме!» После чего на нее надевают наручники, отвозят в полицейский участок на Сторе Каннике-стрэде, где она в вытрезвителе проводит безумную, незабываемую новогоднюю ночь.

Пока разворачиваются все эти события, Карстен работает, в последнее время для него вообще не существует выходных, а сегодня он особенно погружен в дела, чтобы не думать о крови, слизи, боли и таинстве происходящего. Но позже он приезжает в клинику, уже после полуночи, когда роды остались позади и близнецов вымыли и покормили, Амалию посадили за решетку, а Марию перевезли из обстановки, напоминающей колбасный цех, в очаровательную одноместную палату, тут-то ему и позвонили, и он явился, в зеленом шерстяном непромокаемом пальто, с букетом цветов, в состоянии полной растерянности. Он целует детей, целует мать детей, то есть свою жену, на глазах у него появляются слезы, и в этот миг у молодой семьи нет никаких проблем.

Но у меня они есть, потому что когда члены семейства Махони оказываются ближе друг к другу, их история становится менее ясной, чем когда-либо прежде. До настоящего времени я пытался сделать свое изложение исчерпывающим и простым, и это никогда не было легкой задачей, но теперь мне совсем трудно, потому что в эту минуту, в этой клинике и вне ее, существует множество вызывающих беспокойство и не очень понятных представлений о судьбе этих новорожденных.

На первый взгляд, Карстен и Мария одни со своими детьми, на первый взгляд, в мире нет никого, кроме них, но уже сейчас возникает какая-то неопределенность, ведь у каждого из них, при том что они этого не осознают, есть свое представление о детях. Хотя в эту минуту они улыбаются друг другу и обнимают друг друга, но Мария, на самом деле, внутри себя, в глубине души, считает, что это ее дети, разве это не она тогда выбросила пессарий и потом носила эту сладкую ношу шесть лет? И Карстен, наверное, с ней даже в чем-то согласен, в каком-то физическом смысле это ее дети, всё, что касается функций организма, смены пеленок и детского плача, относится к Марии, матери, но в каком-то другом, более глубоком смысле, он чувствует, что это его дети, ведь разве не он в первую очередь должен обеспечить им кусок хлеба? Разве не он здесь мужчина? И еще, думал он, если смотреть шире и в юридической плоскости, эти существа – граждане и в будущем ответственные взрослые люди, и поэтому в каком-то смысле они принадлежат обществу.

Вот такие разные у родителей представления, и если бы этим все и ограничилось, было бы не так уж плохо, но в соседнем помещении разговаривают акушерка и главный врач, который уже доехал до клиники, и хотя окружающий мир все еще кажется ему зеленоватым и искривленным, словно он смотрит на него через бутылку из-под шампанского, у него нет никаких сомнений, что двойняшки появились на свет среди гинекологических кресел, приспособлений для анестезии, аппаратов искусственного дыхания, автоклавов и жидкостей для дезинфекции, и благодаря рентгеновским снимкам, его образованию (и образованию акушерки) и создающим ощущение защищенности белым плиткам клиники, и, конечно же, современная медицина может претендовать на их будущее. А где-то на Сторе Каннике-стрэде предыдущее поколение, то есть Амалия, колотит по решеткам и кричит, что это дети моего сына и мои, и если бы вы знали, сколько я перенесла и скольким я пожертвовала ради моего мальчика! Завтра вас всех уволят, потому что начальник полиции – мой лучший друг!

И это истинная правда, потому что в эту минуту начальник полиции в доме Амалии на Странвайен поет песню с припевом «Parlez-vous» и поднимает бокал за новорожденных, к которым отправилась хозяйка, и у него есть свое представление о будущем этих детей, и у других гостей тоже есть свои представления, и у полковника Лунинга, который на следующий день приносит букет цветов с карточкой, где написано «Двум маленьким солдатам от дядюшки Лунне». И Рамзес с Принцессой, и Адонис, где бы они в тот день ни находились, тоже имели бы свои представления, а Карл Лауриц, возможно, не имел бы никаких, а адвокат Верховного суда Фитц высказал бы пожелание, чтобы никто никогда не читал им вслух современную литературу. А всё Развитие, государство Всеобщего благосостояния и шестидесятые годы, которые вот-вот начнутся, не предлагают нам никакого ответа, они лишь указывают на свободу выбора.

