Текст книги "Выпашь"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 39 страниц)

ХL

В этот день мисс Герберт не ездила. Уроки все были неинтересные и Петрик отъездил их машинально. От нагретой вчерашним солнцем земли подымались туманы и застили уже солнце. Холодом, дождем и сыростью пахло в воздухе.

Петрик слез с лошади и прошел в бюро спросить, не вызывали ли его к телефону?

Когда выходил из бюро увидал, как к воротам мягко подкатил громадный автомобиль.

Сердце Петрика дрогнуло, но он сейчас же увидал блестящий длинный радиатор и изящное кароссери мощной очень дорогой машины, «Роллс-Ройс». Весь персонал заинтересовался приезжим. Шофер в какой-то очень модной вычурной куртке серого обезьяньего меха вышел из кабинки и открыл широкую дверь. Оттуда вышел человек неопределенного возраста. На нем была мягкая фетровая шляпа, очень должно быть дорогая, не боящаяся дождя, черное пальто с белыми полосками, точно сплетенное, какого-то тоже особого английского сукна. Этот человек был высокого роста, гладко по моде обрит и худощав. Он всмотрелся в Петрика и, минуя вышедшую к такому важному посетителю госпожу Ленсман и мистера Томпсона, раскрыв щироко объятия, пошел прямо к Петрику. Он стиснул Петрика в своих руках и, целуя его, сказал:

– Как хорошо ты сделал, что написал мне!

Как переменился Долле за эти годы! Совсем англичанин или француз – и как богат!

Петрик с удивлением смотрел на него.

– Тебя не узнать, Ричард.

– Ну еще бы – совсем другая обстановка и другие условия работы. А ты все такой же… И в штатском такой же стройный, как и в военном… Но и тебе пришлось усы сбрить…

– Ничего не поделаешь… Служба…

Долле обнял Петрика за талию и повел его к автомобилю.

– Едем ко мне завтракать. У меня обо всем переговорим.

– Но, Ричард… Ты видишь, как я одет… Не пойдем ли лучше тут куда-нибудь поблизости в какое-нибудь бистро и там поговорим… А то в таком костюме, мне совестно и в карету твою садиться.

– Ах ты… Да я ведь один, и декорация эта мне нужна, а я все тот же твой старый Арамис.

Долле усадил Петрика в машину и сам сел рядом. Шофер укутал их ноги мягким пледом. Все это смущало Петрика.

– Что же… И машина эта твоя?.. Поди, дорогая.

– Самая дорогая, какую я только мог найти в Париже… И моя собственная, – Долле захохотал, и смех его напомнил Петрику тот смех, каким смеялся Долле в своем скромном казенном домике на Охте.

– Ничего, друг, не поделаешь, – сказал Долле, когда машина плавно покатилась по улицам Парижа, – По одежке протягивай ножки… Это ведь и обратный смысл имеет. Назвался груздем, полезай в кузов. Помню я, когда я изобрел особый ведущий поясок к шестидюймовым снарядам, увеличивавший дальность их полета с шести до восьми верст, Государь Император пожелал меня видеть. Достал я с денщиком из шкафа свой парадный мундир, а он весь в складках, слежался и нафталином от него так и несет. Ну, выгладили мы его, вывесили, выветрили, сколько могли, и поехал я в Царское представляться. Государь долго меня расспрашивал о моих изобретениях и на прощание, пожимая мою руку, и говорит мне:

– "а вы, Долле, редко надеваете парадную форму"? И, ты знаешь эту его особую милую такую улыбку, так ею он так улыбнулся, что и я невольно улыбнулся. Так и расстались мы в этом милом прощении и моего смятого мундира и крепкого нафталинового запаха, которым я продушил всю дворцовую залу. Так, видишь ли, то был Государь милостивый, всепрощающий – и понимающий и офицерскую нужду нашу, и бедность. А теперь мне приходится иметь дело с "милостивыми государями", с королями биржи и капитала… Мне, Петрик, денег много нужно, а тут по платью встречают, и в платье – все. Вся оценка тебе по твоей внешности. Дела тут делают по ресторанам и по отелям, за завтраком, и все на тебе оценят с точки зрения твоей торговой стоимости. Приди сюда, как мы пришли – «беженцы» – с нищею сумою, просить Христа ради, к ним-то, Христа позабывшим, ну и выгонят вон…

