Текст книги "От Двуглавого Орла к красному знамени. Кн. 1"
Автор книги: Петр Краснов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 65 страниц)
XXXIV
Светало. На улице дворники в серых одинаковых русского покроя кафтанах скребли панели и сгребали снег в кучи. Был сильный мороз. От них шел пар, и лица их были красны. Приехали сани с койками для снега. Лошади стояли и когда вздыхали, то белые струи вылетали из ноздрей. В зале было холодно. Часовые ежились у дверей, у Саблина стыли руки. Лампочки погасли, бледный свет входил в зал и блестел паркет и блюда.
Зал вдруг наполнился людьми в красных рубахах и синих шароварах. Они стали натирать полы. Это пришли полотеры. А может Саблин ручаться, что между полотерами нет того человека с бледным лицом и серыми горящими нечеловеческою злобою глазами, которого он видел во сне.
Полотеры молча делали свое дело. Они быстро прошли всею артелью по залу и исчезли.
Прошло два скорохода. Один нес раскаленную жаровню, а другой попивал на нее душистый уксус. Уксус с шипением дымился, и по залу пахло чем-то сладким… Так пахло при Александре, Николае, Александре Благословенном, Павле, Екатерине… быть может, такое же курение было у царей московских в их дворцах-теремах.
Зал оживал. Саблину подали чай. Потом четыре человека, просто одетых, в сопровождении лакея пронесли громадные корзины с цветущими гиацинтами. Лакей посмотрел на Саблина и многозначительно шепотом сказал ему: «В покои Государыни Императрицы».
Сладкий запах гиацинтов остался на несколько секунд в зале и напомнил Саблину бело-розовое тело Китти.
Хотелось проникнуть за этими людьми в спальню, где почивала та, перед которою благоговел Саблин. Похожа ли она на спальню обыкновенной женщины?
Саблин прогнал эти мысли, как греховные, кощунственные, несовместимые со святостью места.
Без пяти минут в одиннадцать через зал почти бегом пробежал старенький лакей в красном кафтане и почтительно-тревожно проговорил Саблину: «Государь Император».
Опять то же волнение, тот же страх и восторг, что на параде и маневрах, заставили шибко забиться его сердце.
За два зала мерно и четко ответили на приветствие люди казачьего караула.
Из арки подле портрета вышел Государь. Он был в длинном пехотном сюртуке при шашке, шароварах и в высоких шагреневых сапогах. На голове была чуть набок одетая фуражка. Он шел на прогулку. Шел один.
Саблин, волнуясь, неровным голосом скомандовал построенному караулу «слушай на краул!» и замер сам, опустив палаш и смотря прямо в глаза Государю. «Если Государь остановится, – думал Саблин, – я должен сейчас же рапортовать». И мысленно повторял рапорт, чтобы не сбиться: «В карауле и на постах Вашего Императорского Величества от…»
Но Государь не остановился. Он ласково моргнул глазами Саблину и сказал на ходу: «Здорово, караул»… Солдаты сдержанными голосами, как их учили отвечать во дворце, ответили: «Здравия желаем вашему императорскому величеству», и не успело эхо их голосов заглохнуть по углам зала, как уже Государь скрылся за дверью в Малахитовый зал.
То, что Государь шел на прогулку, в сюртуке, один, казалось как-то слишком обыденным, не подходящим для его величия, но было и что-то трогательное в его появлении здесь, в зале, в одиннадцать часов утра. Если бы он не прошел, было бы скучно вспоминать все напряжение караула, безсонную, полную призраков и кошмаров ночь… Теперь все это было скрашено ласковым взглядом серых глаз и ровным покойным голосом привета.
В двенадцать часов пришла смена. Саблин опять священнодействовал, но теперь никто, кроме дежурного плац-адъютанта, не смотрел на него. Великого князя не было во дворце, а комендант был на смене пехотного караула. Полный, с черной бородкой на сытом холеном лице кавалергардский штаб-ротмистр не священнодействовал, но сменялся небрежно. Он опоздал скомандовать «на караул» и, проглатывая слова, неясно представился и долго не мог вспомнить пароля.
– Пароль, – говорил он, – пароль, ах, как бишь его, вот черт… У меня на бумажке записано… Пароль – Гельсингфорс.
От этого пропадала торжественность и сказочность обстановки. Краски блекли, и все уже казалось обыденным, будничным и далеко не столь важным.