Таким образом, у колыбели двойняшек собрались ожидания и богатых, и среднего класса, и самых низших слоев, и есть ожидания, направленные в прошлое, и ожидания, устремленные в будущее, и все они сливаются в такой громкий хор, полный противоречивых надежд, что из-за шума у меня не получается сосредоточиться, даже чтобы сказать: в Дании в это время так много надежд обрели голос, что, возможно, их уже нереально представить на бумаге в двухмерном пространстве, – и в этом моя беда.

И тем не менее я продолжаю, я гоню прочь сомнения, ведь разве у меня есть выбор? Позвольте мне лучше рассказать о карьере Карстена, взлет которой начался незадолго до рождения двойни, когда Фитц вызвал его к себе. Лицо старого адвоката казалось усталым и опалово-бледным на фоне бежевых панелей, бежевой кожаной мебели и бежевых картин в технике отмывки, и он сообщил Карстену, что собирается уйти от дел и что уверен в том, что Карстен сможет принять у него эстафету. Карстен не знал, есть ли у Фитца какая-то жизнь кроме конторы и залов суда, и потому не понимал, куда тот собирается уйти, но не стал задавать вопросов и точно так же никак не прокомментировал распоряжение о том, что он должен взять на себя фирму, он просто кивнул и подчинился, как подчинялся Карлу Лаурицу, матери и Роскоу-Нильсену, профессорам-юристам и офицерам в армии.

Когда он направился к выходу и уже открыл первую из двойных дверей, Фитц окликнул его. На сей раз старик изучающе посмотрел на своего преемника, а потом произнес: «Карстен, я хотел бы передать вам мое духовное завещание». И Карстен вздрогнул, потому что Фитц впервые назвал его по имени.

Старый адвокат Верховного суда сделал длинную, заранее продуманную паузу.

– Я подытожил опыт моей жизни, – сказал он, – и в итоге открылась страшная истина, известная лишь немногим, а именно то, что правовая система представляет собой Монте-Карло справедливости!

Карстен молча посмотрел на него, потом откланялся и вышел на улицу. Он не понял загадочной прощальной реплики своего шефа, но не отважился попросить его растолковать ее смысл. В последующие недели он несколько раз хотел было задать вопрос, но так и не решился, а когда Фитц внезапно скончался в своем кабинете, за рабочим столом, спрашивать уже оказалось некого.

В тот же год Карстен стал адвокатом Верховного суда. Тогда это высокое звание присваивали в последний раз, и Карстен подавал ходатайство о нем только потому, что знал – таково было желание Фитца. Самого же его ни это, ни другие звания нисколько не интересовали, а если вы спросите меня, что же его интересовало, я без всякого колебания отвечу – работа.

Карстен был идеальным адвокатом, конечно же, он был само совершенство, ведь то, что разворачивалось в те времена в залах суда, было, как и в наши дни, чем-то похоже на балет – строгая, неукоснительная последовательность движений, рассчитанная на то, что участники всю свою жизнь будут учиться танцевать. Карстен блестяще выступал в суде. С неослабевающей маниакальной энергией он до мельчайших деталей продумывал свои доказательства и опровержения и с безграничным терпением ждал своей очереди. Потом он поднимался с места и начинал говорить на красивом, безупречном датском, расхаживая взад и вперед по залу и прекрасно сознавая, что движется он в соответствии с заранее установленным на сцене этого театра распорядком и одновременно использует оставленную ему возможность для скромной импровизации, и для воплощения этой импровизации требуется его прекрасная внешность, уверенные движения, удачный юмор, обаяние, вежливость и тот культурный багаж, который он чувствовал у себя за плечами и который заставлял его держаться прямо.

