Текст книги "От Двуглавого Орла к красному знамени. Кн. 1"
Автор книги: Петр Краснов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 65 страниц)
XXII
Наступила ночь. Но она не была такая трепетно ждущая, полная томления, тихая и темная, как прошлая ночь.
Когда Карпов с Матвеевым и фон Вебер вышли на балкон того же дома, где были накануне, перед ними открылось безконечное зарево. Небо, сколько хватал глаз, было красное. Горели города и местечки, горели леса и хлеб в скирдах. Эти багряные факелы с безпощадною ясностью говорили о пришедшей войне.
Зарево бросало красный отблеск на леса, и темнота внизу казалась еще глубже и страшнее.
– Вся Австрия в огне, – сказал Матвеев. – У вас как, – обратился он к гусару, – есть потери?
– Адъютанта убили, – отрывисто сказал фон Вебер.
– Где? – спросил Карпов, – ведь ваш полк в бою не участвовал.
– А вот подите вы! Шли лесом, знаете, уже за Белжецем. Вдруг из леса несколько выстрелов. Пульки засвистали. Начальник дивизии с нами ехал. Заволновался. Это, говорит, что такое? Пошлите узнать. Адъютант рванулся в лес верхом, за ним ординарцы. Скоро все стихло. Привели пленных. Двое мальчишек. Знаете, польские соколы они себя называют. Залегли в лесу и стреляли. Адъютанта наповал в лесу свалили. Прямо в сердце. Царство ему небесное.
– Хороший, кажется, был человек, – сказал Матвеев.
– Очень. Семейный. Непьющий. Золотой человек. Музыкант. На скрипке играл. И так глупо. Польские соколы. Мальчишки. Их драть нужно.
Внизу копошились люди. Опять, как вчера, жевали овес лошади и тяжело вздыхали, точно думали о своей печальной доле, опять огнями сверкали кухни, слышен был звон котелков и запах щей и каши, и весело гомонили казаки. И перекличка была так же, как вчера, и так же величаво плыли над лесами Русский гимн и молитва.
В дровяном сарае, при свете тусклой свечи, два казака, длинный и худой Антонов и небольшой чернобородый Золотовсков, из тонких сотовых досок мастерили гроб. Покойник, накрытый с головою окровавленной шинелью, лежал тут же, и видны были его ноги, обутые в хорошие сапоги. Это был тот самый Ермилов, которого несли мимо Карпова.
К ним зашел тоже их же одностаничник, черноусый бравый казак Шаповалов.
– Бог в помочь, – сказал он и присел на обрубок дерева.
– Спасибо, – отвечал Золотовсков, сильной рукою отрывая недопиленную доску.
– Жилище, значит, ему мастерите. Хороший урядник был. Ни ругаться или так обидеть кого, никогда за ним не водилось. А вот помер и никому не нужон. Он что же, с вашего хутора?
– Однохуторец, – отвечал Золотовсков. – С Кошкина мы все трое. Изо всей станицы что ни на есть самый бедный хутор, а Ермилов со всего хутора беднейший, значит, казак. Жена у него, трое детей малых, а хозяйство – всего ничего. По миру семья-то теперь пойдет.
– Так, – сказал Шаповалов. – А конь у него лучший в сотне был и сапоги, ишь, справные какие.
– Коня покупал ему отец. Три пары волов продали, как коня покупали. С того и разорение пошло, с коня этого самого. Шестьсот рублей за него помещику Ефремову отдали. Вот как.
– Что же так? – спросил Шаповалов.
– Гордые они, вишь, очень. Дед у них хорунжим в 12-м году был. С крестами и регалиями, ну вот с того и пошло, что ему надо дослужиться до хорунжия. Вот и коня – разорились, а купили.
– Так.
– А куда коня позадевали?
– Сотенный взял.
– А по какому праву?
– Да он правое и не спрашивал. Призвал вахмистра и сказал: «Мой конь, а я там с наследниками рассчитаюсь».