Да просто не примут. "Золотой телец" бедноту не жалует. Он брезгливо отворачивает от нее нос. Встречаться приходится все больше у Ритца на Вандомской площади или в отеле Mеuriсе на ruе dе Rivоli. А там такие швейцары, что, принимая от тебя пальто, если увидят на нем ярлык какого-нибудь «Sаmаritаinе» или "Аu Воn Mаrсhe", так швырнут твое пальто, что со стыда сгоришь…

– Ну, чего же со стыда сгорать-то, – тихо сказал Петрик, – холуй, плевать тебе, дворянину, на его мины.

– Здесь, милый мой, дворян нет. Здесь есть – богатые и бедные. Богатым все, а бедным ничего. Ну а, когда у меня пальто от Дэвиса, а рубашка на мне от Сулька, так швейцар так мое пальто станет развешивать, что тот, кто приехал со мной, поймет мою цену. В Европе и Америке все продажно. И ум и честь, и совесть. Ты думаешь… большевики?.. Чичерин?… Чем взяли Европу?… А вот хорошо сшитым фраком… Явись Чичерин в Геную в толстовке и с мятым воротничком, и "Золотой телец" не принял бы его человеческого жертвоприношения.

Долле помолчал немного. Он ждал, что скажет Петрик. Но тот был так ошеломлен, что молчал, опустив голову. Он не понимал и даже начинал бояться Долле.

– А мне, милый Петрик, большие деньги нужны… Многие миллионы.

– На что же тебе нужны такие деньги? – тихо, не поднимая глаз от пола, спросил Петрик.

Ответ последовал не сразу. Автомобиль свернул на небольшую улицу аристократического квартала и замедлил свой плавный бег.

– На то же, о чем мечтаешь и ты.

– Освободить Россию.

– Заставить освободить Россию, – внушительно и твердо сказал Долле и стал выходить из остановившейся перед темным особняком машины. Лакей, должно быть, ожидавший хозяина, открыл высокую дверь.

ХLI

– Так как ты стеснен временем, – сказал Долле, указывая Петрику, чтобы он шел вперед, – идем прямо в столовую.

Столовая помещалась в нижнем этаже. Дом был старой постройки с толстыми, каменными стенами. Громадные окна были в цветных стеклах и пропускали мало света.

Петрик увидал большой стол, человек на двадцать, накрытый на два прибора. Давно невиданный фарфор, хрусталь разнообразных, но одного фасона рюмок сверкал на белоснежной в складках скатерти. Посередине стола была ваза с цветами. Все было стильно и очень, подчеркнуто, богато. Против Петрика стена была занята гобеленом.

В мутных серо-розовых тонах был на том гобелене изображен кудрявый лес, какой-то замок в отдалении, каменный мост горбом, и всадник с крутым охотничьим рогом на сытой серой лошади, окруженный английскими борзыми. Вокруг гобелена были развешаны фарфоровые и золотые блюда. Громадные, резные, черного дуба буфеты, высокий, точно орган, по одну стену и низкий, заставленный хрусталем, по другую придавали столовой величественный вид какого-то замка или дворца. В Мариенбургском полку, в их полковом собрании было роскошно, здесь было еще роскошнее.

Долле, казалось, любовался удивлением Петрика.

– Гобелен настоящий, – сказал он, – ХVII века, по картонам Удри… Зубровки, или очищенной?

– Я, знаешь… водки?.. Она от "них".

– Пей не смущаясь, она изготовлена в Париже. Ты этим «их» торговлю не поддержишь. Твое здоровье.

