Текст книги "Выпашь"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 39 страниц)

На Келлеровском?… Вам это лучше знать… На каком?… На том, конечно, где бьются за Россию и за ее Государя!

Ее лицо скривилось в страшную усмешку.

– Ха… ха… ха… Русские… Солдаты русские… и рабочие… рабочие… грабят квартиру жены русского офицера, пошедшего защищать Царя и Родину… ха… ха… ха!..

– Гражданка… не забывайтесь. Ваши слова уже есть чистейшая контрреволюция…

– Ха… ха… ха… – все смеялась она, – жид…с ними жид… Посмотрите на себя в зеркало, солдатики… Черти… Прямо, черти…

– Взять ее! – грозно крикнул комиссар. Плотная стена вонючих шинелей окружила и затолкала Валентину Петровну.

ХХVI

В прихожей Таня накинула на Валентину Петровну тяжелую лисью ротонду и надела на нее шляпу. Еще потребовала Таня, чтобы ей позволили обуть в ботики ножки ее госпожи.

– Как же так… по снегу, чай, поведете. Как же без калошек-то барыня пойдет.

Совсем близко от себя видела Валентина Петровна большое лицо Марьи. Марья обнимала и целовала ее в «плечико». Все это было как во сне. Кругом суетились и толкались жесткие, грубые люди. Было больно, оскорбительно и противно их смрадное прикосновенье. Потом она увидала, как распахнулись двери прихожей и она очутилась на так знакомой их лестнице, тоже показавшейся ей совсем необыкновенной. Потянуло холодом и снежной сыростью улицы.

Да, так могло быть только на «том» свете. На этом все это было слишком странно и, пожалуй, смешно. Во всяком случае, необычайно и не совсем прилично. Она шла ночью одна, без знакомых, окруженная какими-то чужими грубыми людьми. Шла прямо по улице. Ее грубо толкали. Она спотыкалась на снежных сугробах. Она шла, как будто по Петербургу, по тому самому Петербургу, где она всего несколько часов тому назад проводила в неизвестность своего любимого мужа, все, что у нее осталось на свете дорогого, и она не узнавала Петербурга. Он был точно пустой. И туман еще не совсем рассеялся. Никто им не шел навстречу. Да ведь и в самом деле – ночь, и какой поздний, должно быть, час! Да этого не может быть так! Это все… во сне… Вдруг попались такие же вооруженные люди. Они перекинулись несколькими словами с теми, кто вели Валентину Петровну, и она ничего не могла разобрать, что они говорили, точно они говорили не по-русски, а на каком-то ей совсем незнакомом языке.

И все-таки она узнавала улицы. С ее Офицерской свернули на Вознесенский, пересекли Мариинскую площадь и шли по Морской, направляясь на Гороховую. Там, в доме Градоначальства, помещалась особая комиссия по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией, называемая «чрезвычайкой». Про нее рассказывали ужасы. Валентину Петровну вели туда. Она не боялась.

Она ждала мучений. Она им радовалась. Разве не заслужила она всею своею жизнью мучений? И пусть будут. Ими она очистит себя и спасет Петрика. Она «солдатская» жена и она сумеет умереть "за веру, Царя и отечество". Она знала: теперь больше не дрогнет. Теперь совсем не боится смерти.

Да… Там… За муками и страданиями – разве ожидает ее смерть? Там "жизнь будущаго века", то именно, что она совсем безсознательно исповедовала всю свою жизнь, как только себя помнит.

Она шла, спотыкаясь и едва не падая. Но это было не от страха, но от слабости.

От того, что мало она успела поспать. От пережитого волнения. Она шла на смерть и муки, и она не боялась больше смерти… Да и чего ей было бояться? Она умерла.

Душа ее покинула тело, и точно оставалось только исполнить какую-то пустую и легкую формальность, чтобы тело окончательно освободило от себя душу.