– Да как же это так? Надо же по закону, – сказал Золотовсков.
– По закону. Ты видал ли где этот закон? Да и опять по закону – с аукциона продавать надо. Кто теперь купит? Видал, каких коней гусары из-за границы пригнали? Тут и вся-то цена коню копеечка. Все равно за ним же и останется.
– А домой послать! С дома-то пишут – коней не хватает, по тысяче и больше платят. Да и в хозяйстве такой конь – капитал немалый. Все вдова бы заработала на нем.
– Чудной, – сказал Шаповалов. – Взяли и все тут.
Он вдруг сел перед покойником и стал снимать с него сапоги.
– Ты что же это, друг? – строго сказал Антонов.
– Да на что ему, мертвому, сапоги? У него добрые, а у меня, вишь, прохудились.
– Это его дело. А только мы не позволим.
– Ладно. Ишь, захолодал как. Давно скончался, что ли?
– Да ты что! Очумел, что ли? Ты это всерьез?
– Ну как же. Что я зря мараться, что ль, буду. На что ему!
– А вдове послать.
– За мной не пропадет. Я вдову знаю. Ублажу, – сказал Шаповалов и стал скручивать папироску.
– Ты что же, сдурел окончательно, – сказал Антонов, – курить еще при нем будешь.
– Да ему что! Разве почувствует?
– Уходи вон, – строго сказал Антонов. – Я сотенному скажу на тебя
– Говори, брат. У него тоже рыло-то в пуху, как коня забрал. И то пойтить, что ль, а? – сказал Шаповалов, отворяя дверь. – Ух да и ночь, братцы, хорошая.
И он скрылся за дверью.
– Ведь унес-таки сапоги-то, – сказал Золотовсков. – Мертвого обокрал, аспид.
– Унес. Ну да ему это так даром не пройдет. Антонов встал и начал прилаживать доски.
– Ну что, Вася, сколачивать, что ли, будем? Не затейливый гроб вышел, а все-таки гроб.
– Я так думаю, друг, надоть нам ночку посидеть и крест смастерить хороший, осьмиконечный из цельной сосны, а писаря попросим, значит, дощечку написать, кто и при каких геройских обстоятельствах и где, значит, убит. Может быть, когда вдова или дети разбогатеют, тело, значит, разыщут и отправят на родной погост. А, друг?
– Ну-к что ж! Посидим и ночку. Вот гроб сколотим и пойдем за лесом. Он, Ермилов-то, чувствует, какую мы заботу об нем имеем. Ах и Шаповалов, Шаповалов! Ну, народ пошел, самый жулик. Ему и то, что он покойника, зде лежащего, изобидел и обокрал, ему ничего. Никакого уважения.
– Да что Шаповалов? Шаповалов на всю их станицу славу худую имеет. А сотенный с конем. Ты как понимаешь? Красиво это или нет?
Золотовсков сокрушенно покачал головой, достал гвозди и, подойдя к Антонову, стал забивать доски. Мерный тяжелый стук молотка разбудил ночную тишину и далеко разнесся по лесной прогалине.
– Что там? – спросил спросонья Карпов.
– Это, господин полковник, гроб Ермилову сколачивают, – ответил не спавший Кумсков.
– Один он умер?
– Один. Ничего дело. Убитый у нас один, да раненых двадцать шесть. Все и потери. Вы пойдете завтра на похороны?
– Пойду непременно. В котором часу?
– Ермилова в семь часов, а гусарского адъютанта в девять.
– Хорошо. Вы что же не спите?
– Расход патронов подсчитываю, да еще реляцию маленькую составить надо, – отвечал Кумсков.
– Надо бы наградные листы хоть завтра подготовить. Хорунжий Федосьев, видали, первым ворвался на укрепленную позицию неприятеля – статутное дело.
– А вы знаете, что с Федосьевым? Его уже в лазарет отправили. Нервы разыгрались. Вот вам и герой. Как такого представить?