– Твое…

– Какое же дело заставило милого моего Атоса вспомнить, что у него есть верный Арамис?

Петрик молча достал из бокового кармана своего верхового костюма желтые листки, переданные ему вчера Ферфаксовым, и протянул их Долле.

– Ты ешь блины… Я блинов не ем. Я буду читать.

Петрик насыщался. Давно, давно он так не едал. Ну, и вино было великолепное!..

Долле вернул Петрику обратно его листки. Петрик вопросительно посмотрел на Долле.

– Конечно, чушь, чепуха, ерунда…Один из безчисленных эмигрантских проектов спасти Россию, не соображенный ни с чем. Безсмысленные офицерские мечтания о красивом парадном солдатском строе, о команде «смирно» и о молчаливо повинующемся полке. Где он эти двести тысяч солдат-то наберет? Мундирчик и лошадка. Век не тот… Но… Как странно, что мы именно сегодня встретились с тобою… Пей, милый, вино. Оно не вредное… И бери больше фазана… Что же ты ножку-то взял… Бери белого мяса!.. Как в самом деле странно… – и точно про себя, повторяя вдруг пришедшую ему мысль, Долле тихо пробормотал: – острова Галапагос… Острова Галапагос… Почему в самом деле и не острова Галапагос?

Лакей, беззвучно ходя вокруг стола, наливал в хрустальные бокалы шампанское.

– Ну, а как ты сам… Имеешь какие-нибудь сведения о Алечке?

– Никаких, – глухо сказал Петрик. – А вот какая со мной действительно странная история происходит.

И Петрик, как "на духу", как он и привык все и всегда рассказывать Долле, рассказал про англичаночку, странно, до невероятного напоминающую ему Алечку в дни ее девичества, носящую имя Анастасии и, однажды, точно по-Русски произнесшую:

– "педант, педант"…

– Ты понимаешь, Ричард, что все это совершенно невозможно. Я отлично сознаю, что моя Настенька погибла давно… Да если бы она и не погибла, то не могла же она так-таки взять да и обратиться в англичанку и начать ездить со мною в Булонском лесу в Париже? Слишком чудесно и слишком романтично.

– И тем не менее это тебя мучает?

– Мучает?… нет. Но заинтриговало. Да я это уже из головы выбросил… И рассказал-то тебе потому, что к слову пришлось.

– Так ведь, если есть что-либо непонятное, самое лучшее подойти вплотную к этому непонятному и разъяснить его себе.

– Я понимаю… Это и по-кавалерийски… Прежде всего разведка… Но, ты понимаешь… В этом костюме, в моем положении наездника…

– Тебя просто не примут. Вот видишь, почему и я таким снобом и аристократом стал… Мой смокинг и тебе послужит.

– Да как?… я и по-английски только свои слова профессиональные знаю…

– Ты ее адрес знаешь?

– Нет.

– Ну, да это не важно. Найдем, или в Воttin или в посольстве справлюсь.

– Что ты хочешь делать?

– Да просто… Съезжу к ней. Ingeniеur Dоllеt, да еще с «t» на конце. Примут – и все узнаю, что, кто, откуда эта барышня.

– Ты допускаешь мысль? Но это никак невозможно.

– Милый Петрик, мы живем в такие времена, когда возможно все. Когда Господь открыто, полными пригоршнями сыплет на землю чудеса, и только люди за своим наглым и неприкровенным служением Золотому Тельцу не видят и не хотят видеть этих чудес… Не будем подражать им, и будем верить в возможность всякого чуда…

Даже в возможность чуда воскресения нашей несчастной Родины. Ты сейчас едешь в манеж. К шести часам приезжай ко мне обедать – и я тебе сдам полный отчет обо всем, что я найду в доме мисс Анастасии Герберт…

ХLII

Ровно в шесть часов вечера Петрик дернул за согнутый язык, торчавший из бронзовой пасти льва, прикрепленной с правой стороны входной двери дома Долле.

