Текст книги "Выпашь"
Автор книги: Петр Краснов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 39 страниц)
V
С этого дня совсем иначе стала смотреть Валентина Петровна на все окружающее.
Все приняло другую окраску. Все стало: страшным.
Лаврентьев на другой день к вечеру в страшных муках умер. Его хоронили на постовом кладбище. Как много было там могил!.. И все: – «убит»… "скончался от ран"… "убит"!
Вот она: военная служба!
В день похорон вечером Валентина Петровна и Петрик ездили кататься верхом. Она первый раз была на Одалиске – и как этим гордилась! – он на Мазепе.
От стройных раин на железнодорожном переезде ложились длинные синие тени. Листья карагачей и груш в китайской деревушке висели неподвижно. Вечер был тихий и жаркий. Безобразные китайские дети с круглыми вздутыми животами красно-бронзового цвета с грязевыми потеками бежали за ними, прося милостыню – "ченна мею!.. денег нет… ченна мею"… Они были отвратительны, но их было жалко.
Валентина Петровна обратила внимание на то, что Петрик был без оружия.
Щегольской стик, – ее подарок – только и был у него в руке: "для стиля".
– Петрик, ты не боишься… так?.. без револьвера?
Он засмеялся.
– Чего же мне бояться! Я – русский офицер.
– А хунхузы?..
– Хунхузы!.. Никогда они нас тронуть не посмеют.
– А… меня?.. Я так часто остаюсь одна… А Настеньку?
Он продолжал смеяться. Горд и полон задора был его смех.
– Нас тронуть?… Не посмеют никогда! За это им такое мои пограничники пропишут!..
– Но бывали же случаи… Мне Александр Иванович говорил: детей крали… хунхузы…
– Да… крали. Китайских. Богатых купез, чтобы выкуп содрать. Тут, моя милая, безопаснее, чем в любом Париже.
И тронул по мягкой пыльной дороге галопом. Они поскакали.
Но она не забыла этого разговора. Петрик ее не успокоил. Теперь она так ясно вспомнила страшную рожу бога полей и его выпученные глаза. Не зря он такой страшный. Она с тревогой смотрела на лиловевшие горы и темные леса по их скатам.
Они таили опасность.
К скуке однообразного существования прибавился страх. Она поделилась своими чувствами с Ферфаксовым – он ей казался проще Кудумцева – и Ферфаксов отнесся к этому так же, как и Петрик.
– Помилуйте, командирша, – это же неслыханное дело, чтобы они на нас напали. Я их знаю.
И точно: он их знал. Он с Берданом и Похилко с охотничьими ружьями исходили все здешние сопки, все пади, он всех знал.
Даже Таня – и та посмеялась.
– Да, что вы, барыня!.. Манзы – и на Российскую державу!.. Так, когда их гонят – ну стреляют, конечно, а, чтобы на нас напасть, – да, что вы, помилуйте… Мы Российские…
Они продолжали гулять по дороге вдоль полотна. Впереди ама с колясочкой, с Настенькой, за ними Валентина Петровна с Таней… и шагах в двухстах денщик Григорий – безоружный… Для чего?.. Не все ли равно… Если они не посмеют напасть?.. Но страх не проходил. Теперь у нее явилось какое-то особое чутье. Она наперед знала, когда будет тревога. Сердце болело и билось.
"Шестое, что ли, чувство у тебя", смеялся Петрик.
Шестое, или какое другое по счету это было чувство – это было все равно. Оно было мучительное и больное. Оно отравляло ей жизнь…
VI
Валентина Петровна проснулась точно от какого-то внутреннего толчка. Сильно болело сердце. Она прислушалась. В их спальне была полная тишина. Петрик спал так тихо, что не было слышно его дыхания. В открытое окно со спущенными синими шелковыми китайскими занавесками, расшитыми шелками, доносилось непрерывное, мягкое, однообразное пение лягушек. Будто правда там, на недалеком болоте был лягушиный капельмейстер, управлявший их хором. Все в одной трепещущей ноте, то усиливаясь, то ослабевая, временами затихая, потом опять нарастая, шел этот непонятный концерт. Он не умалял тишины ночи. Он ее подчеркивал. В нем было что-то жуткое, непонятное и мистическое. Кому? для кого? Зачем так пели лягушки? – и какая была магическая сила таинственности в их голосах! Он раздражал – и, усыпляющий однообразием своих музыкальных колебаний, он мешал заснуть. И страшно было безсилие человека перед ним – перед лягушками! Его жуткость еще была в том, что он звучал тогда, когда вся ночь молчала. Что хотели сказать лягушки? Какому богу они пели свои гимны?!.. Богу полей?..