В час дня люди, переодевшиеся в старые мундиры и шинели, шли с Саблиным в казармы. Они были голодны и торопились к обеду. Был сильный мороз и солнце. Снег скрипел под дружными ногами солдат, и мерно в такт звенели шпоры.
От всей сказки караула подле покоев Царственной четы, от блеска и таинственных призраков громадного зала осталось одно физическое утомление и страстное желание скинуть каску, снять с измученного тела тесный мундир и амуницию и броситься в постель и спать, спать!..
XXXV
Недели через две после того, как Саблин был в карауле, он получил по городской почте письмо от генеральши Мартовой. Генеральша Мартова напоминала, что она когда-то была дружна с его покойною матерью, сообщала, что у нее собирается молодежь, хотят ставить оперу и она, зная, как музыкален Monsieur Саблин, очень просит его принять участие в этой маленькой опере и приехать в четверг ровно в 8 часов сговориться о вечере.
Саблина это письмо не удивило. В эту зиму он часто получал подобные приглашения. То на бал, то на вечеринку. Прекрасный танцор, светский человек, могущий всегда развлечь общество, блестящей фамилии, богатый, красивый – он был желанным гостем всюду, где были барышни-невесты, где танцевали, играли в petits jeux (* – Маленькие игры), где были юноши и девушки.
Он показал это письмо офицерам в эскадроне. Оказалось, Мартову знали и Гриценко и Мацнев.
– Умрешь со скуки, – сказал Гриценко. – Никакой там оперы не будет. Оперу чуть ли она не сама и пишет и все никак не рискнет показать ее миру. А будут разговоры, мятные пряники, каленые орехи, пастила и мармелад – русские якобы лакомства. Просто потому, что дешевле конфет, а народа у нее собирается уйма, все молодежь и такая, что на тарелку себе кладет целыми горстями. Об ужине и не мечтай. Хорошо, если по ломтю ветчины дадут. Скучища смертная и все оры, оры – разговоры.
Мацнев был иного мнения.
– Пойди, Саша. Там ты познакомишься с нашей демократией и интеллигентами, – с нескрываемою брезгливостью Мацнев подчеркнул слово «интеллигенты». – У Екатерины Алексеевны страсть собирать кухаркиных сыновей и слушать доморощенных Робеспьеров и Маратов. Но там иногда наткнешься и на такую Шарлотту Корде, что просто прелесть. Иногда полезно окунуться в эту молодежь с ее зелеными речами, желтыми носами и писком и визгом о свободе… от латинского языка. Освежает.
– А ты не пойдешь, Иван Сергеевич?
– Нет, я туда больше не ходок.
– Отшили, – захохотал Гриценко, – начал Анакреона проповедовать, а там это не в моде. Там мужик, да Лев Толстой, да вот еще новая мода Чехов… Там ты услышишь, как Пушкина разделают. Наряду с Ломоносовым поставят. Отжившая, мол, поэзия. Помещичий быт. Но иди, пожалуй. Только мой совет – рюмку водки дома хвати. Там общество трезвости. Квакеры…
Саблин решил пойти. То, что он слышал, заинтересовало его. Это было что-то новое.
Опоздав по петербургскому обычаю на час, ровно в 9 он подъехал к высокому дому на Николаевской улице и поднялся в третий этаж. Небольшая ясеневая вешалка была густо увешана шубками на вате и на дешевом меху, гимназическими и студенческими пальто и фуражками. Из квартиры несся нестройный гул молодых голосов. Горничная провела Саблина через просто убранную гостиницу, освещенную керосиновыми лампами, где стоял рояль и были пюпитры для скрипачей, в столовую. Там за большим столом, по-семейному, сидело человек двадцать гостей. Сама Мартова, полная, веселая, русая седеющая дама, была за громадным самоваром. Саблин представился ей. Он был с визитом, но не застал ее. При входе Саблина, свежего, надушенного, в изящно сшитом виц-мундире со шпагой, все общество притихло.
– Не здоровайтесь, – сказала Мартова. – У нас не принято. Только грохота стульями наделаете. Постепенно познакомитесь. Да и чего представляться, за разговорами узнаете. Тут все свои. Саша, Гриша, Костя, Валя, Лена, и звать иначе язык не повернется, выросли на моих глазах, а теперь вот какие разбойники стали. Это вот дочь моя – Варя.