Ему открыл лакей в ливрее. Он провел Петрика по полутемной лестнице, затянутой мягким ковром, мимо каких-то рыцарских лат на подставках, во второй этаж и впустил через высокие двери в большой зал. В нем мутно горела одна лампочка от люстры. Петрик успел только рассмотреть какие-то золоченые кресла, картины, или портреты по стенам и мягкий ковер во весь пол, как сейчас же откуда-то из внутренних комнат к нему торопливыми шагами вышел Долле.

Он подошел к Петрику, крепко сжал его руку и сказал:

– Ну да, милый Петрик, ты не ошибся. Твое сердце тебя не обмануло… Однако, какая тут тьма. Никак не могу приучить, что когда кто-нибудь приходит, надо прежде всего зажечь всю люстру. – Долле повернул штепсель и осветил гостиную. – Да… эта англичанка – твоя дочь… Анастасия Петровна…

– Но… как ты узнал?..

Петрик устало, в изнеможении, опустился в кресло.

– Она сама это знает?

– И да, и нет.

– Она знает… или догадывается, что наездник, который ездит с ней?..

– Нисколько.

– Ты ей сказал?

– Я ей ничего не сказал, милый Петрик. Как я мог ей что-нибудь открыть или сказать, не имея на то от тебя полномочий.

– Да… конечно… Ты прав. Я слушаю. Как же это вышло?

– Ну вот… Я приехал к ним. Они занимают очень большую, красивую меблированную квартиру на аvеnuе Hеnri Mаrtin. Там только нефтяникам впору жить. Я подал карточку. – "По какому делу"? – "По личному". Костюм, милый мой, – ключ, открывающий двери королевских, что королевских! короли всегда были доступны, но и президентских и банкирских домов. А на мне был первосортнейший этакий жакет…

Ну, и все-таки я не мальчишка. Лакей, англичанин, провел меня в гостиную.

Побольше и пороскошнее этой. Все подлинное, старинное… С большим вкусом обставлено. Вазы с цветами… Рояль…

– Рояль?..

– Да, рояль… И пороскошнее, чем был у твоей Алечки. Очень дорогой Плейель…

Я быстро окинул комнату взглядом и думаю, как и с чего начать… И вдруг вижу на камине, и в большом почете, на полке, подле массивных бронзовых часов, в дубовых рамках стоят два портрета. На одном изображен красивый английский лейтенант в парадной форме. Благородное этакое лицо, спортивная осанка. Бритый, твердый, «волевой» подбородок. Пробор посередине и каска в руках. Залюбоваться можно. На другом, и в такой же раме и в таком же почете, переснятый и подрисованный портрет такого же молодцеватого офицера в русых, распущенных на концах усах, но только в Русской драгунской форме, в каске с длинным шлыком, в перевязи и со значком школы на груди. Ну, словом, твой портрет… Вот и предлог для начала разговора.

Вот и объяснение моего вторжения в их квартиру. И только я все это подумал, как в гостиную входит очень представительная и красивая дама в седых волосах и в очень дорогом и модном платье. Смотрит на меня надменно и сухо… "Чем могу быть вам полезной?.." По-французски, знаешь, как говорят англичанки с ударениями на первом слоге. Я ей сейчас же по-английски… И лед стал таять… Я – говорю – к вам, сударыня, по совершенно необычайному делу. И прошу вас выслушать меня до конца и сказать мне все, что я вас спрошу. Она стала очень серьезной и спокойно сказала: – "я вас слушаю". Было в ней что-то, что сказало мне, что я имею дело с христианкой, что-то подкупающее, ласковое, любовное. И я ей сразу: – скажите, сударыня, ваша дочь, Анастасия, ваша родная дочь, или приемная, или она просто ваша знакомая?.. – "А почему вы меня так спрашиваете?" – Потому, сударыня, что я хорошо знал того Русского офицера, чей портрет стоит у вас на камине. "Вот как…

Это очень интересно… Как же его звали?" – Его звали, сударыня, – ротмистр Петр Сергеевич Ранцев. У него в мае месяце 1915-го года, в Манчжурии, была похищена дочь двух лет по имени Анастасия. Как ее ни искали, найти не могли. – "Вы не знаете", – спросила меня дама, – "этот офицер или жена его живы?" – Я не знаю этого. Но я постараюсь узнать.