Валентина Петровна открыла глаза. В комнате был полумрак. В углу, у большого Лика Казанской Божией Матери, в зеленом стекле лампады недвижно стояло маленькое пламя. Оно бросало мертвенный зеленый свет на икону, на пол и на стул, где аккуратно, по-школьному, было сложено платье и белье Петрика. Углы комнаты тонули во мраке.
Глаза постепенно привыкали к полусвету. На постели, стоявшей рядом, спал Петрик.
Валентина Петровна приподнялась, села и нагнулась к нему.
"Ты спишь", – думала она. – "Ты ничего не чуешь? А как мне страшно!.. Как мне больно!.. Ты сильный… Пойди и прогони лягушек"…
Но, как только подумала об этом – испугалась. Тогда будет – полная тишина – и это будет еще страшнее!
Петрик лежал на боку. Он так быстро и крепко сразу заснул, что его вьющиеся на концах волосы, разобранные на пробор, не были смяты. На его лице была сладость покоя. Он ходил вчера с сотней на боевую стрельбу, куда-то далеко, вернулся поздно, проверял ведомости и не рано лег спать.
Он не слышал ее мыслей, и безпокойство ее ему не передавалось.
В соседней комнате вдруг заплакала Настя. Было слышно, как встала ама, ходила по комнате, шаркая туфлями, и шипела на ребенка. Валентина Петровна накинула китайский шелковый халат, вдела на ноги туфли и скользнула к девочке.
Есть что-то жалкое и безпомощное и, вместе с тем, страшное в плачущем ребенке.
Маленький лоб сжался в розовых, кривых морщинах. Что предвещали эти морщины?
Какие заботы, какие молчаливые, невысказанные мысли их проложили по нежной атласной коже? Глаз не стало видно. Все ее лицо сморщилось. И страшен был булькающий, захлебывающийся плач. О чем?
– Ма-а… Ма-а… – неслось по спальне. – Ши-ши, – шипела, топчась в мягких туфлях, Чао-ли. Ночник в тазу с водою бросал вверх, к потолку, уродливые тени. И звуки, и тени, и то, что нельзя было узнать, нельзя догадаться, о чем плачет ребенок, и то, что его няня была китаянка, с чужою душою, – да с душою-ли? – вон Похилко на кухне утверждал, что у китайцев не душа, а пар, – и ее странный черный наряд – панталоны и курма, и прическа с серебряными стрелами в волосах, отражавшимися на тени, как рога – все это было страшно. Нагоняло тоску.
Она взяла ребенка. Он сразу затих и в узком прорезе розовых век чуть блеснула зеленая глубина заплаканных глаз.
"Что ждет его? В этом краю?" И вдруг каким-то длинным свитком развернулась будущая жизнь. Эта малютка тянула их из глуши. Ее надо будет учить? Воспитывать? Школа, учителя, гимназия…
Какие таланты у нее будут?
"Кем?.. Какою ты будешь?" – мысленно спрашивала Валентина Петровна, качая ребенка на руках. Все показалось ей теперь значительным. "Да, вот… да, конечно, жить для нее! Ее воспитать и научить… не ошибаться". – Точно в темной ночи показался просвет. Ребенок заснул. Валентина Петровна с амой уложила его в постельку. Ама легла на свой диван. Валентина Петровна прошла в спальню и нарочно громко притворила дверь.