Валентина Петровна радовалась каждому сделанному шагу: он приближал ее к смерти.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Потом, уже много лет спустя, когда Петрик, встречаясь с такими же, как и он, изгнанными из России офицерами, слушал рассказы об их скитаньях, переживаниях и обстоятельствах их ухода, он поражался, до чего все это было у всех более или менее одинаково. У каждого было явленное Богом чудо. Только мало кто понимал и замечал это чудо. В век материализма было не до чудес. Но, как иначе, как не чудом объяснить удачу бегства через всю Россию одиночных людей, окруженных врагами и предаваемых на каждом шагу? У каждого был кто-то, кто являлся в нужную минуту и спасал от беды. То были это крестьяне, вдруг пожалевшие случайного прохожего, укрывшие и спасшие его, то это был какой-то еврей, то нашелся в окружившей банде солдат, служивший раньше под командой и выручивший беглеца, но всегда был случай, спасший уходившего. «Да случай ли это был», – думал Петрик,

– "не было ли это соизволение Божие, не было ли это подлинное чудо, какое было и у меня, и кто знает, кто были спасавшие люди?" Только у Петрика все это было еще необычайнее, – он бы сказал: – «чудеснее». И потому никогда не рассказывал Петрик о своих похождениях после того, как он покинул туманным вечером Петербург и, оглянувшись, последний раз увидал свое милое Солнышко.

В Пскове Петрик не нашел того, что он ожидал. Возвращаться назад было бы безумием – и он поехал с какими-то солдатскими эшелонами на восток. Свое тянуло его туда. Знал он, что нет никакой надежды найти похищенную дочь, а все-таки ехал в Маньчжурию. Люди там здоровее и крепче. Либо Мариенбургцы, либо Заамурцы – другого выбора не было у Петрика. Но слышал, что никого живого не осталось от его лихого Лейб-Мариенбургского «холостого» полка. Все положили животы свои "за веру, Царя и отечество". Оставались Заамурцы, и та лихая привольная жизнь в Маньчжурии, где так много было военного. И Петрик потянулся туда, где оставалась его квартира на посту Ляо-хе-дзы.

В пути наблюдал Петрик и прислушивался к тому, что творилось кругом. Многому за это время научился.

Сквозь заградительную стену пыток и расстрелов, через которую проходили единицы, а сотни гибли, просачивалась не признавшая большевиков Россия, чтобы бороться за свою свободу. Во всех «белых» армиях было все так одинаково, так схоже, что надо было только менять названия фронтов и имена вождей, – остальное оставалось неизменным.

Рок преследовал Россию.

Мужество и доблесть на фронте. Победы, бегущий неприятель, громадные трофеи… и измена кругом. Добыча, оружие и патроны утекали точно вода через сито, и драться было не с чем. В тылу все были одеты в добротные английские шинели и башмаки «танки», в тылу этим торговали – фронт был разут и раздет. Командующие и командиры всех рангов ехали в поездных составах, загромождающих пути, войска брели по колена в грязи.

Там Украина, Дон, Кубань и Грузия не поладили с Южною Добровольческою Армиею.

Здесь вовремя не признали Финляндию и без достаточного уважения говорили об Эстонии, и предатели, купленные немцами, ударили в спину войскам, наступавшим на Петербург. На востоке изменили и всех грабили чехи. На юге атаманы торговались с генералом Деникиным. В Сибири другие атаманы не признавали адмирала Колчака.

Везде были громоздкие правительства, особые совещания и грызня партий. Везде была безпардоннейшая болтовня и речи о монархии и республике, о федерации и конфедерации, об автономии и «самостийности». Каждый доказывал, что вся русская история с ее именами и авторитетами, Устряловыми, Карамзиными, Иловайскими, Ключевскими, Соловьевыми и Платоновыми просто чушь и какое-то недоразумение – и, подражая большевикам, стремился построить какую-то новую Россию по американским образцам и по личному разумению. Объявились новые казачьи «народы» и стремились разодрать в угоду врагу и без того растерзанную Русь на мелкие клочки. Петрик всюду натыкался на границы, таможни и прещения. И все это шло под флагом свободы и воли народа.