– Так, правильно, – тихо сказал Петрик. Он встал и, неслышно ступая по ковру, подошел к окну.

Когда он проходил мимо Долле, тот заметил, что лицо Петрика было необычно торжественно. Петрик стал спиною к Долле, лицом к окну и сказал: – продолжай, Ричард, я тебя слушаю.

– "Я вижу", – сказала дама, – "что вы знаете про мисс Анастасию больше, чем знаем мы". И она спокойно и твердо, ничего, видимо, не скрывая, рассказала всю историю мисс Анастасии. История и необыкновенная и, если хочешь, самая простая по тамошним местам и по английским нравам. Ведь можно любить или не любить англичан, но отрицать того мы не можем, они джентльмены до мозга костей. Так вот: в этот самый май месяц мистер Герберт, муж этой самой дамы, майор английской службы и его сын, молодой лейтенант, охотились в лесах Императорской охоты. Они получили известие, что их полк, стоявший в Британской Индии, должен идти на фронт, и они, бросив охоту, шли напрямик к японской ветке железной дороги, чтобы ехать в Дальний на пароход. Их там уже ждала миссис Герберт, та самая дама, которая мне все это рассказывала. Как это часто бывает, когда, торопясь, идут напрямик, заблудились в Манчжурских сопках и падях. Заночевали в лесу, и на рассвете стали продолжать свой путь. Вдруг они услыхали в глубине балки крик ребенка и плач женщины. Они бросились туда. Мельком увидали они страшную сцену.

Какой-то обезьяноподобный человек, рыжий, лохматый, оборванный бил молодую китаянку, очень богато одетую. Та вырывалась от него. В стороне на траве лежал ребенок и громко плакал. Они бросились на этого человека. Как только он их увидал, он всадил нож в бок китаянки и побежал. Англичане послали преследовать его своих слуг китайцев, а сами стали помогать раненой китаянке. Рыжего не поймали, но привели китайцев, сделали носилки и перенесли китаянку на железную дорогу, а потом доставили в Дальний, в госпиталь. Она там пришла в себя. Она показала, что она служила у одного русского офицера, она назвала «Лянцау» этого офицера. Что ребенок – дочь этого офицера, крещеная и зовут ее Анастасия. Она достала, в подтверждение своих слов, кожаный портфелик и из него вынула и дала карточку своего хозяина – твою карточку.

– Почему Ферфаксов не нашел их? Он шел по горячим следам, – сказал как бы сам себе Петрик.

– Он искал Настеньку в Русской полосе отчуждения, а они уже были в японской. Он искал хунхузов, а девочку похитило обезьяно-подобное существо несомненно европейского происхождения и едва ли не Русского – просто сибирский каторжник-варнак.

А, главное, все очень быстро случилось. Китаянка, дав свои показания, скончалась в страшных мучениях. Осталась девочка и куда было ее девать?… Сердобольная миссис Герберт взяла ее с собою, рассчитывая уже из Англии искать этого офицера – «Лянцау»… Ну? а там… Война затянулась. Сын миссис Герберт был убит на Ипрском фронте… Они осиротели… Девочка росла и стала премилой барышней… В России произошла революция… Сношения с Россией прекратились. И Герберты решили удочерить эту девочку в память своего сына, особенно хлопотавшего о ней, когда ее взяли в лесу.

– Она знает, что она не их дочь? – быстро спросил Петрик.