– Ши, ши… – зашипела на нее китаянка. Петрик все так же тихо лежал. Ни ее тревога и безсонница, ни плач ребенка никак и ничем не встревожили его души. Он не пошевельнулся. Ей стало досадно. Она подошла к окну и распахнула тяжелые шелковые занавеси.
От полей потянуло жарким ночным воздухом. Запах цветущего мака, гаоляна и чумизы, пресный запах бобов и терпкий запах ладана – «экзотический» запах широкой долины – вошел в комнату. Слышнее стал лягушачий концерт. Он мог с ума свести.
Луна светила над полями. Все было в ее серебряном свете. Черные тени были коротки. Горы резко чеканились на темно-синей парче неба и казались дикими и страшными. Они жили. В тех горах были хунхузы. Это туда ходили их гонять, и там были… убитые!
Страх стал нарастать в сердце Валентины Петровны. Страшный мистический ужас перед постоянною неизбежностью смерти. Смерть была кругом. Смерть была везде и смерть сторожила из-за гор их всех: ее, Петрика, Настю. Здесь ее было царство.
Теперь она уже знала наверно, что это случится сегодня ночью… "Шестое чувство" ей это сказало. Уйти от этого было нельзя. Петрик мог бы ее успокоить, но он спал. Его не трогала ее тревога.
Она задернула занавеси. Так менее был слышен лягушачий концерт болотного капельмейстера, и не раздражал запах полей. Она села в кресле у другого окна.
Комната была угловая и это окно выходило во двор казармы. В щелку между занавесей она заглянула во двор. Он был закрыт черной тенью казармы. На крыльце тусклым желтым пятном горел фонарь.
И было тихо.
Она ждала. И так еще прошли долгие минуты. Ей показалось: часы. Она начала задремывать. Вдруг внизу хлопнула дверь и кто-то пробежал по двору. Эти звуки едва донеслись до нее. Только настороженное ухо Валентины Петровны уловило их.
Она покосилась на Петрика. Он уже сидел на постели, спиной к ней. Ее любовь, ее тоска, надрывный плач ребенка не могли разбудить его. Его разбудило – чувство долга. В казарме что-то случилось, Он не посмотрел на постель своей жены, не увидел, что она брошена и одеяло спустилось к полу. Он напрягал свое внимание на казарменный двор.
И тогда в душу Валентины Петровны вошла ревность. Тем более страшная ревность, что она была к чему-то особенному, с чем нельзя бороться и что носило имя: служба!
– Петрик, – негромко окликнула она мужа.
Он повернул голову.
– Почему ты не спишь? Тебе нездоровится?
Она хотела ответить. Он перебил ее.
– Постой… Сюда кто-то идет. По нашей лестнице.
Громкого плача ребенка он не слышал и им не был обезпокоен, а чуть слышные шаги по лестнице их флигеля сейчас же услышал.
Она готова была плакать.
Негромко, по-ночному брякнул колокольчик. Раздались шаги босых ног по столовой.
Денщик пошел отворять.
Она не ошиблась. Вот и пришло то, что унесет их всех: ее Диди, Настю, Петрика, ее саму. Хунхузы!
– Григорий, что там? – спокойно спросил Петрик.
– Господин вахмистр, просят вас на телефон.
– Сейчас.
Петрик уже был в рейтузах и сапогах. Он надел старую шинель, как халат.
Валентина Петровна всегда удивлялась, как скоро он умел в таких случаях одеваться.
– Ты не безпокойся, солнышко, я сейчас.
Он не поцеловал ее, не посмотрел на нее и вышел. Теперь – она было ничто для него. Им владела – служба.
Валентина Петровна зажгла лампу. Прибрала волосы, умылась, сменила китайский халат нарядным японским «кимоно» и повязалась широким поясом «оби». Она выйдет провожать. Ее никто не должен видеть не принаряженной.
Она знала – шестое чувство ее не обманет – будет тревога. Экспедиция – "гонять хунхузов!" – Будут убитые и раненые… Когда нет войны!.. В 20-м веке…
Она прислушивалась, ожидая. И дождалась.