– Однако по закону.
– Как прикажете, – сказал Кумсков. Но Карпов не отвечал.
XXIII
Четвертая сотня Донского полка на заставах. Вахмистр, подхорунжий Попов, с взводом в двадцать шесть человек занимает заставу у деревни Рабинувки. Вся деревня – три хаты да два сарая. Подле хат на песке жалкие вишневые садочки. Восемнадцать казаков спешились и сидят возле покинутых жителями маленьких халупок деревни, восемь внизу, за картофельными огородами и сараями держат лошадей.
Ночь тепла и тиха. Запад пылает пожарными огнями. Над головами темным шатром раскинулось синее небо. Сильно вызвездило, и поздняя луна не умеряет осеннего блеска звезд. Млечный Путь широкою парчовою дорогою разлился на полнеба и переливается искристым, зыбким сиянием. Каждые полчаса два казака уходят в патруль к темному лесу, а следом за ними двое других возвращаются из леса. До леса верста. В сумраке ночи леса не видно, но темная полоса его чудится сейчас же за деревней. Патрульные идут то в одну, то в другую сторону и на полпути, в поле, встречаются.
Вахмистр Попов смотрит на часы, стараясь при свете луны разобрать стрелки циферблата, и думает свои думы. Думы двоякого свойства, и одни перебивают другие. Одни печальные. Из Заболотья отправлена на Дон семья. Семья эта нежеланная там. Попов женился давно на местной польке, и родители не дали благословения на брак. Он остался на сверхсрочную службу. Теперь сын и дочь у него в гимназии. Свое счастье, бедное и убогое, начинало налаживаться, а тут война. Семью приказали отправить на Дон. Как-то ее там примут? Другие мысли о себе. О том, что можно отличиться, получить производство в офицеры, сделать карьеру. Маленький взвод его и участок в полверсты, который он охраняет, рисуются ему чрезвычайно важными, и он вспоминает все свои обязанности как начальника заставы. У него при себе полевой устав; рассветет – он его подчитает.
– Талдыкин и Ажогин – в дозор! – говорит он.
Два казака, лежащих за домом, поднимаются, потягиваются, шумно зевают, оправляют ремни амуниции, берут прислоненные к дому винтовки и идут к вахмистру.
– Талдыкин за старшего, – говорит Попов. – Обязанности помните. Пропуск – берданка, отзыв – Белжец. Отзывы помни, никому не говори, а сам спрашивай, коли пропуск сказал и не уверился, что свои. Ну, с Богом!
Талдыкин и Ажогин идут по дороге мимо дома, сворачивают на полевую дорогу и спускаются в балку. В балке туман лежит гуще, и кажется теплее. Пахнет зрелым сжатым хлебом. Но этот запах сейчас же сменяется запахом клевера. Дорога идет мимо клеверного поля. Ночная птица вспорхнула из-под самых ног, и оба вздрогнули. Когда они поднялись из балки, наверху показалось светлее. В серебристом мареве озаренного луною тумана стала намечаться темная полоса леса. Сырость плотнее окутала их и стала каплями оседать на шинели. В темноте четко замаячили две фигуры и казалось, что они шли очень быстро и качались из стороны в сторону.
– Свои? – крикнул Талдыкин.
– Свои, свои, – растерянно и испуганно отвечали из сумрака ночи.
– Акимцев, что ль?
– Я.
Казаки сошлись. В темноте ночи и тем и другим встреча была приятна, они остановились и закурили папироски.
– Ну что? – спросил Талдыкин.
– Ничего, – отвечал Акимцев. – Тихо. Его не видать. До самой границы доходили, на дороге лежали, слушали. Гудет, а что гудет – не поймешь. То ли пожар гудет, то ли что другое. Ну только – ни пешего, ни конного не видать. Далеко слышно: собаки брешут. А с чего, не пойму никак.
– Так. Здря. Мало ли, что ей, собаке, приснилось. Опять же пожар, днем бой был, ну и растревожилась.