С самого начала он был адвокатом крупных предприятий, именно он выиграл громкое дело разработчиков известнякового карьера в Факсе против государства и многочисленные дела о торговой марке, которые американская компания «Кока-Кола» вела до и после выхода на датский рынок. При этом он также был и адвокатом Богатых. Обладая исключительной деликатностью, обходительностью и природной скромностью, он как нельзя лучше мог позаботиться о действительно Богатых Датчанах, которые, несмотря на свои огромные состояния, обладали какой-то нежностью мимозы в мелких делах и с удовольствием годами вели процессы, чтобы заставить обувной магазинчик взять назад пару туфель, а проиграв дело, прибегали к услугам такого очаровательного дипломата, как Карстен, чтобы он помог им растворить тот клей, из-за которого мелочь в их карманах прилипала к подкладке.

Как и Фитц, Карстен стал адвокатом старого дворянства. Ради денег, а чаще ради престижа, да нередко и из сострадания, он брал на себя заботы об исчезающих остатках состояний, накопленных благодаря эксплуатации в далеком прошлом и принадлежащих старикам, которые родились и выросли как дети графа в Темном холме, и поэтому так и не научились жить самостоятельно. Теперь они сидели в своих пустых, заложенных и перезаложенных неотапливаемых поместьях, уставившись на телефон, с которыми они не могли совладать, потому что на смену телефонисткам пришли автоматические телефонные станции, а на то, чтобы набрать шесть цифр, у них уже не хватало умственных способностей.

Все боготворили Карстена. Ему доставались самые престижные дела, его избрали в последние из правлений, где он до тех пор еще не состоял, о нем писали в газетах, ему было всего лишь тридцать пять и, казалось, в душе его не было никаких сомнений, а все его перемещения по карьерной лестнице происходили совершенно органичным образом. Он прекрасно одевался, не прикладывая к этому никаких усилий, выглядел спортивно, не занимаясь при этом спортом, был загорелым, почти не бывая на улице, отдохнувшим, хотя давно уже перестал брать отпуск, и всегда, всегда был хозяином положения.

Конечно же, он снова стал неким символом. Своим поведением он доказывал, что старомодная порядочность, усердие и честность вполне могут уживаться с современным бизнесом и современным обществом. Во время процессов судьи с трудом скрывали свое умиление, на собраниях правлений закаленные директора, управляющие, серые кардиналы и Дядюшки Скруджи смотрели на него затуманенным взором и иногда роняли слезу. Когда на Карстена снисходило вдохновение, когда он вставал с места и начинал разворачивать перед слушателями целые гирлянды красноречивых выкладок, расхаживая взад и вперед по залу, то старые финансисты внезапно чувствовали, что в их броне возникает трещина, а когда этот молодой адвокат разъяснял им сложнейшие связи между событиями или представлял план действий, благодаря которому удастся нанести сокрушительный удар какому-нибудь объединению профсоюзов, они могли внезапно растрогаться до слез. Мальчик этот ведь просто золото, он wonderboy, вот такие молодые львы нам и нужны, он – наша путеводная звезда, он – наша страховка, он всегда придет на помощь, так вот они думали, после чего громоподобно сморкались. А Карстен садился на свое место, и рассмотрение дела можно было спокойно завершать, потому что все сомнения были развеяны. Когда двойняшкам было уже несколько лет, он купил участок земли рядом с виллой Амалии на Странвайен и построил большой дом из желтого кирпича. Тем самым был открыт путь в будущее.