В тишину ночи, с ее каденциями лягушачьего хора, разрывая ее и точно срывая ее покровы, ворвались резкие, хриплые звуки непродутой трубы.
– "Трубит труба, – взывает,
Торопит в бой бойца"…
Она подошла к окну во двор и распахнула его. Без криков – он был шумен. Бежали люди, на бегу запрокидывая за плечи винтовки. Кто-то уронил ружье – и резок и досаден был стук упавшей на камни винтовки. На конюшне топотали разбуженные лошади. Посреди двора стоял трубач и, задрав трубу кверху, доигрывал:
– "Оружье оправь, коня осмотри…
Тихо стой и приказа жди"…
Эти звуки трубы точно на части рвали сердце Валентины Петровны…
VII
К завтраку, на дрезине с соседней станции Шань-да-о-хедзы, где был штаб полка, приехал полковник Ржондпутовский. Он считал своим долгом приезжать утешать Валентину Петровну, когда она оставалась одна и волновалась за мужа.
Старый Ржонд служил еще в вольнонаемной «охранной» страже, составленной из казаков, командовал в те времена Кубанской сотней, и теперь – девятый год, однако! – «донашивал» нарядную кавказскую черкесску.
Невысокого роста, ладный, статный, – его и годы не брали – он молодцевато носил серого курпея папаху с алым верхом, расшитым тонким золотым кавказским галуном, – белый в голубую полоску – пикейный бешмет и черную черкеску с слоновой кости в золотой резьбе газырями. Кинжал и шашка – подарок его казаков – были в одном стиле с газырями выложены слоновою костью в тонкой азиатской золотой насечке.
Русые волосы, пробитые сединой, вились из-под папахи, мягкие усы и округлая бородка в мелких кольчиках не старили его свежее лицо. Точно шляхтич из романа Сенкевича, подлинно – "Старый Ржонд" – в кавказской черкеске стоял в прихожей и выговаривал денщику Григорию.
– Ты, брат, папаху так, грибом, никогда не ставь. Это только донцы так ставят.
От этого она пузырится. Ее надо либо плоско положить на стол, – он легко шмякнул папаху на стол, так, что она плоско легла, – либо на особый крючок повесить Вот как по-кавказски!
Старый Ржонд гордился знанием кавказских обычаев и своею прикосновенностью к кубанским казакам.
В нарядном кимоно с широким бантом «оби» на спине, в котором Валентина Петровна провожала сотню мужа, – она вышла к гостю.
Старый Ржонд со вкусом поцеловал ее свежую, надушенную руку.
– Ну, как, милая барынька?.. Напугались этою ночью… Ничего не попишешь!..
Такова наша служба. Скачи враже, як пан каже. Что Настенька?
– Пожалуйте к ней. Она кушает.
Диди прыгала на Старого Ржонда и коготками царапала его черкеску.
– Что там случилось?
– На Шадринскую заимку напали хунхузы… Прибежал оттуда тяжело раненый манза-рабочий.
Толком ничего не сказал, и умер… Руки у него отпилены.
– Руки отпилены? – с ужасом повторила Валентина Петровна.
– Да… Так как бежал, кровью истек. Толка добиться нельзя было. Да Шадрин скоро не сдастся. Темный человек, однако.
Настенька мирно кушала манную кашку. Жестянка молока Нестле стояла на столе.
Детская была залита солнечными лучами. Чао-ли в своем китайском наряде что-то ворковала по-английски Насте. Такой мир был в этой комнате, подле ребенка, что странно было слушать, что где-то, и не так далеко, отпилили руку живому манзе и какой-то Шадрин, "едва ли не беглый варнак", отбивался он напавших на него хунхузов.
– В общем, странное дело, – сказал Старый Ржонд. – Вот уж никогда бы не допустил и мысли, что кто-нибудь тронет старика Шадрина. Он сам любого тронет.
– Вы всех здесь знаете, – сказала Валентина Петровна.
– Да, более или менее. С 1896-го года, с самого учреждения здесь стражи и по сей день безсменно. И в отпуску-то был только раз. Жену повидал, да дочь в гимназию сдал.