Одних предавали англичане, других японцы. Одних били в лагерях французские цветные войска, других поляки, третьих немцы. И все притом считались союзниками.

По одним при переходе границы стреляли, расстреливая женщин и детей, эстонцы, по другим румыны, по третьим китайцы.

Кажется, такой ужас был всеми пережит, так ясно показал Господь, что такое Россия без Царя, что давно пора было бы всем объединиться и искать этого Царя, но нет, – никакого единения, никакого согласия не было между этими несчастными, травимыми врагом и судьбою людьми. Каждый брел, пробивая свою тропу сквозь колючий кустарник нерусских партий, сквозь топи марксизма, социализма и анархизма, в ту ловушку, что поставили ему масоны и жиды.

Страдания России и страдания русских в стране, покорившейся сатане в образе коммунистов, и страдания русских в «белых» армиях среди предательства и измены были так велики, что мировая история не знает им равных, и только в Библии можно прочитать о такой же жестокой мести и издевательстве евреев над покоряемыми ими народами. Жид мстил России и истреблял русский народ, пакостя его душу.

Все это видел и наблюдал Петрик, о всем этом слышал кругом. Но было в его скитаниях нечто странное, не совсем похожее на то, что было кругом. Было такое, что заставило Петрика о многом призадуматься и что можно было бы и рассказать, если бы кто стал его слушать.

II

С эскадроном – во всем эскадроне было двадцать коней, с весьма и весьма ненадежными всадниками из сибирских варнаков, – Петрик был послан от армии Колчака искать связи с атаманом Анненковым, действовавшим, по слухам, в Семиреченской и Семипалатинской областях.

Перевалив горы Алатау, направляемый, возможно, что и неверными сведениями от жителей, Петрик спустился в пустыни китайского Туркестана. Он искал Анненкова в Урумчах, но китайцы указали ему направление на Суйдун и Кульджу, и Петрик вошел в безпредельные степи за Хоргосскими горами.

У его солдат были не лица, а какие-то звериные морды. От ночлегов в степи у жидких костров из соломы, от холода набегавших ночью вьюг и жаркого днем, палящего солнца, их лица зачугунели. Маленькие косые глаза смотрели злобно и недоверчиво. Когда пошли вдоль Хоргосских гор, за которыми была «советская» земля, эскадрон Петрика и вовсе примолк и нахохлился.

Под Рождество Христово ночевали в таранчинском кишлаке. Резали барана. В таранчинской лавке нашли вино ташкентских садов Иванова и Смирновскую водку-вишневку.

Брали все, ни за что не платя, ибо давно платить было нечем. В хатах, занятых солдатами, была гульба и пьяные каторжные песни. Петрик понял, что эскадрон вырвался у него из рук и не было у него ни сил, ни авторитета, чтобы заставить людей повиноваться себе.

Петрик сидел в земляном домике таранчинца и слушал его скорбные жалобы на неправду. Что мог он ему возразить? В хате пахло чесноком, бараньим жиром, овчиной и ладаном. В углу, на пестрых рваных коврах, сидели жена и дочери хозяина. Они испуганно смотрели на Петрика.

– Не стало, бачка, белый царь, – говорил на ломаном русском языке пожилой таранчинец с умным, печальным лицом, – нет покоя нашему народу. На небе Аллах и Магомет – на земле белый царь… ай хорошо, бачка, было… Губернатор Фольбаум едет – киргиз радуется. В Джаркенте казаки, смотри, в Кульдже спокойно… Мы двери не запирали. Был суд и защита. Какие пошли тебе теперь люди, страшно сказать: – «советские»! Что они, бачка, не русские что ли?… Везде объявлена коммуна… И Аллаха не надо. Твои солдаты барана брали, ничего не платили…

Когда белый царь был, солдат чего брал, всегда платил. Сейчас пришли к твоим солдатам люди с советской земли, говорят, девушек брать будут… Ай не хорошо!