Мария жила в полном согласии с происходящим. Ей пришлось оставить работу, потому что она никак не хотела расставаться с детьми. Конечно же, они могли нанять четверых или пятерых нянек или устроить двойняшек в лучшее детское учреждение, но об этом не могло быть и речи, Мария хотела, чтобы дети все время были с ней, а с этим ни на одной работе не согласятся, поэтому ей пришлось бросить работу и стать домохозяйкой. Однако она так никогда и не смогла почувствовать себя на Странвайен дома, и это несколько осложняло их жизнь. Она также никак не соглашалась получить водительские права, чтобы ездить на маленьком двухместном «мерседесе», который ей купил Карстен. И она отказывалась от слуг, она хотела сама вести хозяйство в нелюбимом ею доме. Карстен пытался переубедить ее, но у него ничего не получилось. Конечно же, объяснение всему этому следует искать в ее детстве. Она крайне, крайне не расположена выполнять чьи-то распоряжения, в каком-то темном углу до сих пор висит полицейский шлем, и, хотя Мария его больше не надевает, он по-прежнему вызывает у нее некоторые воспоминания.

Марию так и не удалось заставить выполнять представительские обязанности. Когда-то Амалия сделала такую попытку, но после первого вечера много лет назад она заняла по отношению к невестке позицию «жду, вооружившись до зубов», позицию, от которой она лишь несколько раз в жизни отказывалась, как, например, в ту ночь, при рождении двойняшек. Но есть и другие люди, которые пытаются сделать из Марии Супругу Адвоката Верховного суда, и в их числе оказался Карстен. Он тоже делает несколько робких попыток, и однажды ему удается заманить ее на важный торжественный обед, но это было в первый и последний раз. На обеде подавали жареных фазанов, торт из кондитерской «Ла Глас», и все оживленно обсуждали ставшую популярной игру в гольф, и тут Мария с робкой надеждой наклоняется к своему соседу по столу и с недобрым блеском в глазах спрашивает: «А вы тоже играете в гольф?» К сожалению, ее сосед, позднее столь известный адвокат Кристиан Могенсен, который в то время был еще молод и находился на заре своей карьеры, отвечает ей, что нет, он пока еще не играет. И тут Мария встает и, схватив за руки двойняшек, ударяется в слезы и кричит через стол Карстену, что какого черта она тут делает, и что это за идиоты тут собрались, они болтают как заведенные, мы уходим, мы с детьми уходим, а ты можешь тут оставаться со своими клячами и тортом, а по пути я растопчу ваше поле для гольфа, уж не сомневайтесь – и они исчезают.

С тех пор Карстен больше не пытался брать ее с собой на приемы, и этот случай вскоре был забыт, потому что в жизни семьи в то время происходит много разных событий. Этот неприятный эпизод остался в прошлом, как и детство Марии, война, время от времени возникающая забывчивость Карстена, переживания Амалии, убогие районы Копенгагена и полковник Лунинг – теперь все это в прошлом.

Однажды в январе к Карстену наведались гости. Это был воскресный день, и Карстен в конторе на Санкт-Анне-плас был один. Он работал, вокруг была полная тишина, ведь у всех остальных выходной, но Карстен исписывал листок за листком из стопки бумаги для черновиков характерным, быстрым, разборчивым и даже в каком-то смысле симпатичным и художественным почерком. Прошедшая неделя была очень напряженной, каждый день шли судебные заседания и переговоры, наконец-то было закончено наследное дело после смерти крупного торговца эрзац-кофе, который в свое время приобрел заводы Карла Лаурица, были завершены крупные сделки по недвижимости, в результате которых «Бурмайстер и Вейн», государство и «Датские сахарные заводы» сменили собственников домов в половине района Кристиансхаун в своих интересах и по совету Карстена. За всю неделю он спал лишь несколько часов, да и то в перерывах, он уже давно научился спать стоя, с открытыми глазами и внимательным выражением лица, и приобрел способность мгновенно приходить в себя после такого вынужденного сна, о котором знал лишь он один. Это была неделя, когда он начал путать день с ночью, и жену с детьми он видел всего один раз, да и то в суде. Встретились они во время рассмотрения одного из тех незначительных дел, которые часто возникают вместе с крупными, дела о нанесении оскорбления. Речь шла о претенденте на рабочее место, который во время беседы с директором оскорбил его и ударил. В каком-то смысле такое дело было ниже статуса Карстена, но он счел вопросом престижа взяться за него и довести до конца, потому что, по его словам, если уж ты стоишь на страже юридических интересов клиента – организации или какого-то лица, – то защищаешь все его интересы, целиком и полностью. К этому времени он работал без перерыва уже пять суток, и тем не менее был гладко выбрит, отутюжен и полон жизненной энергии. Лишь перед самым оглашением приговора, когда заседание по делу было практически закончено, стало ясно, что он все это время держался за счет крепкого кофе и силы воли, потому что неожиданно увидел склоненное к нему лицо ответчицы, которая сказала:

– Черт возьми, ты как-то не очень хорошо выглядишь, дорогой!

И только тут он обнаружил, что перед ним сидит Мария с двойняшками. Оказалось, что она опять попыталась устроиться на работу с маленькими детьми и ей опять отказали.

После такой встречи большинство других людей задумались бы о том, правильно ли питаться долгое время одним только кофе, и о том, правильно ли встречаться со своей семьей раз в неделю в зале суда и при таких обстоятельствах, но только не Карстен. Сидя в воскресенье в пустом здании и планируя следующую неделю, которая обещала быть еще более содержательной и перспективной, чем предыдущая, он чувствовал удовлетворение всеми своими делами. «Ты выполнил свой долг и даже более того», – говорил он самому себе не без удовлетворения.

Он дошел до такого состояния, что не чувствовал никакого толку от того, что заходил в свою маленькую туалетную комнатку, принимал душ, надевал чистую рубашку и новый шелковый галстук, – он все равно чувствовал себя грязным. Даже после самого тщательного бритья сквозь его прозрачную кожу пробивалась щетина. «Надо бы поехать домой», – подумал он.

И тут-то к нему и пришли. И, увы, не какой-нибудь человек, а его собственные вытесняемые им воспоминания, которые ввалились к нему в кабинет, преодолев закрытые двойные двери и продемонстрировав, что им, как и Карстену, не знакомы выходные. Сначала возник один эпизод. В суде слушалось дело, простейший случай, дело, которое он вел по просьбе дочери торговца эрзац-кофе, одной из богатейших женщин Дании, владелицы половины Ратушной площади, а противной стороной была няня, и речь шла о нескольких сотнях крон и, как говорила эрзац-дочь, о принципе. «Я не хочу платить», – заявила она Карстену, когда он предостерег ее, что няня имеет небезосновательные права на эту смехотворную сумму. «Мы ведем это дело по принципиальным соображениям», – настаивала она. И Карстен взялся за него, и, хотя он работал уже на пределе возможностей и знал, что дело должно быть проиграно, он все-таки его выиграл.

Теперь оно явилось к нему. Пустяковое дело, его следовало бы забыть и не вспоминать, ему вообще не место на Санкт-Анне-плас, но тем не менее оно прокралось сюда. Оно появилось в виде запаха. Карстен принюхался к закрытым дверям и окнам: это был запах эрзац-кофе, он не очень-то хорошо пахнет, а в это воскресенье он пах особенно неприятно. Карстен открыл окно, выходящее на памятник Кристиану IV, но стало только хуже, и он почувствовал недомогание. Ему вдруг пришло в голову, что не надо было браться за то дело, и, конечно, за дело против жены, за такие дела, наверное, вообще не следует браться, они портят общую картину, они сеют сомнения в справедливости судебной системы и вызывают в памяти мысль про Монте-Карло из горького завещания Фитца, которое он постепенно, как ему показалось, стал понимать. Потом он услышал, как кто-то рядом с ним говорит, это оказался его прежний друг и духовный наставник Тюге Любанский, а рядом с ним стоял Мальчик с непримиримыми взглядами, а у архивного шкафа его поджидали одинокие дни в Сорё после окончания учебы, а вот там – плач полковника Лунинга на кухне квартиры у Озер, а там – биржевой маклер, которого он видел через дырку в стене в спальне матери, и вот уже кабинет Карстена полон. «Я надеюсь, вы все сможете здесь разместиться, заходите, пожалуйста, но важно, чтобы осталось одно место и для меня», – сказал он своим видениям и опустился на стул.