– Да. Пожалуй, и так. Ну, бывайте здоровеньки.
Талдыкин и Ажогин опять одни. Они входят в лес. Густой спиртовый запах можжевельника, сосны и мха крепко охватывает их. Так темно, что если встретится человек, так столкнутся с ним, а не увидят. Идут с остановками. Пройдут шагов двадцать и долго слушают. Кажется, слышно, как колотится сердце в груди, как лесная мышь перебегает дорогу или скачет потревоженная белка. Но в лесу тихо. Когда выходят на опушку, в полях кажется светло. Пожары уже не заливают заревом неба, но лишь багровеют пятнами там, где еще горят уголья домов и местечек. Небо на западе стало серовато-синим, и звезды погасли. Туман поднимается кверху. Погода обещает быть пасмурной. Казаки выходят на большой шлях, идущий на Звержинец. Здесь сейчас и граница.
– Должно, четвертый час уже, – говорит, зевая, Ажогин. – Светать начинает.
Прямая дорога идет полями. Она вся серая и тонет в тумане. Но и сквозь туман видно, что вся она во всю ширину занята каким-то темным предметом. Неясный шорох несется оттуда, мерный, ровный, будто кто-то громадный что-то жует.
– Глянь-ка, Ажогин, что там такое?
Они стали посредине и смотрели вдаль.
– Кубыть, колонна, – сказал Ажогин.
– Бо-ольшая, – сказал Талдыкин. – Не иначе, как он наступает.
– Пойти доложить? – спросил Акимцев, которого потянуло к своим и которому своя застава показалась надежным оплотом и домом.
– Погоди. Чего зря будоражить. Опять посмотреть надо. А ну, как наши.
– Наши? Оттуда?
– А что? Почем знать? Сосчитать надо.
Они стояли минут пять с бледными взволнованными лицами. Временами им казалось, что они слышат шаги справа, сзади, они пугливо озирались, хватали друг друга за руки, тяжело вздыхали.
– Ты слышал?
– Ничего, ветка упала.
Рассвет надвигался быстро, шорох становился слышнее и темная масса отчетливее.
– Он, – прошептал Талдыкин. – Видишь синеют и горбатые. В ранцах.
– Ух! Много!
– С полк будет. Сзади кавалерия.
Небо бледнело. Последние звезды угасли. Теперь уже ясно была видна колонна австрийской пехоты, шедшая прямо к границе. Три эскадрона конницы ее сопровождали. Не доходя с версту до опушки леса, австрийцы остановились. Видно было, как люди сели на дорогу, засветились огоньки папирос.
– Привал делают, – сказал Акимцев.
От колонны отделились одиночные люди и жидкою цепью быстро пошли к лесу.
– Ну, Акимцев, беги, друг, к Попову, доложи, как оно есть, а я останусь, наблюдать буду. Куда они пойдут – на Звержинец или на Томашов. Понял, что сказал?
– Понимаю.
XXIV
Застава изготовилась к бою. Вахмистр Попов сел на лошадь и галопом проскакал вперед, чтобы лично убедиться в том, что Акимцев не врет. Он не доскакал и до опушки, как увидал Талдыкина, приготовившегося к стрельбе. По лесу в разных местах раздались выстрелы, и попасть на опушку уже было нельзя. Попов вернулся на заставу и послал письменное донесение в штаб полка.
Застава его лежала по гребню, впереди домов Рабинувки. Шестнадцать человек растянулись почти на триста шагов и зорко смотрели вперед.
В лесу раздавались частые безпорядочные выстрелы. Австрийцы перестреливались с Талдыкиным. Казакам с их места было видно, как Талдыкин проворно перебегал от дерева к дереву вдоль по опушке и стрелял то с одного, то с другого места, обманывая тем австрийцев. Но австрийцы все-таки подавались вперед. Выстрелы становились громче, и иногда над головами казаков с жалобным пением пролетала далекая пуля.