Мартова показала на девушку лет двадцати, просто одетую, гладко причесанную, с круглым, добродушным, некрасивым лицом. Оно казалось еще круглее от больших круглых очков, сидевших на маленьком носу и прикрывавших светлые выпуклые близорукие глаза.
Варя сделала легкий кивок головою и протянула Саблину большую мокрую руку.
– Мы очень рады, – сказала она, – что вы приехали. Это показывает, что вы не гордый и не пустой аристократ. Это, – она указала на сидящую рядом с нею брюнетку, – моя лучшая подруга Маруся Любовина, прошу любить и жаловать.
Саблин мельком взглянул на Марусю. Прекрасное лицо, в раме темно-каштановых волос, с голубыми, ясными восхищенными глазами, мелькнуло перед ним. Он не разглядел ее сразу. Слишком много народа было кругом. Слишком все сразу молодо и задорно зашумели. Кто-то пододвинул ему стул, кто-то раздвинулся, и Саблин сам не заметил, как очутился в середине большого стола, среди множества юношей и девушек перед дымящимся стаканом чая с лимоном и большим куском шведского кисло-сладкого хлеба, густо намазанного белым сливочным маслом.
– Ну вот, – услышал он чей-то звонкий голос, – наконец и представитель власти и насилия есть между нами, и мы можем обсудить вопрос о том, какова будет новая армия.
– Позвольте, товарищ, я полагаю, что армии вообще не должно быть никакой, – перебили его с другого конца стола.
Саблин посмотрел на говоривших.
Первый был студент, одетый с умышленной небрежностью в синюю косоворотку с вышитым воротником, поверх которой была черная суконная поношенная студенческая куртка с блестящими пуговицами. Ему возражал худощавый бледный гимназист с молодой курчавой бородкой, росшей больше у шеи, нежели на щеках, в длинном синем гимназическом сюртуке с белыми пуговицами, настолько стертыми, что большинство были с красно-медными пятнами.
– Как никакой армии не должно быть, – воскликнул совсем юный вихрастый гимназист, с красными щеками и карими глазами, опушенными длинными ресницами. Одет он был в чистую, новую черную куртку и казался самым юным из всех. Он, как только вошел Саблин, не спускал с него влюбленного взгляда и все время любовался его погонами, пуговицами, кантиками. – Но тогда придут немцы и завоюют нас.
– Эк куда хватил! – воскликнул студент-технолог в помятой куртке, наглухо застегнутой у шеи. – Это на пороге двадцатого века завоевательная война. Теперь не те времена!
– А почему?
– Народ не согласится идти воевать. Народ уже понял, что такое война и войны теперь немыслимы, – безапелляционно сказал студент в тужурке.
– Ладно! Прикажут и будет война, – сказал гимназист, запихивая в рот такой громадный кусок хлеба, что Саблин посмотрел на него, не подавится ли он.
– Иначе для чего же всем вооружаться, – сказал бледный болезненный реалист, с коротко остриженными белыми волосами. – Вооруженный мир обходится Европе слишком дорого, и Европа накануне банкротства.
– Товарищи! Коллеги! – умоляюще сказала Варя Мартова. – Опять безпорядок, опять крики с мест, опять каждый говорит свое мнение и не слушает другого. Ведь мы решили пригласить сюда, к нам, представителя армии, чтобы задать ему ряд вопросов по его специальности. Выслушать мнение специалиста и тогда судить. Вот и приступим.
– Возможны ли теперь войны? – задал вопрос реалист.
– Нет, нет, – кричал с угла стола холеный студент в прекрасном мундире с золотым кованого шитья воротником, с маленькими красивыми усами и бледным лицом в пенсне. – Я настаиваю на моей постановке вопроса. Армии ли для войны, или войны для армий?
– Неясно, – сказал студент в тужурке.
– Товарищи, я прошлый раз докладывал, что если не будет армий, не будет милитаризма, искусственно разводимого в народе, то и войн не будет. Вооруженные люди являются источником войны. Надо разоружиться.
– Но тогда всем, – запальчиво крикнул хорошенький гимназист, наконец прожевавший свой кусок.
– Ну, конечно, всем, – спокойно сказал холеный студент.
– Это невозможно, – проворчал мрачный черный технолог.
– Товарищи, – перекрикивая всех, закричала Варя Мартова. – Не угодно ли по вопросам. Monsieur Саблин…
– Что за monsieur, – проворчал мрачный технолог.
– Господа, это свинство, – воскликнул хорошенький гимназист.