Жестяная керосиновая лампочка тускло светила, бросая черные тени. Через стены и окна слышно было безобразное пение в соседней хате. И все это казалось кошмарным сном. В этот сон входили печальные слова таранчинца.

– С той стороны пришли люди… Говорят: Аллаха нет… Магомета не надо…

России нет больше… Ты бы пошел сказал им… Ай, не хорошо.

Точно проснулся Петрик от кошмарного сна. Да кошмар ли это был? Это же жизнь и в ней у него долг… Долг солдата-начальника!

– Где эти люди? – глухо спросил он.

– С твоими солдатами сидят. Водку пьют… Ты, бачка… я тебя понимаю, ты не с ними… ты беги лучше… Я лошадь тебе давай… Беги на Кульджу… Там Китай тебя укроет… Он тебя теперь не боится – он китайского солдата боится… Беги…

Я лошадь… сейчас…

"Беги". Это слово прозвучало, как похоронный удар колокола. «Беги»… От кого?

От своих людей?

– Где они? – еще раз повторил Петрик, будто все еще не понял или не хотел понять, что говорит ему таранчинец. Чувствовал, что вот оно: и к нему пришло то страшное, нелепое, что было кругом и что до сих пор его не затронуло.

Петрик встал с земли. Он сидел так же, как и таранчинец на полу, поджав ноги.

Надел полушубок и пояс с револьвером. Надел через плечо винтовку. В гражданской войне без винтовки никуда не ходил.

Таранчинец по своему понял его сборы: бежать хочет.

– Я тебе лошадь свою поседлаю… Тут во дворе и ждать буду. Ты туда не ходи.

Там не хорошо. Иди на восток. К утру на Суйдунскую дорогу выйдешь. Там столбы видать…

Петрик вышел из хаты. В небесном звездном свете тускло намечались стены хат и точно нарисованы были окна, освещенные изнутри. В сарайчике тихо заржала лошадь.

Хозяина почуяла.

Дико ревели голоса поющих в хате, занятой его эскадроном. Нельзя было разобрать слов. Что-то стихийное и жуткое было в этом пьяном пении. Сухой ночной мороз сковал арыки, и они не звенели, как звенели днем, когда Петрик входил в кишлак.

Звездный узор раскинулся по глубокому, темному небу. Сквозь песню стало слышно, как звякнули стремена таранчинского седла, когда набрасывали его на конскую спину. Тяжело вздохнула лошадь. Ночь в степи молчала, и было прекрасно и величественно ее молчание.

Не хотелось Петрику идти к своим пьяным людям. Но там были большевики, и это был его долг разобрать, кто и зачем туда к его людям пришел.

Медленно, – но легка была походка, и каждый мускул отвечал на биение сердца, – Петрик сошел с невысокого крыльца, подошел к кривым воротцам двора, утвержденным в земляной стенке и вышел на улицу. Слышнее стало пьяное, дикое пение.

В пятидесяти шагах кишлак кончался. Дальше была степь и пустыня. У края валялись жерди огорожи и за ними была большая скирда хлеба. Все это, как сквозь сон, заприметил Петрик и решительно подошел к хате, откуда дикими переливами звучала песня.

Было мгновение колебания. И тянула и звала в даль ночная степь. Сулила покой. Но…

Долг!

Петрик, поборов себя, подошел к хате. Разлатые черные яблони простирали ветви к крыльцу. Сквозь дверные щели сквозил свет.

Петрик резким движением распахнул двери. Яркий и жаркий свет, душный, спертый, угарный воздух бросились ему в лицо. Он, на мгновение задержавшись на пороге, смело вошел в хату.

