Текст книги "Выпашь"
Автор книги: Петр Краснов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)
ХХХIII
На Дальнем Востоке было так принято, чтобы каждому вновь приехавшему «из России» показывать китайский город, знакомить с китайскою жизнью, с ресторанами – «чофанами», где заставлять есть палочками червей, ласточкины гнезда и другую прелую, пахучую китайскую снедь, водить по китайским лавкам, показать китайский театр.
Эту программу хотели преподнести и Валентине Петровне. Но первые дни после свадьбы она так старательно искала уединения, была даже словно какая-то "дикая", – проводила дни или за роялем, или ездила часами верхом с мужем, притом она показала столько брезгливости и отвращения к китайцам – и это было так понятно (генерал Заборов предложил показать ей, как рубят головы преступникам!), столько ужаса перед ними, что этот план был отставлен. И Валентина Петровна жила третий год в Китае и ничего китайского, кроме маленькой кумиренки на поле подле их постовой казармы, не видала.
С приездом Анели этот план всплыл снова и принял более широкие размеры. Анеля как-то сразу – именно "просто з мосту", "здорово живешь" сумела очаровать своею детскою искренностью Валентину Петровну. Сама же, с места, как только увидала Валентину Петровну, без ума влюбилась в нее, чисто по-институтски «заобожала» ее.
– Не неправдэ ты естесь парадна! – воскликнула она, хватая обеими руками руку Валентины Петровны. «Ты» вырвалось у ней невольно и смутило обеих. Анеля хотела поцеловать руку Валентины Петровны по луцкому обычаю – и еще более смутилась, когда Валентина Петровна не дала ей этого.
Но «ты» так и осталось. И все у Валентины Петровны для Анели было – «вспаньялы» – великолепно.
Ее в русско-китайском вкусе убранная квартира, и очень скромная, была: – "вспаньялы палац"! Когда вечером Валентина Петровна села играть – это был "вспаньялы концерт".
А Настя! – Никогда Валентина Петровна не находила стольких и таких нежных слов для своей дочери, сколько сразу нашла Анеля. Она часами могла стоять над Настиной колыбелькой.
– Панна Настя ма такая бузя, як я собе выображалам… А очи!. То твои очи, панно Валентина! Сличны, цудовны, чаруйонцы! Роскошь патшыш на такего детятка…
"Кохана, слодка" – не сходило с ее уст. Все казалось Анеле у Ранцевых необычайным, несказанно прекрасным. Она приехала с отцом с визитом, – а осталась на неделю. Отец уехал, она собралась с ним, а, когда Валентина Петровна, Петрик, Кудумцев и Ферфаксов стали уговаривать ее остаться гостить, она посмотрела на отца – будто ничего не имел против этого папочка?… – и Анеля в придворном реверансе склонилась перед Петриком:
– До услуг пана… проговорила она… – И пани!
Папочка (мог ли он ей в чем-нибудь отказать!?..) поехал за ее вещами, а она зажила у Ранцевых, окруженная всеобщим поклонением и сама всех обожающая.
И потому-то, когда широко была задумана поездка в китайский город на целых три дня – Валентина Петровна не протестовала. Сопротивлялся, и то не очень, один Петрик. Ему все казалось, что вот именно в эти три дня и случится что-нибудь, придет приказ об их выступлении. Но с ними ехал сам полковой командир, Старый Ржонд, и Петрик, не желая расстраивать общего веселья, передал сотню Кудумцеву, условился с ним, что "ежели что" – он пришлет телеграмму, придумал даже на всякий случай условный шифр – и поездка была решена.
ХХХIV
Ехали целым «домом». С амой Чао-ли и Настенькой. Ее ни за что не хотели оставлять ни Валентина Петровна, ни еще более Анеля.
Настеньку нарядили китайченком. Чао-ли была прелестна в зимнем шугае, стеганом на вате, с расшитыми шелковыми наушниками, надетыми, как коробочки, на каждое ухо. Старый Ржонд вместо папахи надел круглую манзовскую шапку с налобником, наушником и назатыльником из соболя. Такую же шапку при общем смехе надели для тепла и на Анелю. Очень она к ней шла.
