Текст книги "От Двуглавого Орла к красному знамени. Кн. 1"
Автор книги: Петр Краснов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 48 (всего у книги 65 страниц)
XLII
Дом, в который вошел Карпов, принадлежал зажиточному еврею. Из сеней Карпов попал в большую, очень чистую кухню с плитой, обложенной белыми изразцами. На плите готовился ужин. Молодая смуглая черноволосая еврейка суетилась возле плиты. В углу сидели старая еврейка и еврей с черной бородой, тревожно следивший за молодой еврейкой.
С потолка на толстой проволоке спускалась большая медная керосиновая лампа.
За двумя столами, стоявшими у окон, сидели офицеры и солдаты. На ближайшем к двери, в кожаной сумке был поставлен полевой телефон, и солдат с серым землистым лицом и злыми глазами непрерывно кричал:
– Терехов! Терехов, ты, что ль? Чего ж молчишь? А? Шестнадцатая отвечает, а?.. С пятнадцатой порвана связь? Надо наладить. Командир спрашивал… Второй батальон где?
Два солдата сидели на полу на разостланной шинели и из котелка ели какую-то серую мутную жидкость, и громко чавкали. Тут же за столом сидели еще два солдата и писали под диктовку очень худого и длинного офицера в кителе с аксельбантами.
– «Ровно в восемь часов утра я передал приказание первому и второму батальонам броситься в атаку», – говорил он, глядя на записку. – Петр Степанович, поступило от первого батальона сведение о потерях?
Тот, кого назвали Петром Степановичем, сидел в группе других офицеров за вторым столом и пил мутный чай.
– Нет еще, – отвечал он, с трудом прожевывая кусок хлеба с маслом.
– Господа, мне чаю оставьте. Петр Степанович, намажь мне кусок хлеба, Да вот им тоже, – он кивнул на писарей. – Написали, что ль?.. Батальонам броситься в атаку…
При входе Карпова все встали.
– Вам кого, господин полковник? – спросил адъютант.
– Командира Зарайского полка, – отвечал Карпов.
– Он рядом в комнате, пожалуйте.
Адъютант раскрыл дверь, и Карпов попал в небольшую, жарко натопленную комнату, убранную, как гостиная. На стенах вместо картин висели большие красивые плакаты «Hamburg-Amerika-Linie». Все кресла были заняты офицерами, кто в кителе, кто в солдатской шинели, кто в пальто мирного времени серо-синего сукна, все при амуниции. Несколько офицеров стояли у комода. На столе горела под синим стеклянным абажуром лампа, стояли в безпорядке тарелки с остатками жареных кур, хлебом и колбасой и стаканы с мутным бледным чаем.
На диване сидел плотный, среднего роста человек с большим, пухлым, обветренным, загорелым, бритым лицом, на котором торчали грубые стриженые усы. Он весело сверкал маленькими узкими глазами и оживленно говорил.
– Прежде всего, господа, надо накормить солдат. За кухнями послали?
– Послали, – отвечал из угла молодой офицер с бледным лицом, на котором, как угли, горели темные воспаленные глаза.
– А, полковник, здравствуйте! Вас напрасно потревожили. Но это уже штаб корпуса. Не моя вина. Не моя-с. Им там, в прекрасном далеке, все кажется очень легко и просто. И не легко это и не просто. Мы только заняли Новый Корчин, ну а теперь пойдет работа тихой сапой. Попотеть придется немало. Зато, надеюсь, также безкровно.
– Что же мне делать с полком? – спросил Карпов.
– Мой вам такой совет. Стоять здесь негде. Все переполнено. Лошадей некуда поставить. Вы из Блотна-Воли пришли? Ну и с Богом – туда и идите. Оставьте при мне связь, офицера расторопного и пять-шесть казачков, да, и я вам скажу, когда надо будет. Дай Бог, денька через три. Вот тяжелые пушки подойдут, мортирки подтянем – тогда пойдет дело глаже. Ведь они корчинский господский дом в настоящую крепость обратили. Два ряда проволоки на стальных кольях. Попотеть придется. А раз вы уже приехали, хотите минут через пяток пройдемте за реку, вы местность осмотрите. Теперь луна, так кое-что видеть можно. Чайку не хотите? Ах, да. Я и забыл вам представиться: полковник Дорман, командир полка.