Талдыкин дошел до дороги, врывшейся в холмы, и по ней бегом пустился к своей заставе.
– Смотри, братцы, дуром не стрелять. Пали, когда под мишень подведешь, – говорил Попов, обходя низом бугра своих казаков, согнувшись так, чтобы из-за бугра его не было видно.
– Не подгадим, господин вахмистр. Целую его армию остановим, – говорили казаки.
Талдыкинская стрельба прекратилась, замолкли выстрелы австрийцев.
Попов с волнением ожидал, что будет. Каждая минута промедления была ему дорога, каждая приближала помощь резервов, потому что он был уверен, что Карпов не замедлит прийти на помощь. Об отступлении он не думал, хотя насчитал тридцать винтовок против Талдыкина, да сколько еще и не стреляло.
Утро наступило хмурое. Не то мелкий дождь моросил, не то снова садился туман. В небе клубились темные тучи. Попов осмотрел свои фланги. И справа и слева к нему подходили леса. Там стояли другие взводы их сотни, но удержат ли они?
– Господин вахмистр? – услышал он негромкий крик слева. – Можно?
Попов посмотрел туда. На опушке леса среди зелени молодых елок четко показались три австрийца. Серо-синие шинели, высокие кепи, ранцы за плечами были ясно видны на темном фоне лесной опушки.
Попов кивнул головой. Охотничья жажда охватила его, он схватил винтовку и пополз на фланг.
– Погоди, братцы, только не спугни раньше времени. Давай и я пальну, по мишеням не мазал, ужели теперь пропуделяю.
Три выстрела раздались почти одновременно на фланге. Стреляли Попов и два крайних казака. Один из австрийцев осел и остался синеватым пятном среди молодых елок, два других исчезли.
– Попали, господин вахмистр. Одного подбили.
– Эх, а вы чего же промазали?
– Кубыть и верно прицел взял…
– Да, чудной, стрелял-то, поди, с постоянным.
– Ах ты! И то правда. Экая напасть.
– Станови на тысячу двести, так верно будет.
– Понимаю.
В это же мгновение весь лес огласился частой и сильной ружейной трескотней. Пули стали непрерывно свистать, выть и щелкать кругом Рабинувки. Казаки отвечали редким огнем. Стрелять было не по чему, австрийцы не были видны в густой чаще леса. Били по опушке, но сами сознавали, что эта стрельба была безполезная. Молодой Пастухов вдруг уронил винтовку, дрыгнул ногами, перевернулся и затих с побелевшим лицом.
– Пастухова убило, оттащить бы надо, – прошептали соседи, но уже страшно было вставать.
– Пастухова убили, – пронеслось по цепи.
Вахмистр Попов поднялся, чтобы посмотреть, что там, но в ту же минуту острая боль пронизала его ногу ниже колена, и он упал на землю и покатился к халупам.
– Ой, братцы, ногу перебило, кажись, совсем, – стонал он, – отнесите куда-нибудь, перевязаться бы.
Два казака отползли назад и взялись за Попова. В это время сзади, из леса, показался пешком командир полка. Он оставил адъютанта, ординарцев и трубачей в лесу и сам, не сгибаясь под пулями, смело шел к Рабинувке.
– Командир полка! – пронеслось по заставе, и минутное колебание и желание уйти с этого проклятого места, где на сотни винтовок австрийцев отвечало только десять, сменилось спокойною уверенностью, что мы отстоим и этого места не покинем.
Разорванные тучи обнажили клочок голубого неба. Он стал шириться и расти, дождь перестал, и солнце заблистало брильянтами дождевой капели. В низинах трава казалась белой от воды, лес смотрел яркий, точно вымытый. Дали ширились. Было восемь часов утра, и день наступал, солнечный и веселый.