III

Не сразу и как-то неуверенно раздалась команда: «смирно… встать». Но никто не встал. Точно и не было этой команды. Большая, просторная, низкая хата с земляным полом и жидким потолком из камыша битком была набита людьми. Раздевшись до рубах, солдаты эскадрона Петрика сидели на чем попало – на полу, на низких таранчинских столиках, на кровати хозяина. Подвешенная к потолку лампа «гелиос» горела ярко и коптила. Ее стекло было в черных потеках. Копоть сизым туманом стояла в хате. Железный плоский абажур отражал рассеянный свет на сидевших. Было душно и угарно. Полосы махорочного дыма стояли над людьми.

Быстрым наметанным взглядом Петрик охватил всех бывших в хате. Он сразу заметил двух молодых людей, не принадлежавших к составу эскадрона. Они, как почетные гости, сидели на постели хозяина. На них были чистые «гимнастерки» зеленоватой ткани без погон. Смятые рабочие каскетки были заломлены на затылок, что придавало им наглый и неприятный вид. Они смотрели на Петрика жесткими, любопытными глазами. Петрику показалась в их взглядах насмешка и вызов. Прямо и решительно, шагая через своих солдат, Петрик направился к ним.

– Вы кто такие?… Откуда вы взялись, что вам здесь нужно? – громко и твердо спросил он.

Те продолжали сидеть. Насмешка играла на их лицах. Петрик схватил ближайшего к нему за ворот рубахи, но тот спокойно и твердо отвел руку офицера. Лицо его стало серьезным.

– Не замай, товарищ. Не твое дело, что мы за люди… Мы к землякам пришли.

– Как смеешь ты мне так отвечать! Встать, и вон отсюда. Чтобы и духа вашего не было тут у меня в эскадроне, – грозно крикнул Петрик.

Сзади него колыхнулись его люди. Сплошной стеной стали за ним, и в их мрачном молчании Петрик почуял измену. Звякнули разбираемые от стен винтовки. Тут, там щелкнули взводимые курки. И кто-то сзади из своих людей строго сказал: – Это, товарищ, оставить теперь надо. Не при царском режиме разговариваете.

Петрик оглянулся.

Говорил вахмистр Догадов, тяжелый немолодой солдат. Из-под широкого размаха густых, черных бровей неломающийся взгляд встретил Петрика.

– Это еще что такое? Догадов, ты с ума спятил!.. Или пьян совсем… Взять этих людей под караул!

– Пили не на ваши деньги, – серьезно, в упор глядя на Петрика, сказал Догадов.

– Эти люди вам ничего не сделали. Они пришли к нам обогреться.

– Свои же русские люди, – сказал кто-то сзади.

– Правильные люди и правильно говорят…

Гул голосов нарастал. На Петрика напирали его солдаты. Пришельцы продолжали спокойно сидеть. На губах у ближайшего к Петрику играла насмешливая улыбка.

– Это что такое?… Бунт?… – крикнул Петрик и выхватил из кобуры револьвер.

В тот же миг один из пришельцев протянул руку к Петрику и спокойно сказал: – Довольно! Товарищи, уберите этого царского гада.

Кто-то сзади схватил Петрика за винтовку и стремился повалить его. Никто не тронулся, чтобы помочь Петрику. На лицах солдат Петрик видел любопытство и жажду крови. Пьяные улыбки играли на них. Но солдаты еще держались в стороне. Ожидали, чья возьмет.

И тот, кто из чужих был постарше, вдруг как-то неожиданно ядовито и тонко засмеялся: "Хи-хи-хи"…

– Советские мы люди… Большевики, паренек… Хи-хи-хи… Пришли посмотреть, как с белогвардейской скотины товарищи шкуру драть будут.

Мысль неслась ураганом. То, что передумал в эти жуткие секунды Петрик, было длинно и значительно. А не прошло и мига. Он вспомнил сейчас же то, что говорил ему когда-то Кудумцев об этом интеллигентском «хи-хи-хи», о взрывчатой его силе.