Высокий бледный офицер поставил перед Карповым стакан чая и положил кусок хлеба. Подполковник с изрытым оспою лицом, в неуклюжей, подбитой ватой шинели очистил ему место в кресле, Карпов обменялся рукопожатиями с ближайшими офицерами и сел.
– Итак, господа, прежде всего – накормить людей. И с мясом, понимаете. Мясо-то заложено? – говорил Дорман.
– Заложено, господин полковник.
– Эх жалко, водочки нет. Водчонки бы теперь дать, в самый раз. Ночью 1-й батальон должен переправиться и окопаться по дороге кремальерами, – отчеканивая сочное слово, говорил Дорман. – Семен Дорофеич, сможете подать туда две батареи?
– Это как мост, – отвечал смуглый чернобородый артиллерийский полковник.
– А броды не пробовали?
– Не пройдешь. Где мелко – топко, не вытянешь, на броду пониже – замки зальет, по дну волочить придется, хлопот много.
– Да мост, господин полковник, часа через два готов будет, – сказал худой офицер.
– Ну, ладно. Итак, господа, обед, обед и обед. Без жратвы, чтобы на том берегу ни одного человека не было. Узнаю, если кто не накормил, не взыщите, ротного командира от роты отставлю и вам, господа батальонеры, не поздоровится. Ну, идемте.
Дорман встал. Он находился в том исключительно счастливом настроении, которое дает победа. Он не чувствовал усталости и не испытывал голода, хотя жадно съел полкурицы и два больших ломтя хлеба и выпил быстрыми глотками три стакана невкусного чая. Он неустанно говорил, то диктовал донесение, то отдавал приказания, он не видел грязного селения, у большинства домом которого были выбиты от артиллерийского огня стекла, не замечал затоптанных в землю трупов, не спрашивал о потерях. Он чувствовал только одно, что он с полком выгнал из Нового Корчина австрийскую бригаду, что он взял около трех тысяч человек, что о нем теперь послана телеграмма, что его имя теперь на устах у всей России. Ему грезился Георгиевский крест и, может быть, генеральский чин. Все зависит от дальнейшего, и все силы своего ума и воли он напрягал на то, чтобы это дальнейшее вышло также хорошо. Ему, полковому командиру, молодому сорокадвухлетнему полковнику, подчинили еще два полка из дивизии и полк казаков. Сердце у него быстро билось, земля не чуялась под ногами, молодою стала походка и звонким и звучным голос.
– Господа, прошу по местам, согласно приказу. Наблюсти за тем, чтобы люди не шатались по местечку.
Он отдал общий поклон и, взяв Карпова под локоть, пошел из комнаты.
XLIII
За те полчаса, которые Карпов провел в доме, картина посада совершенно изменилась. Солнце скрылось за горизонт, и на западе горела только узкая темно-красная зловещая полоса. Луна высоко поднялась на небе, и под ее серебристыми лучами костел, каменные столбы ограды, маленькие жалкие еврейские домики приняли сказочно красивый вид. Почти всюду окна были освещены. Стрельба затихла, и во всю ширину улицы, не обращая внимания ни на грязь, ни на трупы, толпились солдаты. Лошади в загрузшем передке каким-то чудом остались живы и были уведены, и теперь люди возились, выпрастывая из грязи упряжь с убитых лошадей. Пленных куда-то угнали, и за костелом дымили и сверкали топками кухни, пахло вареным мясом, слышался гомон людей и смех. Вся площадь была покрыта чавкающими и икающими солдатами. Повсюду вспыхивали огоньки – загорались папироски.
– Это какой батальон? – властно, хозяйственно крикнул Дорман.