Ехали в двух колясках – тройке Старого Ржонда и экипаже генерала Заборова.
Старый Ржонд, не очень-то надеясь, что китайская кухня удовлетворит дам, взял с собою Казимира.
В коляске Заборова сели Валентина Петровна с Анелей и против них Чао-ли с Настенькой. Таня, остававшаяся с Ди-ди дома, укутала их тяжелым пахучим одеялом бараньего меха.
– Как на северный полюс едем, – смеясь сказала Валентина Петровна.
– И полно, барыня, – заботливо сказала Таня. – Это солнышко обманывает, что тепло, смеркнет – так-то меня вспомните, что одеяло достала.
Колеса прогремели железными шинами по сотенному двору, коляски выехали за ворота, миновали черный карагач, с него слетела стая грачей с шумливым граем, и покатили по хорошо убитой дороге. По серому пути, между гололедистых комьев, синеватой лентой шли укатанные обозами колеи. По ним, как по рельсам, катили экипажи.
Все кругом было так необычно для Анели. Желтое солнце – долго можно было на него смотреть – медленно поднималось к бледно-голубому небу. С земли, от полей, запорошенных снегом, где южные края борозд пахоты были черны, и потому поля казались разлинованными – легкий поднимался туман. Дали казались перламутровыми.
В них серым кружевом показывались кусты, деревья, маленькие фанзы, плетневые заборы, тяжелые колоды громадных китайских гробов, стоявших под развесистыми черными дубами. Невдалеке от дороги была кумирня. Высокие красные мачты стояли у входа. Золотые шары на вершине их горели на солнце. Тяжелая арба, запряженная маленькой белой лошадкой, коровой и ослом, медленно тянулась по дороге. Коляски обогнали ее. На арбе, на ящиках, сидели разряженные в синие, расшитые курмы китаянки. Манза в серой наваченной куртке и таких же штанах, делавших его ноги неуклюжими и тяжелыми, погонял лошадей. Тонкий бич свистал по воздуху. Медленно, напрягаясь, шла лошадь, корова ей помогала. Осел тропотил сбоку.
– Славная тройка, – сказала Валентина Петровна.
– Окропне! – ответила Анеля.
Пошли шагом. Папочка не утерпел, подбежал к коляске, подсел рядом с Чао-ли.
– Каков пейзажец-то… А горы! Воздух! Ты понимаешь, Анелечка, откуда эта мутность тонов на китайских и японских картинах? Точно все белесым чем-то прикрыто внизу. А наверху голубое небо и желтое солнце!.. Какие линии домов?…
Чуешь экзотику-то, дочка?… Начинаешь любить мой милый Китай?
Навстречу на маленьких белых лошадках с остриженными гривами и короткими хвостами ехал китаец в черной шелковой, просторной курме и таких же шароварах, в валеных, войлочных, черных, расшитых красным шнурком котах. На голове у него была черная шапочка с прозрачным овальным шариком. Темная шуба собачьего меха была надета наопашь. Сзади него ехал солдат. У него, точно мишень, был нашит на груди круглый кусок красной холстины с черными китайскими письменами. Карабин с дулом, заткнутым пучком красной шерсти, висел у него на плече. Ехавший впереди китаец обернулся к Старому Ржонду и, улыбаясь, поклонился ему. Старый Ржонд любезно ответил на поклон.
– Папочка, кто?.. Кто это? – зашептала Анеля.
– Это шибко знакомый человек. Офицер из здешнего города.
Серебряные колокольчики Анелиного смеха зазвенели по полю. Сидевший на козлах Казимир обернулся и, не в силах сдержать улыбки, спросил Старого Ржонда: – Ваше высокоблагородие, курить дозволите?
– Кури, кури, Казимир, – ласково сказал Старый Ржонд. – Видишь, дочка-то у меня какая!