Карпов, как только получил донесение, поднял дежурную сотню и приказал ей рысью идти к Рабинувке, начальнику связи приказал тянуть туда же телефон, а сам с адъютантом и ординарцами, обгоняя третью сотню полевым галопом, поскакал к заставе. Какое-то чутье подсказало ему, что вахмистр Попов и командир сотни Траилин не зря написали, что неприятель действительно наступает.
Он стоял теперь над казаками в рост и, не обращая внимания на часто посвистывавшие и чмокавшие подле пули, смотрел в бинокль на лес. То, что он видел в лесу и за лесом, его далеко не радовало, но он говорил громко:
– Великолепно! Великолепно! Я так и знал. Ну, голубчики, сейчас вам третья пропишет. Продержись, молодцы, еще несколько минут – третья подходит, – сказал он и стал спускаться в лощину.
– Постараемся, ваше высокоблагородие. Не сдадим. Не извольте безпокоиться, – раздались голоса.
Карпов с трудом удерживался от желания нагнуться и побежать. Пули подгоняли его. Но он понимал, что в эти минуты он всё, и от стойкости тех пятидесяти человек, занимавших все заставы, зависит, может быть участь дивизии, безпечно бивакировавшей в Томашове. Там – он знал это – отпевали его урядника Ермилова и готовились торжественно хоронить первого офицера, убитого в дивизии, гусарского адъютанта. Но то, что он увидал в свой бинокль, сильно его встревожило. Весь лес кишел людьми. За лесом, огибая правый фланг наших постов, двигалась большая колонна конницы; Карпов насчитал 10 эскадронов. Поле за лесом было серо от австрийской пехоты, там было не менее трех тысяч человек. Но артиллерии Карпов не видал, и это его ободрило. Он понял, что это авангард большого отряда, пехотной дивизии, а та, вероятно, идет во главе корпуса, и обязанность их дивизии задержать и прикрыть во что бы то ни стало Заболотье и Холм, чтобы дать собраться нашей пехоте. Каждый день задержки имел громадное значение.
На опушке леса он встретил третью сотню. безстрастным, спокойным голосом, как будто бы дело шло о простом маневре, он отдал ей приказание спешиться и идти, охватывая с фланга опушку леса. Ему было жаль каждого казака, каждого он любил, как сына, но понимал, что это нужно, и твердо и спокойно отдал свой приказ.
После этого он пошел отыскивать телефон.
XXV
Маленький Санеев сам окликнул его, иначе Карпов прошел бы мимо.
– Господин полковник, вам телефон?
Санеев с двумя телефонистами лежал на опушке, в песчаной яме, поросшей вереском, подле громадной сосны, гордо выдвинувшейся из леса вперед.
– Телефон работает? – спросил Карпов.
– Сейчас отвечали.
– Давайте мне штаб дивизии.
Он не скоро добился, чтобы начальник дивизии подошел к телефону. Минуты казались ему часами, кровь колотилась в виски, ноги дрожали от волнения. Наконец он услышал старческий хриплый, недовольный голос.
– В чем дело? – спрашивал Лорберг. Карпов доложил обстановку.
– Что же, отступать? – растерянно сказал Лорберг.
– Никоим образом, ваше превосходительство. Разрешите мне спешить весь полк, пришлите мне мои пулеметы и хотя одну батарею, и мы их и близко не подпустим, пока не подойдет к ним артиллерия. Помните, что в Заболотье теперь хаос и, если пехота противника подойдет, – там будет каша.
– Знаю, знаю… Ну хорошо. Я казаков ваших и седьмую батарею отдам вам, но гусары останутся при мне и первая бригада в Звержинце. Я ее тронуть не могу. Уланы вчера, один эскадрон атаковал австрийцев, говорят, такой удар вышел, сошлись врукопашную…
– Ну и кто же? – спросил Карпов.
– Наши разбили. Всех порубили и покололи, но и сами потеряли. Из 110 человек целыми только 40 и морально сильно потрясены. Так, хорошо. Берите полк и батарею. Я подчиняю ее вам.