– Первый… первый… первый, ваше высокоблагородие, – раздались с разных мест голоса.
Дорман через толпу направился к кухне.
– Всё выбрали? – спросил он у кашевара.
– Нет. Чуток остался.
– Ну, плесни!
Кашевар нагнулся над большим кухонным котлом, размешал черпаком щи и, зачерпнув со дна, подал на черпаке Дорману. Ближайший к ним солдат достал ложку.
– Перца мало, – пробуя, сказал Дорман.
– Нигде достать не могли, – отвечал сзади фельдфебель.
– Эх, вы! А запас? Запас! Помнишь, – обратился он к кашевару, – про монаха. А? Запас хлеба не жрет и денег он не просит…
И Дорман сочно договорил циничный меткий русский стих. Кашевар и стоявшие вблизи солдаты захохотали.
– Это точно, ваше высокоблагородие.
К Дорману подошел командир 1-йроты. Это был капитан лет тридцати, с красивым загорелым лицом. Увидавши Карпова, он представился ему:
– Капитан Козлов.
– Ну, как у вас настроение, Александр Иванович?
– Прекрасно, спокойно, – отвечал капитан.
– Вы первые.
– Слушаю-с.
Дорман пошел дальше. Боковой дорожкой, сзади костела, он спустился к реке. Ночь была холодная, морозило. Местами, где меньше ходили люди, грязь уже сковало, и тонкие лужицы хрустели свежим ледком под ногами. Странно было видеть поэтому на берегу раздетых, в одних рубахах, людей; пожилые, большинство бородатые, кто с черной, кто с рыжей, кто с седеющей бородой, в пестрых рубахах на голом худощавом теле, поросшем волосами, они топтались на берегу, не решаясь идти в темную ледяную воду.
– Ну пошел, пошел, что ль! Кто поотчаянней, – кричал такой же раздетый седой человек с большим животом, притоптывая ногами по холодному песку. – Ня бось, не утонешь.
– Утонуть не утонешь, простудиться можно, – отвечал солидно бородатый мужик.
– Ах ты! Все одно помрешь, – закричал старик. – Ну, ребята! За веру, Царя и Отечество! Айдате, что ль!
И старик бросился в воду.
– Ах, ой! Ух! Ай-я-я-яй! – закричал он из воды точно обожженный. – Ничего, робя, привыкнешь… Тащи топор кто-нибудь. Емельянов, черт, пошел, что ль…
Раздетые люди стали, охая и ухая, входить в воду, и застучали топоры. На старые обгорелые сваи насаживали толстые бревна, устраивая мост для артиллерии. Работала ополченская саперная рота.
Старый, лет пятидесяти, офицер, командир роты, сидел на подвезенных бревнах, хмурился и пожимал плечами. Увидав Дормана, он подошел к нему.
– Все простудятся, все помрут, – мрачно сказал он, указывая на рабочих.
– Ну, что же поделаешь. А нам мост нужен. На то война.
– Эх, что и говорить, – безнадежно махая рукой, сказал старик. Дорман с Карповым пошли вверх по реке по берегу и против шоссе увидали на месте главного моста узенький мост в одну дощечку. По нему проходили взад и вперед люди.
– Постойте там, – крикнул адъютант Дормана. – Не ходи, ребята. Командир полка.
Люди на том берегу остановились, и Дорман, за ним Карпов, Кумсков и пехотный адъютант прошли по доске над темною рекой.
Противоположный берег поднимался сажени на две над водою. Дорога врывалась в него и шла прямая вдаль. Вся она простреливалась ружейным огнем неприятеля. Незаметная за шумом и гамом полного людьми Нового Корчина стрельба здесь стала отчетливо слышна. Выстрелы, то одиночные, то сливаясь по два, по три, следовали непрерывно и также непрерывно посвистывали, щелкали и клокотали в воздухе пули.
Дорман тяжело вздохнул.
– Одна верста до него, – сказал он. – Здесь впереди только команда охотников.