– Они от нее этого не скрыли. Когда ей минуло двенадцать лет, ей рассказали всю ее историю. Она очень задумалась, долго была чрезвычайно грустна, потом пожелала учиться по-русски. Она недурно, конечно, с акцентом и не всегда находя нужные слова, говорит по-Русски.

– Ты видал ее?

– Да.

– Как же ты нашел ее?

– Она… И правда, она совсем, как Алечка, когда та была девочкой. Еще и красивее. У ней более продолговатое лицо, чем было у Алечки. Такое, как у тебя.

Она прекрасно играет на рояле – это от матери. Она в Париже, чтобы учиться, и серьезно, в консерватории. Она «обожает» лошадей и верховую езду – это от тебя…

У нее прекрасная борзая кровей, достанных из рассадника Великого Князя Николая Николаевича, она достала ее здесь у графини Грэффюль. Это тоже, как у Алечки – ее Ди-ди. Она очень богата и, видимо, счастлива. Свою настоящую мать она не помнит, но почитает миссис Герберт, как мать. У нее ни в чем нет недостатка, все ее желания исполняются.

Петрик смотрел в окно. В сумраке улицы под ним проходили прохожие. Иногда с хриплым гудком проносился автомобиль. Косой дождь падал на стекла и капли ползли, стушевывая улицу. Люди и машины казались расплывчатыми и неясными, точно призраки. Там все-таки шла жизнь. Здесь она остановилась для Петрика.

– Что же мне теперь делать? – глухим голосом сказал Петрик. Он заложил руки за спину и в волнении шевелил пальцами.

– Твое положение очень сложное. Старый Герберт три года тому назад умер. Все их громадное состояние, а оно исчисляется в миллионах фунтов, завещано по смерти миссис Герберт мисс Анастасии. Она воспитана и выросла в Англии. Она англичанка.

Она осталась православной, но ее православие и ее Русский язык не болеее, как снобизм. Может быть, остаток твоей Русской души.

Долле замолчал. Он ждал, что скажет Петрик. Но тот молчал.

– Конечно… Если ты придешь, – тебя признают… Доказательства неоспоримы.

Все права твои. Тебя возьмут в дом… Ты станешь тоже миллионером… но, я боюсь, что вместе с миллионами тебе придется стать и англичанином.

Петрик нервно пожал плечами.

– Никогда, – прошептал он.

– Ты можешь… Это, конечно, твое законное право… Ты можешь отказаться от всего и взять ее, как она есть. Она твоя по крови… Она твоя дочь…

– Как Анеля со Старым Ржондом… – Петрик брезгливо подернул плечами. – Нищета… нищета, – прошептал он. – На одной постели в крошечной комнатушке отеля Модерн… В mаisоn dе соuturе… или vаndеusе в универсальном магазине…

Она играет на рояле… Барабанит по ночам в каком-нибудь ночном ресторане…

Дочь ротмистра Ранцева… Скажи мне… Ты им обещал узнать обо мне?

– Да.

Лакей доложил, что обед подан.

– Идем обедать, Петрик. За столом все и обсудим…

Петрик неподвижно стоял у окна. Пальцы быстро крутились, выдавая сильное его волнение.

– Скажи им… Понимаешь… – не отворачиваясь от окна, не громко, но очень твердо, с какою-то непривычною печалью, говорил Петрик, – Ты скажи им… Завтра же… Ты справлялся в Обще-Воинском Союзе… Ротмистр Петр Сергеевич Ранцев убит в конной атаке 29-го мая 1915-го года… Это будет почти правда.

Петрик резко повернулся от окна.

– Ну… Идем обедать, – сказал он, – я, по правде сказать, совсем не хочу есть. Давно отвык так много есть.

И на лестнице, спускаясь в столовую, Петрик, шедший впереди, сказал глухим голосом:

– Пусть на тот… Мой портрет… Прицепят георгиевский и креповый, черного крепа бант…

В его голосе было с трудом сдерживаемое рыдание.