– Я люблю слушать, как вы рассказываете о былой жизни в здешнем краю, – сказала Валентина Петровна, приглашая Старого Ржонда к завтраку.
– Да, есть что и порассказать. Тут, барынька, жизнь была!.. Теперь настроили вам каменные хоромы, водопроводы провели, все грозятся и электричество дать, а, ей-Богу, как посмотрю: жизнь хуже стала. Скучнее. Нет прежних ее красок.
Они сели за стол, накрытый на два прибора.
– Это, барынька, все пережить было надо. Эту Российскую властную поступь в новые края! Ермак, Дежнев, Колгуев, Полушкин – ну и мы – охранная стража Восточно-Китайской дороги! С металлическими драконами на желтым обшитых петлицах и в коричневых мундирах, что твои Ахтырские гусары, или в черкесках. Приезжаю…
Моя сотня недалеко от станции Джелантунь тогда стояла, это в Северной Манчжурии… огляделся. С визитами по соседям поехал. Все, барыня, верхом. Железную дорогу только прокладывали. Инженеры Бочаров и Рыжев Хинганские горы долбили, а временно тупиками взбирались – так о вагонах-то еще и не мечтали. Рядом со мною – «женатый» пост. Ротмистр Кошлаков стоит с оренбургскою сотней. Жена петербургская. Да чуть ли еще не графиня какая, или княгиня! Вижу – степь кругом. А уже зима надвигалась. Гололедка была. Снежком пурга припорашивала..
Камыши серые сухо, по-зимнему, шумели. Кучи землянок и, как водится, часовой у денежного ящика. – "Гей, хлопцы, где сотенный?" – Показывают. Землянка – на полтора аршина под землей. У крыльца земляные ступени вглубь, под землю – ступеней десять, циновкой рисовой покрыты. Из трубы дымок вьется. Соломенной, кизечной гарью пахнет. На крыльце денщик в расстегнутом полушубке голенищем серебряный самовар раздувает. – "Командир дома? барыня дома?" – "Однако, пожалуйте". – У них все – "однако".. – "Пойди, доложи"… Карточку послал.
Просят. Спустился – ну… и… чисто арабские сказки какие! Вся землянка – и пол и стены – коврами восточными убрана. Лампы висят и стоят на столах. Тахты… стулики… Многогранные этакие столики перламутром выложенные и пианино. От него ко мне поднялась этакая… персидская, что ли, княжна… какая! Модное черное платье. Камни в броши блестят. В браслетах. – "Очень рада, – говорит, – познакомиться. Муж сейчас выйдет. У него вахмистр. Мы, кажется, с вами соседи"…
Понимаете, барынька, контрасты-то эти манчжурские! Землянка… Степь под гололедкой. Пурга задувает. Хмурые, низкие, безотрадные, голые сопки вдали.
Денщик с голенищем и… барыня, да какая… Пришел муж. Появилось шампанское. Мы его, как воду, тогда лакали. Два с полтиной бутылка – без пошлины. Истинный Бог!..
А потом из-под тонких пальчиков, вот, как ваши, брызнуло пианино, рассыпалось звуками. Она запела. И Глинка, и Чайковский, и Даргомыжский, и Бородин, и Гречанинов – это на глухом-то посту, под городом Цицикаром! Да, жизнь была!
Барыня мне рассказывала – как в Цицикар ехать – казачью черкеску надевала.
Нельзя иначе. В дамском поехала – китайцы прохода не дали. Затолкали, затрогали.
Едва пограничники нагайками разогнали…
Старый Ржонд со вкусом обсасывал косточки домашней утки. У себя, на холостом положении, он так не едал.
– А славно стал готовить бойка у вас. Кто его учит?
– Да я же. По Молоховцу… Скажите, Максим Станиславович, еще кого семейных тогда вы видели, и как они жили?