Он быстро прошел по ровному полю к небольшому, глубокому окопу и спрыгнул в него. В окопе были люди. Там сидел артиллерийский генерал с молодым артиллерийским офицером, телефонист и пехотный поручик. Место оставалось только для двоих.
– Ступайте вы под откос, на берег, – почему-то шепотом заговорил Дорман адъютантам. – Пожалуйте, полковник.
Он спрыгнул в окоп и потащил за собою за рукав Карпова.
– Да, лучше здесь не ходить, – медленно и раздельно проговорил артиллерийский генерал, протягивая руку Карпову и с недоумением смотря на него. – Сейчас одного охотника убило, а двоих ранило.
– Вон лежит, – показал артиллерийский поручик Карпову на неясное пятно на серебристом поле, поднимавшемся полого вдаль. – Упал и не шелохнулся. Должно быть, в голову.
Пули свистали часто и часто ударяли в песок окопа, как бы напоминая о том, что высовываться нельзя. И, вероятно, от сознания близости смерти, врага и опасности все говорили тихо.
– Рассмотрелись, ваше превосходительство, – шепотом, но все также оживленно спросил Дорман. – Возможно?
– Тяжелая и обе мортирные уже подошли, – сказал генерал. – Я уверен в успехе.
– Слава Богу, слава Богу, – прошептал Дорман.
– Я здесь сегодня ночью устрою свой командный пост, а поручик Перепелкин пойдет с телефоном с головной ротой. Сколько времени вы думаете подвигаться к нему?
– Я полагаю, дня три, – сказал Дорман.
– И я так думаю. Торопиться некуда. Пока мы будем бить только одними тяжелыми. Полевую оставим до последнего момента. Там проволока есть? Ее как думаете?
– Вручную. У нас ничего нет. Ручные гранаты только обещали.
– Ну, если нет техники, я помогу вам искусством. В момент резки проволоки ни одна винтовка по вас не выстрелит. Я ручаюсь, – сказал артиллерийский генерал.
– Вот видите, полковник, – сказал Дорман, обращаясь к Карпову, и только теперь сообразил, что ему совсем незачем было тащить с собою Карпова, потому что видеть было нечего и сделал он это только для того, чтобы порисоваться перед чужим человеком своею личною храбростью.
– Вот видите, какова обстановка. Голое место, ровное, как бильярдная доска, до самого господского дома. Если бы не дорога, которая идет поперек позиции, то совсем невозможно подойти. Но и дорога вся взята им под ружейный и пулеметный огонь, а днем по ней непрерывно бьет артиллерия. Граната – шрапнель, граната – шрапнель. Обойти невозможно. Его правый фланг упирается в Вислу, левый – в болота. За перегибом опять поля до самого Хвалибоговице и только вправо есть большой дубовый лес. Вот я и думал, если Господь поможет нам прорвать у господского дома да овладеть им так, чтобы гнать его до самого Столина. А? Как вы думаете?
– Как Господь поможет, – сказал Карпов. – Я местность знаю хорошо. Пять суток стоял в Хвалибоговице, в восьми верстах отсюда.
– У него там тыловая позиция, – сказал Дорман.
– И, должно быть, отличная. Там ручей в крутом каменистом ложе бежит.
– Возьмем! – уверенно сказал Дорман. – Значит, нам как будто здесь и делать нечего. А? Что же, пойдемте. Оставьте мне офицерика для связи, а сами домой. А я пойду первый батальон двигать. Пора уже. Девятый час.
Карпов прошел опять в посад, простился с Дорманом у костела и пошел отыскивать Лукьянова с лошадьми. Он нашел бы не скоро, так как совсем позабыл двор, на котором он оставил его, но заботливый штаб-трубач сам высматривал командира полка.
– Ваше высокоблагородие, здесь я! – крикнул он из ворот и побежал отвязывать лошадей.