– Да уж дочка это точно! – прокряхтел кучер солдат Евстигней. – Это уже Бог такую на счастье послал. Ну, миленькие, трогай!
– Шибко… шибко… знакомый, – сквозь смех едва выговаривала Анеля. – Это же по-каковски?
– По русско-китайски, стрекоза. Сама-то два слова русских, а после пять польских… Эх-ты!..
Город надвинулся как-то неожиданно. Долго приковывали внимание Анели какие-то серые линии у самого небосвода, башни, зубцы. То скрывались они за изгибом полей, то появлялись снова. Потом надолго скрылись, дорога шла по долине, поросшей тонким ольшаником и, как выбрались из балочки, сразу предстал перед Анелей весь город, озаренный косыми, красными лучами солнца.
– Как в сказке! – вздохнула Анеля.
И точно – будто нарисованный на какой-то средневековой картине стоял город.
Высокие, темно-серые стены с зубцами, башни в три яруса по углам и посередине прямых сторон, где были громадные ворота, разлатые крыши башен с загнутыми кверху концами – все было своеобразно и необычно. Все говорило о многовековой старине, не тронутой новой культурой.
– Жалко, не летом, – сказал Старый Ржонд. – Летом тут кругом – сады – огороды. Сколько пестрого мака, бобов, табака, капусты, стручков – так все это воздушно-красиво.
Тяжелые дубовые ворота были обиты железными гвоздями с большими шляпками.
Коляска въехала в темный пролет. В громадных гранитных глыбах мостовой колеса и время пробили глубокие колеи.
– Боже мой… древность какая! Панно Валентина, смотрите, какие колеи продолбили в этом камне.
Китаец-солдат бросился к коляске.
– Цуба! – грозно крикнул на него Евстигней.
Старый Ржонд сказал что-то по-китайски и китаец отошел.
В сумраке ворот чуть отблескивали громадные ножи и алебарды на темно-красных рукоятках. Эти ножи приковали внимание Анели и Валентины Петровны.
– Это что такое, Максим Станиславович?
– Орудие казни, барынька, – нехотя ответил Старый Ржонд. – Этими ножами рубят головы… Делают то, что здесь называется "кантами"…
Валентина Петровна пожала плечами и быстро взглянула на Настеньку. Но девочка, убаюканная покачиванием коляски и свежим воздухом, крепко спала на руках у амы.
ХХХV
Прямая и длинная – ей и конца не было видно – улица гомонила гортанным говором.
Она, словно людская река, текла серою толпою манз. Тут, там синее пятно богатого китайца, или пестро-одетой китаянки – и опять серые ватные кофты, серые штаны, серые, серым мехом отороченныя круглые шапки.
Так странна была густая толпа после тишины и безлюдья полей. Ехали шагом. Улица была узкая, покрытая пылью, смешанной со снегом. и мощеная каменными плитами.
Скрипели по камням колеса и потряхивали на выбоинах рессоры. Впереди тянулись арбы. Погонщики щелкали бичом и надрывно кричали: у-о, у-о… Этот крик покрывал гортанный гомон толпы.
Одноэтажные дома, – все лавки, тянулись по обеим сторонам. Вдоль них шел деревянный тротуар, над ним местами был навес на жердях. И первое, что увидала Анеля у самого входа: – большой китайский «чофан». Серые манзы сидели – снаружи на улице, и в глубине. От «хибачей» – медных ваз, наполненных раскаленными углями – шел сизый дымок. Пар струился из носиков громадных, красной меди, чайников с углями и трубой – прадедов русских самоваров.
Полуголые, медно-красные, мускулистые повара на деревянных досках проворно мастерили капустные голубцы, резали лапшу, наливали бледный чай в чашки без ручек. На двадцать шагов несло прелью, капустной вонью, бобовым маслом, чесноком и чем-то пресным. Люди чавкали и икали, сверкая белыми зубами. Черные палочки, точно усики насекомых. шевелились у их ртов.