– Много видал… Южнее меня, это уже за Фулярдами будет, донская стояла сотня – и там есаул Рожнев. Так казаки его себе целый хутор поставили, а у сотенного домик – изба с мезонином. Чинно так. На обрыве над речкою домик. Окошки на запад. Когда солнышко садится – ну, чистый пожар! И кругом степь, степь – без конца и края. Жена есаула – из Новочеркасска, красивая и такая, знаете… уютная. Детей двое. Весною пойдут, по степи тюльпаны собирают, Дон вспоминают.
Муж охотничал. Борзых собачек держал. Вот и жили – одно жаль – кое-кто соблазнился. Понаехали инженеры, подрядчики. Тому карьер песку для дороги надо, этому мулов – гужевой транспорт устраивать, другому кули – рабочих – проценты хорошие, все золотом… Ну и захватило… Гони монету! Стали мало-мало и офицеры «конхойден» – работать… Нехорошо! Он и сотней командует, он и подряды ставит.
Все достанет… Где добром, где и нагайкой погрозит… А тут еще пришла к нам игра азартная. Да – какая! Сотнями тысяч швырялись… Сутками из-за стола не вставали… Новый край… Дикий… и шумный… И как очищающая воздух гроза налетело боксерское восстание. "Большими кулаками" их тогда называли. Началось оно далеко в Китае и грозой-бурей понеслось по железной дороге. Паровозы сбивали под откос, жгли станции, разметывали едва проложенный путь. Нас – горсть. Сюда прискачем, расправу учиним – за спиною все пожгли. Молодцами показали себя казаки! Что за войско! Десяток – сотни боксеров в шашки брал. А рубили! От плеча до бедра! А там пошли нам на помощь войска. С налета, чисто как в сказке тигр-генерал – "ламайза дзянь-дзюнь" Ренненкампф и с ним Павлов захватили Гирин.
Навели порядок. Орлов шел к Мукдену. Мищенко работал на южной ветке, генералы Линевич и Анисимов со стрелками из Уссурийского края пошли к Пекину. Помните, международный тогда отряд был составлен. Немецкий генерал граф Вальдерзее им командовал. Прямо как в оперетке – итальянцы, немцы, испанцы и англичане, словом, весь мир!.. Испанцев, кажется, впрочем, там не было. Вот когда сравнить себя могли, цену себе поставить… Лучше всех оказались японцы и мы.
– Японцы и мы, – повторила Валентина Петровна.
– Что ж, барынька, правду надо сказать, – хороши были солдаты. Особенно пехота!
Вот когда мы защитный цвет в первый раз увидали!.. Они в хаки, так эта материя прозывалась, а наши стрелки в белых рубахах – по-скобелевски! Однако в Пекинские ворота – первыми… Линевич с Анисимовым – 1-й Его Величества Восточно-Сибирский стрелковый полк!.. А потом пошло по-старому. Только нас за громкие наши подвиги приказали заменить Пограничною стражею, на общих основаниях.
Стало без казаков скучновато. Песни не те – и не та жизнь. Размаху не стало…
– Разрешите, – вынув портсигар, спросил Старый Ржонд. – Знаю, благоверный ваш не курит, так вам, может быть, неприятно.
– Ах, пожалуйста… А вы, Максим Станиславович, не соблазнились… подрядами?.. деньгами?
– Я? – Старый Ржонд не удивился и не обиделся на этот вопрос. Он был естествен.
– Я? – нет. Правда, я пошел сюда служить за деньгами. Родилась дочь – надо воспитывать – тут сотенному пятьсот монет в месяц платили – ну, ради жены да Анельки и продался… А, деньги – я не люблю деньги. Так играть… игрывал.
Зачем обижать людей?!
– Вы, как мой муж. Он говорит, что деньги не власть человеку дают, а делают человека своим рабом.
– Что ж?.. Может быть, и верно. Я не философ… Счастья, во всяком случае, деньги не дают… Но, признаюсь, и меня завлекла эта могучая поступь России.
Что англичане? Какие они колонисты по сравнению с нами? Мальчишки… Щенки…
Посмотрели бы на нас тогда. Шире дорогу! – Россия идет!..