Карпов отдал приказания полку, а сам, взобравшись на сосну, жадно смотрел в бинокль. Он не спускал глаз с австрийской колонны, лежавшей на привале, он ждал известий справа о том, что будет делать та конница, которая ушла туда. Карпов понимал, что пока отдыхает большая колонна, это еще не бой. К нему подходили сотни его полка, и он затыкал ими дырки. Местами ему удалось потеснить австрийскую цепь и глубже загнать ее в лес. Перестрелка то совершенно затихала, то вспыхивала с новою силою.
Австрийские разведчики донесли, что против них только жидкие казачьи аванпосты, и начальник австрийского отряда не торопился.
Шел одиннадцатый час, когда Иван Иванович Матвеев в сопровождении артиллеристов, разведчиков и телефонистов подъехал к дереву, на которое ему указали казаки Карпова.
– Что батарея? – спросил его Павел Николаевич.
– Батарея становится. А у вас что?
– Да вот, поглядите.
Матвеев забрался на дерево, примостил свою большую рогатую трубу, прочно привязал ее ремнями, закурил сигару и, попыхивая ею, щеголяя медлительностью своих движений, стал разглядывать расстилавшуюся перед ним местность.
– Экая жалость – далеко. Не хватит! – сказал он между клубами сизого дыма сигары.
– Они подойдут, – сказал Карпов.
– Несомненно.
Взяв трубку телефона, Матвеев стал передавать команды старшему офицеру.
– Подождем, – сказал он.
Около полудня отряд австрийской пехоты поднялся. Это был 2-й пехотный полк, краса австрийской армии, занимавший гарнизоном Вену. Два дня тому назад, под звуки музыки, сопровождаемый лучшими пожеланиями венцев, он погрузился в вагоны, вчера ночью, при зареве пожаров, высадился в Раве-Русской, всю ночь шел походом и теперь готовился размозжить казачьи заставы и занять Томашов, где ему была назначена ночевка.
В большую артиллерийскую трубу была видна длинная колонна австрийской пехоты. Отчетливо рисовались новые голубовато-серые мундиры, тяжелые ранцы, шако. Иван Иванович видел конных командиров полка и батальонов, и маленькие фигуры, точно оловянные солдаты, шевелились, тянулись и занимали все полотно дороги. Шли долгие минуты, и в бинокль колонна становилась отчетливее и яснее.
– Ага! Ага! – вырвалось у Матвеева, и он на минуту отложил свою сигару. – Посмотрите-ка, Павел Николаевич.
Карпов нагнулся к трубе. До колонны оставалось немного больше трех верст. Она медленно входила в углубленную дорогу, вившуюся по расщелине между двух больших холмов. Щеки этих холмов были так круты, что по ним трудно было взбираться. Карпов видел, как, нагнувшись и хватаясь руками за траву, ползли наверх одиночные люди, дозоры, и в бинокль казалось, что это не люди, а маленькие, опасные насекомые. В ущелье, заполняя всю дорогу, входила колонна. Карпов видел блеск ружей, ему казалось, что он различает отдельные лица, угадывает офицеров среди солдат.
Когда он оторвался от бинокля и посмотрел на Матвеева, он увидал на его лице ликование, и он понял его. В Матвееве заговорила радость профессионала и лучшего артиллериста в корпусе.
– Вы начнете сейчас? – спросил Карпов и почувствовал, как дрожь волнения охватила его.
– Нет. Подожду, пока все войдут. Я их всех там и прикончу, – сказал Матвеев.