– Какая прелесть! – сказала Анеля.
– Хочешь, закусим, Анелечка?
– Ну что ты, папа! Скажешь тоже!
На черном столбе были золотые драконы.
– Это банк, – пояснил Старый Ржонд.
Звериные: лисьи, куньи, собольи и собачьи шкурки висели у лавки меховщика.
Громадные гробы деревянными тяжелыми колодами заняли половину улицы. Над парикмахерской висел медный таз и конский хвост под ним. Здесь прямо на улице большими бритвами брили лбы и щеки… Слышно было, как скоблило лезвие жесткий волос.
И, покрывая общий гул толпы, неслись надрывные крики погонщиков – у-о… у-о…
От них болела голова у Валентины Петровны.
Разносчик нес на прямом коромысле кубические ящики и, обгоняя задержавшуюся в толпе коляску, крикнул в самое ухо Анели: – Ку-ли-ца-эее!..
– О, что-б тебе! – выругался Старый Ржонд.
– Что он продает?
– Жареную курицу, начиненную пряностями. Любимое вечернее блюдо китайцев.
– То-то он и кричит курица-е! – сказала Валентина Петровна.
– Да разве по-русски? – удивилась Анеля.
– Ну, конечно, по-китайски. Только похоже очень.
Тихий вечер надвигался. Начинало морозить. Таня была права. Едва солнце зашло за горы, стало холодно. С благодарностью спрятали руки под одеяло. Мягкие прозрачные сумерки спускались над городом. Подвода свернула в переулок. Стали тише крики: – у-о!.. у-о!.. Было менее людно. Далеко впереди звонким голосом кричал продавец: – Ку-ли-ца – ее!..
На углу запирали большую лавку. Толпа приказчиков провожала хозяина. Он медленно садился на серого рослого мула в пестрой сбруе. Валентина Петровна залюбовалась красивым животным. Вдруг в толпе манз, стоявших у закрытой лавки, она приметила некитайское лицо. Из под манзовской круглой шапки остро взглянули на нее серые злобные глаза. Прямой узкий нос разделял лицо, покрытое оспинами. Рыжие торчали клочья бороды и усов. В тонких и длинных губах показалась ужасная, дикая усмешка.
Толпа раздалась. Валентина Петровна увидала короткие ноги и длинные обезьяньи руки со скрюченными волосатыми пальцами.
Коляска сворачивала в переулок, где была гостиница. По переулку звонко, отдаваясь о пустые стены эхом, несся крик разносчика: – «ку-ли-ца-эеее» Валентина Петровна обернулась назад. Купец широкой иноходью тронул мула. За ним с хохотом и криками бежали его приказчики. Толпа любопытных расходилась.
Никакого человека с рыжей бородою и длинными руками в этой толпе не было. Это ей только так показалось…
ХХХVI
Это видение… Да, конечно, откуда мог взяться в китайском городе, в глуши Маньчжурии, Ермократ Аполлонович Грязев?… Это могло быть только видение, но оно испортило Валентине Петровна всю поездку. Убийство на Шадринской заимке, китайская «богородица», «Евлампиевщина» «Степного короля Лира», удавленный Шадрин, неистовое богохульство, разрубленные на части тела китайцев-рабочих не шли у нее из головы. На такие дела только Ермократ и способен. Но, если он здесь, то для чего? Почему они опять встречаются здесь?… Не за нею ли он приехал?
Валентина Петровна гнала эти мысли. Показалось… Но показалось все-таки слишком уже ясно?.. И почему воображение нарядило Ермократа в одежду манзы? Сказать обо всем Старому Ржонду, Петрику? Обыскать город? Белого, да еще такого приметного, нетрудно найти в китайском городе.
Нет… молчать, молчать и молчать.
Ермократ был из того прошлого, о котором нельзя говорить с Петриком. В этом прошлом был Портос. Была ее любовь, была ее мука и ее позор.
Нагнувшись над теплым каном в комнате караван-сарая, она устраивала Настеньку на ночь.