– Начинается ерунда, – сказала высокая стройная девушка со лбом, покрытым красными прыщами, и нездоровым лицом, сидевшая рядом с Любовиной.
– Я говорю только, что с наличностью армии нарушается равенство, – проговорил мрачно технолог.
– Называть по чинам? – спросила маленькая девушка-перестарок, с тонким, птичьим носом и злыми глазами.
– Нелепость.
– Не все ли равно.
– Итак, – снова всех перекричала Варя. – Итак, я спрашиваю… Гриша, оставьте. Товарищ Павел Иванович, вы скажете свое мнение после, – для чего служит армия, ее назначение, monsieur Саблин. Точная формулировка вопроса и ответа.
– Защита Престола и Родины есть обязанность солдата и армии, – проговорил Саблин казенными уставными словами.
Невообразимый шум поднялся кругом.
– Позвольте! – с другого конца стола кричал студент в тужурке, – защита? Но от кого? Для того, чтобы защищать, надо, чтобы нападали, а если никто не нападает, то для чего и защищать. Ясно, как шоколад.
– Но могут нападать, – выкликнул хорошенький гимназист. Он все больше и больше становился на защиту армии и Саблина. Он и сам в тайниках души своей мечтал бросить Саллюстия и Овидия Назона и пойти в юнкерское училище.
– Могут, а могут и не нападать. Надо только согласиться, – сказал студент в тужурке.
– Товарищ Павел, – обратилась к нему Варя Мартова. – Погодите – мы спросим: от кого – защита?
– От врагов внешних и внутренних, – опять по-уставному ответил Саблин. Он был огорошен перекрестными вопросами, быстрым обменом мнений. Первый раз вопросы эти – такие ясные, простые и очевидные – ставились ему людьми, которые не видели в них ни ясности, ни простоты, ни очевидности.
– Вот она! Вот она! Я говорил, Варвара Николаевна, что мы договоримся до того, что студенты враг внутренний, – кричал студент в тужурке.
– Господа, – сказала хорошенькая девушка в платье гимназистки, сидевшая по другую сторону madame Мартовой, – даже Герцен с уважением говорил об офицерах и армии.
– Не прикажете ли называть ваше благородие? – кинул технолог.
– Враг внешний, – говорил бледный реалист. – Но его нет. Кто пойдет теперь воевать? Теперь немыслимы войны за испанское наследство, войны династические, какие-нибудь войны алой и белой розы. Прогресс, культура человечества, гуманитарные науки – все это сделало невозможным, чтобы немецкий мужик вдруг пошел убивать русского мужика. Лев Николаевич Толстой своей глубочайшей проповедью непротивления злу и Сенкевич своим «Вартеком-победителем» сделали больше для счастья человечества, нежели все императоры. Они доказали безсмыслицу войны с внешним врагом. Я чувствую, что внешнего врага нет и не может быть.
– Браво, Павлик, – воскликнул технолог.
– Теперь – враг внутренний. Остановимся на этом вопросе. В государстве, в котором нет абсолютизма и тирании, в котором достигнуто полное равенство граждан, не может быть недовольных. Недовольство разрешается не бойнями, не виселицами – но парламентарным путем. Мы вступаем в золотой век человечества. Двадцатый век – будет веком мира и мирных реформ. Звериные кровожадные инстинкты исчезнут, и не нужно будет ваших благородий, отдания чести, рабства в лице денщиков и грубой силы, чтобы держать и не пускать!
– Браво! Браво! Павлик, – шорохом пронеслось над столом.
– Что скажете, господин офицер? – обратился прямо к Саблину студент в тужурке.
XXXVI
Саблин оглянул все общество. Он уже разделил его в своем уме на людей, ему сочувствующих, в которых он почему-либо сумел возбудить к себе симпатию, и на людей непримиримых, возненавидевших его с первого взгляда за его мундир, за погоны, за шпагу, за цветную фуражку. Он понял, что этих людей ему не свернуть и им не доказать правоту своего мнения.
К первым принадлежала дочь хозяйки. Олицетворенное непротивление злу, она стала на его сторону лишь потому, что увидала, что на него напало большинство, а он не готов к защите. На его стороне, очевидно, была и молчавшая все время Маруся Любовина. Такая красавица не могла не быть доброй. Этого требовала гармония. Красота невольно тянулась к красоте, а Саблин знал, что он красив. Он принял вызов ради нее. Он все время чувствовал на себе взгляд темно-синих глаз Маруси, хотел блеснуть перед нею умом и не ударить лицом в грязь. Он чувствовал, что она, все время молчавшая, волновала своим взглядом всю молодежь, и она сталкивалась мнениями ради нее.