Сигара потухала у него в руке, серые глаза были устремлены мечтательно вдаль. Матвеев предвкушал удовольствие перебить и уничтожить всех этих маленьких, аккуратно одетых австрийцев. Карпов знал, что Матвеев был отличный семьянин, что у него была молодая, хорошенькая жена, двое детей, что жена его любила наряжаться, и по вечерам она каталась с мужем по Заболотью в прекрасной батарейной коляске, запряженной парой белых лошадей в шорах, с короткими хвостами и гривой ершиком. Матвеевы были счастливой парой, и Иван Иванович считался в Заболотье образованным, культурным и добрым человеком. Он был верующий христианин, верный муж, любящий отец, отличный, честный офицер. Все знали, что Матвеев враг ссор и мухи не обидит. Его солдаты души в нем не чаяли и считали его хорошим, душевным барином. И теперь не злоба, не кровожадность, не ненависть к австрийцам были в его серых глазах, неподвижно устремленных на колонну, уже видную простым глазом, но только радость артиллериста, увидавшего хорошую цель и уверенного в том, что он поразит ее с первого же выстрела. Сбывалось то, о чем мечтал Матвеев мальчиком-кадетом, читая, как Тушин крушил французов в «Войне и мире» Толстого, и мечтая быть таким, как Тушин. Сбывалось то, о чем он думал юношей, юнкером Михайловского артиллерийского училища, стоя под дождем в накинутой на плечи шинели на Красносельском полигоне, исполнялось то, что высчитывал и доказывал он, решая задачи в Артиллерийской школе.
Сейчас он докажет всем своим друзьям по дивизии, что ныне артиллерия – царица полей сражения и ей дано играть решающую роль. Сейчас его имя и имя его лихой N-ской конной батареи будут навсегда занесены в летописи истории артиллерии.
Он еще раз посмотрел в бинокль. Вся колонна, протяжением около версты, вошла в тесницу. Последние серые кухни и тяжелые патронные ящики въезжали в нее.
Он приложил ко рту трубу телефона.
– Капитан Кануков, – сказал он, – прицелы взяты? Угломер проверен?
Ответ удовлетворил его.
– Так, – сказал он, потянулся в сладостной истоме, зажмурил глаза, пыхнул потухающей сигарой и медленно и раздельно, почти нежно, сказал:
– Прицел 95, трубка 94. Один патрон. Первым взводом.
Он начинал пристрелку и заранее знал, что она не нужна. Его офицер переживал такие же минуты вдохновенного волнения и счастья. Вся прислуга батареи, ничего не видавшая, потому что стояла за холмами и лесом, понимала по смыслу команд, что готовится что-то особенное, и работала, как наэлектризованная. Люди безошибочно исполняли все приемы, ставили дистанционные трубки на соответствующие деления, открывали и закрывали затворы, все делалось с поразительной быстротой.
Бах, бах!.. Глухо ударило два выстрела сзади леса, и два снаряда со скрежетом пролетели левее дерева, над казачьими цепями, и в то же мгновение два белых дымка появились впереди и несколько правее колонны.
Матвеев самодовольно улыбнулся. Он знал, что он не ошибся. Он повторил в телефон команду.
– Очередь! Три патрона! – сказал он и мечтательно улыбнулся. Казалось, он слышал беготню на батарее, звон отворяемых затворов, видел номерных с блестящими медными патронами, бегущих от передков к орудиям, видел нагнувшегося наводчика, готового откинуться в сторону. Улыбка показалась на его устах. Он был счастлив сознанием, что он командир такой батареи!
– Беглый огонь! – сказал он в трубку и прильнул к биноклю.
Стая белых дымков покрыла колонну. Упал с лошади командир полка. Стройная, сверкающая ружьями колонна обратилась в кашу, люди стали метаться куда попало, пробовали лезть по скатам холмов. Но белые дымки снова разорвались над ними, и многие люди остались лежать на скатах. Им был еще один путь – вперед, но их неудержимо тянуло назад и в стороны, и они падали под ударами рвущихся над ними шрапнелей.
– Я думаю, – сказал Матвеев, – что ни одна пуля не пропадает зря. Я считаю, что уже положено более восьмисот человек.
Он затянулся еще раз сигарой, бросил окурок, потер самодовольно руки.
– Вы можете убирать свои цепи, – сказал он Карпову. – Они бегут. И, нагнувшись к телефону, он проговорил сладострастным шепотом:
– Беглый огонь!..