Не переставая, смеялась Анеля.
Валентина Петровна оставила ребенка и обошла комнату. По стенам висели китайские акварели. Они изображали семейное счастье такими подробными чертами, что Валентина Петровна покраснела от негодования, сорвала и спрятала картины. Видела ли их Анеля?
Но Анеля вертелась у зеркала. Чао-ли ей дала серебряные украшения для волос и устраивала ей китайскую прическу.
– Ама! – капризно крикнула Анеля. – Ну ничего же у меня не выходит!
– Постойте, мисс, я вам закручу!
Чао-ли воткнула в каштановые косы Анели серебряную булавку с дрожащей на проволоке бабочкой.
– Все-таки слабо держится. Не так, как у тебя. Тряхнешь головой – и рассыплется.
– Чтобы крепко держалось, мисс, надо особого клею.
– Клею! Веше паньство!.. Слышишь, панно Валентина, клею! Маш тобе китайская прическа с клеем!
В соседней фанзе, отделенной от них картонной переборкой, Старый Ржонд отдавал приказания об ужине Казимиру.
– Ты возьми у хозяйки курицу, только смотри, которая не сама сыпи, а кантами, и приготовь суп с чумизой и пупками, а саму зажарь… Вот масла, пожалуй, и не достанешь… Тогда свари…
Валентина Петровна стояла над брошенными ею картинками семейного счастья. Она ожидала, когда Чао-ли кончит причесывать Анелю, чтобы приказать ей отнести картины хозяину. Ее лицо было печально.
"Семейное счастье", – думала она. – "Везде одно и то же. Во всех широтах и на всех меридианах – «их» думы об одном… Ужели – животные?… Только животные, жаждущие этих утех и нестерпимо боящиеся смерти… Как жаль, что я не религиозна…
Верую… молюсь… и плыву по жизни… Сама не знаю, что я… Нет, надо чем-нибудь заняться".
– Панно Валентина, да посмотри на меня. Хороша китаяночка?
Анеля в китайском розовом халате, расшитом гладью цветами, в сложной китайской прическе стояла посередине фанзы. Валентина Петровна подошла к зеркалу.
Мимоходом заглянула в него. Оно отразило поблеклые щеки, увядающее лицо. Так показалось рядом с невинною молодостью Анели.
– Прелестна, – сказала она. Сама думала с грустью: – "увянешь, как и я, испытав "семейное счастье". Опять думала о том, был ли то действительно Ермократ, или это так ей показалось.
И чувствовала, как зажившие было раны стали открываться и словно опять деревянная пила распиливала ее тело. Ей странным казалось, как могла смеяться и напевать из «Гейши» веселая Анеля.
ХХХVII
Утром составляли программу увеселений и осмотра города. Старый Ржонд и Петрик вошли в женское отделение веселые и оживленные. Валентина Петровна с гостиничным бойкой готовила чай.
– Все устроено, – торжественно, загибая пальцы, говорил Старый Ржонд. – Во-первых честь имею вас поздравить: – местный фудутун, – Старый Ржонд подал красную продолговатую полоску бумаги, испещренную китайскими иероглифами, – местный фудутун, правитель града сего Танг-Вен-Фу, свидетельствуя свое почтение шанго – капитану – это значит мне, и русским мадама, да благословит их богиня плодородия двумя десятками маленьких карапузов…
– Шутишь, папуля. Там этого не написано, – перебила Анеля.
– Смотри… Читай.
Старый Ржонд протянул Анеле ярлык.
– Что я тут разберу.
– Тогда и не спорь. – Да дарует им Будда сто лет жизни, а Конфуций мудрость черепахи, Танг-Вен-Фу празднует сегодня день своей шестидесятой весны и просит пожаловать к нему на обед и парадный спектакль-оперу. Хотите?