Союзником была и белобрысая с прыщами на лбу девушка, и красивая барышня, сидевшая рядом с madame Мартовой. Одна была слишком некрасива, другая, напротив, хороша собою, и потому обе, наверно, имели добрые сердца.
Вихрастый гимназист открыто стал на сторону Саблина, студент с кованым воротником тоже ободрительно смотрел из своего угла. Он был, видимо, свой, не из кухаркиных сыновей или хотел казаться таким и потому хотя и возражал, но возражал слабо, видимо, только для того, чтобы не потерять своего веса в этом обществе.
Было несколько безразличных. Три барышни сидели рядом подле недурненькой гимназистки, перешептывались между собою, смеялись, толкали друг друга и, видимо, далеки были от всего этого спора. Здесь, как и везде в России, барышни сбились в один угол стола, к самовару и хозяйке дома – мужчины заседали на другом. Большинство курило, не спрашивая позволения хозяйки.
Самыми непримиримыми были Павлик, бледный, нездоровый и злой, студент в тужурке, технолог, еще два гимназиста и маленькая девица с тонким длинным носом, похожим на птичий клюв, которую Саблин про себя прозвал «пигалицей». Саблин заметил, что его противники были все некрасивы, болезненны, имели какой-либо физический недостаток. Товарищ Павел подергивался, технолог слегка заикался, у студента в тужурке одно плечо было короче другого, пигалица была безнадежно безобразна – вероятно, это влияло на них и усиливало их злобность. Напротив, те, кто старался примирить, были или красивы, как Маруся Любовина, вихрастый гимназист и студент с кованым воротником, или если были совсем некрасивы, как Варя Мартова, то были здоровы и хорошо сложены. Варя Мартова – сними с нее ее круглое курносое лицо с близорукими глазами в очках – красавица, русская полная красавица с большой грудью, широкими бедрами и полными белыми руками… «Видно, – подумал Саблин, – верна русская поговорка – Бог шельму метит».
– Я с вами совершенно не согласен, – начал он свое возражение реалисту, – злоба между людьми существовала независимо от того, имели они оружие или нет. Оружие явилось потом, как результат необходимости защищаться.
– Старо! Старо как мир. И давно позабыто! – закричал студент в тужурке. – Homo homini lupus est (* – Человек человеку – волк) – это оставить, это забыть надо.
– Но, – вдруг возразил студент с кованым воротником, – именно христианство породило безчисленные войны, крестовые походы, иезуитизм и инквизицию.
– Да, неправильно понятое, – звонко, действительно как пигалица, прокричала маленькая девица. – Но христианство, претворенное в социализм, несомненно, прекратит войны.
– Или превратит их в безконечную классовую борьбу, – вставил вихрастый гимназист.
– Товарищи, – воскликнула из-за самовара Мартова, – но мы опять далеки от темы.
– Тезисов нет, – сказал студент-технолог.
– Я поставил вопрос совершенно ясно, – сказал реалист, – и получил уклончивый ответ. Я поясню. Мировое положение так запуталось, народы вооружились, и потому войны стали вполне возможны. Мир обратился как бы в лук с натянутою тетивой. Каждое мгновение может начаться пожар мировой войны. И я утверждаю, что для того, чтобы прекратитьтакое невозможное положение, необходимо кончить вооружения, перековать мечи на орала. Когда не будет военного привилегированного сословия, не будет офицеров и воинской повинности, войн не будет.
– Нет, это не так, – возразил Саблин. – Это утопия. Сделать так, чтобы все разоружились, невозможно. Но допустим, что это сделано. Но разве для того, чтобы воевать, нужны магазинные ружья и скорострельные пушки? Достаточно выломать палку, взять самый мирный инструмент: молоток, топор, серп или косу, чтобы стать сильнее человека голого. Малейший неразрешенный или неразрешимый спор – и драка готова, а драка между народами – война. Военная наука…
– О!.. Какую еще науку выдумали! – воскликнул технолог. – Да разве есть такая?