Он просидел без движения всю ночь, и когда на следующее утро пришли уборщицы, даже тогда он не сдвинулся с места. Они не решились трогать его. Он так и сидел на своем месте, когда уже появились секретари, и посыльные, и другие адвокаты, и остальные сотрудники, и он сидел так целый день, потому что никто не решался заговорить с ним.

Вечером за ним приехала Мария и увезла его домой. За это время в волосах его появилась седина, и, конечно же, он оброс щетиной. Его поместили в клинику нервных болезней в Монтебелло, на севере Зеландии, и там он провел полгода.

Когда Карстена положили в клинику, Мария осознала, что она с детьми, по сути дела, одна на всем свете. Поняла она это, после того как два дня провела, глядя в окно в ожидании, что кто-нибудь придет, но никто не приходил. Однажды раздался телефонный звонок, это оказалась Амалия, и после короткого, пустого разговора со свекровью Мария почувствовала себя еще более одинокой, чем прежде. Она задумалась и внезапно поняла, что у нее нет друзей. Мысль эта в каком-то смысле банальна, конечно же, у нее нет друзей, ведь дом ее детства ушел под землю, мать и отец пропали, росла она в интернате и на улице, она успела поработать примерно в двухстах пятидесяти местах, и она замужем за Карстеном, который вращается среди людей, далеких от нее, как какая-нибудь планета. Так что нечему тут удивляться, конечно же, она одинока. Но вместе с тем это все-таки странно, ведь она так много переезжала, встречала так много людей, она почти всегда непосредственна, дружелюбна и искренна, так что я все-таки удивляюсь, что к тому моменту, когда ее муж оказался в больнице и она осталась одна с двумя детьми, у нее ни с одним человеком не сложилось длительных отношений. На самом деле, мне кажется, что это характерная черта Дании шестидесятых, эта совершенно закономерно возникшая отчужденность, из-за которой Мария, как будто парализованная, прикована сейчас к дивану. Это как-то характеризует страну и происходящее в ней. Не буду утверждать, что могу все объяснить, но скажу, что это важно. Впервые в жизни я столкнулся с человеком, которому не хватает общества – не какого-то конкретного общества, а вообще общества.

Если бы Мария пожаловалась кому-нибудь, например Карстену (который был в больнице), или Фитцу (которого уже не было в живых), или Амалии (что было исключено), то они наверняка сказали бы, как когда-то говорила фрёкен Смек, что, строго говоря, все мы одиноки. Но это никакое не утешение, это скорее обывательская попытка уменьшить ту боль, которая происходит от отчужденности. И Мария придумала, как ей решить свои проблемы совершенно другим, радикальным способом. Взяв двойняшек, которые уже могли ходить, во всяком случае на короткие расстояния, она поехала на такси в Кристиансхаун и обошла весь район своего детства, где многие здания были снесены и на их месте возникли строения-коробки, призванные увековечить прямой угол и вину архитекторов за чувство одиночества в большом городе. Она бродила долго, пока у входа в подвал не увидела лицо чудаковатой фрёкен Поульсен, которая с самого начала века и в течение всего детства Марии жила на улице, посвятив свою жизнь кормлению городских котов. Мария взяла ее с собой на Рыночную площадь, где нашла одного из пьяниц, которые еще с Первой мировой работали над тем, чтобы приучить свой организм к денатурированным спиртам из хозяйственных жидкостей, и с двумя этими находками Мария вернулась на такси домой и поселила их у себя. На следующий день она снова отправилась в Кристиансхаун, где в этот раз подобрала двух моряков, которых помнила с детства, по пути домой проехала мимо Центрального вокзала и захватила оттуда шарманщика с женой, а в последующие дни она, ведя за руки детей, побывала в школе Кофода, в Небесном экспрессе, в «Мужском приюте» и в ночлежке Армии спасения и забрала еще нескольких бездомных в Шарлоттенлунд.