Карпов проехал к полку и приказал командиру третьей сотни оставить при командире полка хорунжего Растеряева с шестью казаками. Есаул Каргальсков оставил с офицером урядника Алпатова и пять казаков, в том числе молодого охотника Виктора Модзалевского. Растеряев нашел полковника Дормана снова на неприятельском берегу в маленьком окопчике и в сознании важности данного ему поручения остался при нем.
Карпов около десяти часов при полной и яркой луне пошел обратно на свой квартиро-бивак и стал в деревне Блотна-Воля в готовности каждую минуту выступить. Лошадей расседлали, но вьюки не вывязывали и все сотни были связаны со штабом полка телефоном.
XLIV
В девять часов вечера первая рота, по одному, переправилась по дощечке через реку Ниду и залегла под берегом. Ротный командир капитан Козлов рассказал задачу единственному своему офицеру, поручику Пышкину, и унтер-офицерам. Задача состояла в том, что надо было по одному пробегать к углубленной дороге, прижиматься к ней плотно и сейчас же вкапываться в ее края, образуя в земле глубокую нишу, в которой и ожидать, пока весь первый и второй батальоны не закопаются таким образом в землю, а передовые не подойдут на шестьдесят шагов к неприятелю. Тогда предполагалось ночью первому батальону выкопать траншею вправо от дороги, а второму влево, залечь до того момента, пока не будет подан сигнал к атаке, и тогда прямо в штыки броситься в лоб на неприятеля. Весь расчет боя был на лопату и на артиллерию. Патронов у солдат было мало. Их надо было беречь. Бой решался штыком.
– Я пойду, как всегда, – сказал Козлов, – первым.
Козлов был самым обыкновенным русским пехотным офицером. Он родился в казарме, в глухом польском местечке, где отец его командовал ротой. Их фамилия была незадачливая – дальше майорского чина не шли. Бабушка рассказывала Козлову, что их предок при Петре Великом тоже был капитаном, командовал ротой и убит под Нарвой. Прадед в майорском чине погиб в Лейпцигском бою, дед долго командовал ротою и на старости лет устроился смотрителем госпиталя. Отец умер капитаном, простудившись на зимних маневрах. Детство Козлова была казарма, потом кадетский корпус – та же казарма, потом Павловское училище – опять казарма и, наконец, Зарайский полк – казарма. Весь мир для него от рождения и навсегда замкнулся в казарме и в ее интересах: хорошо упревшей, рассыпчатой каше, жирных щах, мясной порции в 20 золотников не меньше, прицельных станках, нежной любви к винтовке, благоговении на стрельбище, церемониальном марше и штыковом бое. Мимо неслась суетливая жизнь. Народы рвались и искали какой-то особой свободы, решались социальные вопросы, печатались и неизвестными руками щедро раздавались брошюры о капитале и борьбе с ним, о вреде самодержавия, о политических партиях, о союзах – все это не касалось Козлова. Он твердо руководствовался в своей жизни мудрым правилом: «От сна восстав, читай устав, ложася спать, читай опять».
В полку он считался образцовым офицером. Шесть лет подряд был начальником учебной команды, и теперь все унтер-офицеры полка были его учениками. Он их великолепно обучил и воспитал. Они были прекрасные гимнасты, отличные стрелки, благоговели перед Россией и Императором, веровали в Бога, даже знали немного историю России. Они были хорошо грамотны и считали себя образованными людьми, потому что умели толково составить донесение и начертить небольшое кроки. Унтер-офицеры и первая рота, которою теперь командовал капитан Козлов, любили и уважали его и считали его настоящим офицером. Даже барина они в нем не видели, но своего брата, душевного и сердечного человека, заботящегося о них, с которым служба шла легко, гладко, сытно и весело.