– А как же, – уже владея собою, возразил Саблин. Маруся его вдохновляла. Он видел сияние ее глаз, радость, в них отраженную всякий раз, как он что-либо удачно ответил. – Военная наука есть, и она так же точна, как точна математика. У ней есть свои аксиомы, у ней есть свои теоремы, и подобно тому, как в математике Пифагор, Ньютон открыли нам законы непреложных истин, в военной науке великие полководцы, начиная с Александра Македонского и Юлия Цезаря, оставили ряд выводов, составивших то, что вошло в основу тактики и стратегии.
– Ну, например, – снисходительно сказал технодог, готовый разбить по пунктам все, что попробует сказать Саблин.
– Например, – отвечал Саблин, – Наполеон нам завещал, что для того, чтобы победить, нужно в известном месте в известное время быть сильнее противника. Он сказал нам les gros bataillons ont toujours raison (* – Большие силы всегда себя оправдывают). И мы, например, часто проигрывали сражения и кампании только потому, что надеялись на доблесть русского солдата и на русское авось и вели бой батальонами там, где надо было навалиться корпусами… Другое правило говорит нам, что начатую победу надо довершать непрерывным, неутомимым преследованием. Дорубать до конца. Петр Великий сказал по этому поводу – «недорубленный лес вырастает скоро»…
– Ужас! Ужас! – запищала пигалица. – И вы этому ужасу даете святое имя науки.
– Наука убийства! – с отвращением проговорила одна из бледных барышень и презрительно поджала губы.
– Это не наука, – сказал студент в тужурке. – Если играть такими аксиомами, то и остановку во фрунт можно ввести в догмат науки.
– У них есть и другие аксиомы, – ядовито сказал реалист. – Их Суворов сказал: «За битого двух небитых дают».
– Он не совсем так сказал, – успел только вставить Саблин, как на него мощным басом обрушился студент в куртке.
– Ну, что вы говорите! А фридриховское изречение, что нужно, чтобы солдат боялся палки капрала более, нежели пули неприятеля.
– А аракчеевское: «Нужно забить десяток, чтобы выучить одного».
– Шпицрутены и палки, палки… – кричала пигалица.
– Товарищи, спокойствие, – пыталась вернуть порядок Варя Мартова. Но страсти загорелись, к методичному спору молодежь не была готова ей надоело сидеть за столом, хотелось движения, шума, крика. – Мордобойство. Драгомиров пишет: «в войсках бьют», – говорил реалист.
– Я сама видала на даче, как офицер бил денщика, – вставила пигалица.
Штатских за людей не считают. Этим летом у театра Неметти конвойный офицер студенту руку отрубил – и ничего.
– Скандалисты!
– Товарищи! Это свинство, – кричал вихрастый гимназист. – Это не спор, все на одного, не дают слова сказать.
– Мы личностей не трогаем.
– Всякая личность достойна уважения. Герцен смог даже о жандармских офицерах хорошо написать.
– Но принципы! Борьба против принципов.
– Социалисты правы! Они требуют всеобщего разоружения.
– Уничтожения армии!
Слова вспыхивали и летели, как яркие огоньки дешевого фейерверка. Саблину трудно было следить, кто что говорит, отвечать было безполезно. Кому? На что? Но молодежь заражала его. Он покраснел, и ему было хорошо в этой словесной свалке. Он начал понимать спортивный интерес спора.
– И первые вооружаются, – выкрикнул смело вихрастый гимназист. Все повернулись к нему.
– Как? Что? Вот ерунда, – раздались восклицания. – Товарищ, вы обалдели.
– Бомбами и револьверами, – сказал гимназист и сам испугался своих слов. Все обрушились на него.
– Товарищи, это предательство.
– Опричник.
– Сам опричник!
– Господа! Довольно.
– Это подлость.
– Гадость, – шипела пигалица. – Это самозащита. Борьба за свободу.
– Нет, каково! Каково! Подумайте. Социалисты вооружаются. Сказал тоже!
– А хотя бы и вооружались. Они вынуждены к этому гнетом правящих классов.
– Ну, господа, довольно, – вдруг сказала madame Мартова и встала из-за стола. – Поспорили, повоевали и баста. Идемте петь.
Все задвигали стульями и стали выходить из-за стола. Никто, кроме Саблина, не подошел благодарить хозяйку. Саблин хотел поцеловать ей руку, но она сильно потянула ее книзу и не дала ему это сделать. Здесь это было не принято.
Студент в тужурке сложил свои руки рупором и диким басом, как кричат в театральном райке, вопил: Любовину! Любовину-у-у!..