– Тэж пытане… Что за вопрос!.. Так это интересно… Папочка, скажи этому самому Танг-Вен-Фу – что jе suis fоu…
– Анелечка… Единица из французскаго! Jе suis fоllе…
– Все равно: скажи Танг-Вен-Фу, что Анеля Же-сью-фу с ума спятила от его приглашения. И, конечно, его принимает… Панно Валентина, прости меня, что я так, но это виноват папа.
Валентина Петровна отвернулась от подноса с чашками. Ее лицо было бледно.
– Я бы, пожалуй, осталась, – сказала сна. – И как быть с Настенькой?
– Этот вопрос улажен, – сказал Старый Ржонд. Для вашей амы это будет такой праздник побывать среди своих. И Настеньке там будет не плохо.
– У меня же и голова болит… Их опера… Воображаю!..
– Панно Валентина, такой спектакль!.. И как я одна?… Меня надо шаперонировать! Вдруг там Танг-Вен-Фу влюбится в Анелю Же-сью-фу, а какой нибудь Сам-хо-чу заревнует… И будет кому-то кантами… Целая драма, а не опера!..
Валентина Петровна не могла отказать – она должна пожертвовать собою ради веселой гостьи.
– Во-вторых, на завтра – продолжал торжественным голосом Старый Ржонд – прогулка по городу и осмотр кумирни Бога Ада…
– Прелесть, – захлопала в ладоши Анеля. – В гостях у бога ада… В гостях у бога – да еще и ада!.. Слово хонору – ты, папа, сама прелесть!..
ХХХVIII
Обед и опера – они совмещались, опера шла в то время, когда гости, их было человек шестьдесят городской знати и именитых купцов, сидели за маленькими столиками, – безконечно утомили Валентину Петровну.
Ее музыкальное ухо совсем не переносило оркестра, состоявшего из трещоток, звуком напоминавших кастаньеты, флейты, длинного кларнета и двух инструментов, похожих на скрипки. Но еще более раздражало пение китайца, изображавшего героиню пьесы. Высокий, тонкий, надрывный голос, плачущий, жалобный, все повторял одну и ту же мелодию, точно стучался в запертые наглухо двери. Он временами покрывал треск кастаньет и свист флейты, временами сливался с ними и все возвращался к прежней несложной, незатейливой теме.
Кругом певицы-китайца стояли актеры. Певица была без маски в ярком гриме, актеры в громадных уродливых масках с косматыми бородами.
И названия пьес были странные и длинные. Или это так длинно выходило по-русски?
"Смерть императора и воцарение его сына", и другая пьеса: – "Как сын защищает отца". Там была королева хунхузов. И она пела так же жалобно и тонко, как первая актриса, и от ее пения веяло диким простором азиатских степей и пустынных песчаных плоскогорий.
Кругом курили из маленьких трубочек. Терпкий табачный дым кружил голову. Было противно смотреть, как Анеля пробовала есть по-китайски палочками и пыталась подхватить темно-бурого, блестящего, в пупырышках червя…
– Едят же во Франции улиток, – смеясь, говорила она. – Чем это хуже?
Валентине Петровне казалось, что эта ужасная музыка, это душу выматывающее пение ее готовит к чему-то несказанно страшному. Она сказала Старому Ржонду. Милый Старый Ржонд – он подпил немного Смирновской вишневки, ею угощал его радушный, с масляным, потом лоснящимся лицом Танг-Вен-Фу – ответил ей анекдотом про Амилахвари… Когда на парадном обеде генерал Сухотин сказал соседке, грузинской княжне, – и так, что князь Амилахвари это услышал, – что ему надоела игра зурначей, что это слишком дико и долго, и пора бы перестать, генерал Амилахвари перегнулся через стол и сказал Сухотину: – "ваше превосходительство, я в Пэтэрбургэ из вэжливости два часа Рубинштейна слушал"…
Валентина Петровна поняла намек. Ей оставалось до самого вечера слушать "из вэжливости" пение китайских певиц.
И оно подготовило ее к тому страшному, что ее ожидало на завтра: – посещению кумирни бога ада…