На походе он ел с ними из одного котла, спал в одной хате, пел с ними песни, читал и пояснял газеты. Когда он говорил – моя рота, он знал, что она действительно его и ничья больше. Солдаты о нем говорили: наш ротный, или просто наш. Такими капитанами, ротными командирами, была полна в 1914 году вся Русская армия и они даже лицом и сложением были похожи друг на друга, одинаково печатали с носка, притоптывая по земле на маршировке, одинаково тянулись перед начальством, покрикивали на ленивых солдат и твердым голосом, лежа в ста шагах от противника, говорили по телефону батальонным командирам: «Мы достреливаем последние патроны. Нам остается одно – встать и атаковать» или – «Я прошу прислать заместителя, пока сдал роту фельдфебелю, потому что я – убит».
Капитан Козлов от тысяч и тысяч таких капитанов отличался только тем, что он за два года до войны женился по любви на очень хорошенькой девушке, дочери генерала, из хорошей, старой семьи, хрупкой, болезненной, и любил ее и родившуюся год тому назад девочку больше себя. В серой казарменной жизни, в сером существовании изо дня в день по полковому приказу явилось светлое пятно, которое осветило и скрасило существование.
Мок он под косыми струями ледяного дождя на стрельбище – он думал: «дома ждет меня моя Зорька»… Изнемогал в жару на походе. «А Зорьке, – думал он, – хорошо в уютной казенной квартире, где ярко горит электричество и из окон виден зеленый полковой садик, полный прохлады». Она в его мечтах была всегда и всюду с ним. И теперь, думая о ней, он сказал спокойным голосом, обращаясь к правофланговому солдату:
– Железкин, дай мне твою лопату.
Набравши воздуха в грудь, как будто бы собираясь нырнуть в глубокую воду, надевши винтовку на ремень, придерживая его руками и засунув лопату рукояткой за пояс, Козлов бросился что есть духа бежать по дороге. Навстречу ему посвистывали пули. Вдруг разрывная пристрелочная австрийская пуля ударила о край дороги, вспыхнув таинственным зеленым огоньком, точно майский светлячок, и тихо и нежно пропели осколки. Козлов испуганно бросился к другому краю дороги, будто туда не могла ударить пуля.
«Та-пу! Та-пу!» – часто стучали выстрелы, и в темноте дороги было видно их вспыхивающее желтое пламя. «Та-та-та» – протрещал пять-шесть раз пулемет, и опять щелкали ружья.
«Это все по мне, – думал Козлов. – Нет, на авось меня не видно, тут темно», – успокаивал он себя и все бежал, задыхаясь от волнения и бега.
Наверху ярко светила большая луна, и небо с тонким узором звезд переливалось, как серебряная парча. Там был Бог, который смотрел и видел весь этот ужас. Внизу, в коридоре дороги, было темно. Труп солдата лежал поперек дороги. Козлов едва не упал, споткнувшись об него, и, перепрыгнув, почувствовал, что дальше бежать не может. Силы покидали его, дыхание прерывалось. Он прижался к правому откосу дороги и замер. Стало безумно страшно от сознания, что он один здесь и так близко от неприятеля. «А вдруг рота не пойдет?» – мелькнуло у него в голове, и сердце захолонуло от ужаса. Он услышал свист пуль. Какая-то пулька неожиданно и сильно чмокнулась подле него по земле и впилась в дорогу.
«Боже! Боже! И я стою здесь, как на расстреле, совсем один!» У него явилось желание врасти в землю, уйти в нее и скрыться от пуль и от людских взоров. Ему казалось, что прошло ужасно много времени и скоро будет рассвет, он думал о том, что каждую минуту из австрийских окопов могут выйти люди и забрать и убить его, у которого такая милая и любящая Зорька и славная девочка Валя.
Обеими руками он схватил лопату и стал рыть землю. Верхний слой подмерз, и земля только скрипела от ударов лопаты. Винтовка мешала. Он снял ее с плеча и поставил подле. Несколько секунд он рыл, и работа заставила его забыться. Мокрый холодный пот проступал по всему телу, и хотелось согреться работой. Песок и земля осыпались тяжелыми комьями и падали к его ногам. Он выкопал в откосе дороги желоб и прижался к нему правым боком. Половина груди была закрыта, лицо и голова, прижатые к холодной, пахнущей сыростью и корнями земле, были укрыты. «Как хорошо! Как хорошо! – подумал Козлов, и запах земли показался ему приятным. Но в это мгновение пуля ударила в землю позади него, и он сейчас подумал: Господи, а левый бок, левый бок, где сердце и часть живота, ведь эта вот попасть могла».