Он понял, что оно уже зажгло его людей и он не может на них рассчитывать.

Горящий фитиль поднесен. Порох сейчас взорвется. Конец его наступает. Еще охватило гадливое сознание зависимости от этих людей и точно оплеуха их обращения с ним, офицером. Вспомнилось, как давно, в Петербурге, когда он возвращался с Охты, вот так же его старался задеть и оскорбить какой-то матрос, и рабочие над ним смеялись. То было отвратительное чувство какого-то слизкого, грязного оскорбления. Но тогда он не мог. Теперь все было в его руках. И, не в силах будучи сдержать ненависти и презрения к смеявшемуся над ним пришельцу, Петрик резким движением, не целясь, в упор выстрелил в лицо ему и сейчас же рукояткой револьвера сбил с потолка лампу, разбив ее резервуар. В наступившей затем темноте и растерянности, почувствовав свободу от державших его сзади людей, Петрик протолкался сквозь людскую стену и выскочил на двор.

Вот он – когда и как – наступил момент неизбежного бегства!

Холодный воздух сгонял с Петрика приступ безумия и направлял его мысли. Сзади дикие неслись крики.

– Лови… Дяр-жи… Дя-ржи!.. Мать его!.. Дяржи командира!.. Сукина кота!..

Резко, оглушая и опаляя, раздались ружейные выстрелы. Пули засвистали в ночном воздухе. Петрик уже был за калиткой.

– Тюра!.. Сюда, – сквозь трескотню ружей донесся к нему задушенный крик. У выхода из кишлака чуть намечалась в сиянии звезд маленькая таранчинская лошадка.

Петрик вскочил на нее. Таранчинец вывел ее за ворота.

– Прямо, бачка, на восток. Скачи скорей.

Таранчинец рукой показал направление. Холодная степь зашуршала под ногами заскакавшей лошади сухими зимними травами. Еще и еще где-то в небе просвистали пули. Крики и выстрелы становились тише и смолкли. Никто не решился преследовать Петрика.

Лошадь скакала неуклюже, как-то бочком, прыгая через попадавшиеся мелкие и узкие арыки. Впереди было небо, степь, одиночество и полная, ничем ненарушимая тишина.

С неба лились на Петрика, благословляя его, кроткие лучи звезд. Под ногами шуршала трава. Ледяной ветерок подувал с востока. Большая Медведица широко раскинулась по небу, и ярко в безпредельной вышине слева от Петрика мигала далекая Полярная звезда. Правильно было направление. Но куда вело оно?

На маленьком таранчинском седле сидеть было неудобно. Коротки были и скользки стремена. Лошадь шла спотыкающейся шаткой тропотою и тяжело водила боками. И опять было сознание безграничной свободы, отсутствия связывающего долга. И… мысли… …"Что заставило таранчинца, жертвуя жизнью, спасать его. Любовь? Откуда? Какая любовь? Кто проповедал ее ему? Магомет? Почему Магомет оказался выше Христа?

Христиане были те, кто осыпал его скверной руганью, провожал выстрелами из винтовок и едва не убил. Христиане… Православные… Их когда-то учили любви, способной душу свою положить за ближнего, а вот пришло это гнусное, все отрицающее, подлое «хи-хи-хи», и куда девалась вера и любовь? Как легко они сменились злобою и ненавистью?" Холодно и страшно было от этих мыслей. За Россию страшно. "Что же будет со всею великой Россией, если она окажется во власти этих людей, у которых ничего не было святого?" Лошадь шла, сбиваясь на шаг. Ночь казалась светлее. Петрик знал это явление: глаза привыкали к темноте. И все была степь, все так же тихо шуршали травы и терпкий запах сухих их семян обдавал Петрика, словно вливая в него живительный бальзам.