Волосы зашевелились под фуражкой, он повернулся спиной к неприятелю и прижался к земле левым боком, но сейчас же такой жгучий страх охватил его от того, что он не видел неприятеля, что он снова повернулся и схватился за лопату. Но руки не слушались его, и он ничего не мог сделать.
«Ну что же, – подумал он, – и пусть, пусть… Но куда? – И он стал перебирать все части тела, куда могла попасть пуля, и говорить: – о Господи, только не в живот… не в глаз… не в лоб…»
Он слышал теперь каждую пулю, свиставшую над головой. «Эта высоко, – думал он. – Эта пошла далеко». И вдруг неожиданно чмокала подле. Козлов ежился и в ужасе вспоминал, что ту, которая ранит, он не услышит.
«Неужели я трус, – подумал он. – Ведь шел же я еще утром впереди роты на посад и ничего не боялся, а теперь? Это нервы. Надо успокоиться. Живый в помощи Вышнего в крове Бога небесного водворится», – начал он читать про себя свой любимый псалом, но оборвался на второй строфе: просвистала пуля, и он снова съежился, ожидая смерти или ранения. Он хотел ни о чем не думать, но против его воли мысли и воспоминания неслись ураганом, и прошлое казалось удивительно милым и прекрасным. Ему вспомнилось, как двенадцати лет в корпусе он попал в карцер. Он сидел в темной комнате на скамье и горько плакал, жизнь казалась ему конченой. «О, – подумал он теперь, – я готов всю жизнь прожить в этом карцере, только чтобы жить!» Представил себе солнце, ярко освещенную траву, тени парка и золотые кружки солнечных лучей, прыгающие по былинкам. Вдруг представил себе, что он лежит в густой траве и прямо перед ним торчат мохнатые зеленые палочки тимофеевки и шмель с толстым пушистым желтым брюшком то поднимается над нею, то опускается и деловито и озабоченно жужжит, а кругом голубой эфир безконечности. «Это жизнь, – подумал он, – это мир Божий». Волна безпредельной любви и благоговения перед Богом охватила его. «Это все Он, всеведущий и всемогущий, создал – и шмеля, и траву, и небо, и сосновый лес, и белый гриб, притаившийся во мху, и красивую белку с пушистым хвостом, и серого зайца, и эту дивную, мило пахнущую землю. Земля бо еси и в землю отыдеши». И опять он вздрогнул и стал думать о смерти. «Но не может же этого быть, чтобы меня убили, – подумал он. – А как же тогда Зорька с Валей? На что будет жить? Выйдет замуж. Она молода и красива». Жгучее чувство ревности закопошилось в нем.
Опять совсем близко щелкнула пуля.
Козлову казалось, что он давно лежит у края дороги. Часы у него были на руке, и месяц так ярко светил, что если вынуть руку на освещенное место, то можно было увидать стрелки циферблата. Но Козлов боялся пошевельнуться. Ему страшно было выйти из кошмарного оцепенения, в котором он находился. Он осторожно приподнял голову. Больше всего он боялся увидать потухающую луну и близкий рассвет. Днем его увидит враг и тогда – все кончено. Полный круглый ликующий диск месяца висел все на том же месте над головою, немного сзади и так же затмевал собою кроткое сияние звезд, которые казались маленькими точками, наколотыми на небе.
– Боже, Боже! Что еще будет! – простонал Козлов. – Скорее! Скорее бы! – и он сам не знал, чего хотел он скорее – смерти, раны или какой-то перемены в своем состоянии.
В это мгновение сзади него быстро набежал человек, споткнулся о винтовку, уронил ее и, схватив крепкими руками Козлова за плечи, прошептал:
– Ваше благородие, вы?
