Текст книги "Выпашь"
Автор книги: Петр Краснов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 39 страниц)
VII
Великий Князь полевым, упругим по мягкому лугу галопом прискакал на станцию Званец. Резвый скок послушной сильной лошади, увлекаемой скачущими сзади лошадьми свиты, возбудил Великого Князя. Розовый румянец покрыл его щеки.
Великий Князь соскочил с коня, бросил поводья лихо подлетевшему к нему всаднику-черкесу и вошел в подъезд. По залу в безпорядке были сдвинуты столы и скамьи. На полу валялось битое стекло и штукатурка. Буфетная стойка была пуста. Генерал, начальник участка, встретил рапортом Великого Князя.
С утра здесь было горячо. Сильно доставалось от австрийских батарей, стоящих за деревней Раззявой, и одно время ополченцы стали сдавать и покидать окопы.
– Ваше Императорское Высочество прислали нам конную батарею. Она карьером, как на учении, вынеслась на позицию… во мгновение ока открыла огонь и заставила австрийские батареи замолчать… Командир батареи, фейерверкер 1-го орудия и четыре номерных убиты. Под командиром дивизиона, – он сам повел батарею – убита лошадь, – докладывал начальник участка.
– Да… я это знаю… Я читал ваше донесение. Какая прекрасная смерть!..
Покажите, где это было?
Великий Князь вышел на перрон. Под железной крышей, укрываясь от солнечного зноя, сидели хорошо по Петербургу знакомые Великому Князю полковник Дракуле, командир Ингушского конного полка и его адъютант, ротмистр Аранов. Подле были всадники-ординарцы.
Все встали навстречу Великому Князю.
– Было горячо? – протягивая породистую белую руку Дракуле, сказал Великий Князь. – Но ваши молодцами держались?
– Мои ничего. Ополченцам было трудно. Первый раз в бою – и такой огонь!..
Порастерялись немного.
– Вот, Ваше Высочество, – говорил начальник участка, показывая на поля за железнодорожными путями. Не доезжая шагов пятидесяти до этой лощинки, все и произошло. Очень низко разорвался их снаряд. Все покрылось дымом… Ничего разобрать нельзя. Потом, видим, орудие скачет… А там, где это было – лежат люди и лошади, и оттуда пешком идет дивизионер. Мы и опомниться не успели, как батарея уже открыла огонь.
– Никто не поверит, – сказал Дракуле, – что в современном бою так могло быть.
Надо было это видеть! Как на Красносельском поле.
– Когда-нибудь, – тихо сказал Великий Князь, – художник-баталист вдохновится этим подвигом конной батареи и запечатлеет его на полотне.
– И никто не поверит. Скажут: батальная картинка, – сказал Дракуле.
Аранов, в коричневой мягкой папахе и изящной черкеске с голубым башлыком за плечами, тонкий, юношески стройный, осклабился голым лицом и сказал Великому Князю.
– Ваше Императорское Высочество, не угодно ли чаю, или вина? Наши ингуши на кухне растопили печь, вода кипит, чай заварен.
– Нет… Спасибо… Раз так тихо, я сейчас и обратно поеду. Яков Борисович торопит меня с бумагами. – Великий Князь кивнул на своего начальника штаба.
Он не успел еще сойти с платформы, как в небе показался аэроплан неприятеля.
Великий Князь остановился и стал смотреть на него.
Начальник участка подошел к Дракуле и сказал ему вполголоса:
– Надо постараться увести отсюда Великого Князя. Как бы немец не стал бросать бомбы.
Услыхал ли эти тихо сказанные слова Великий Князь, или, подозрительный ко всему, что касалось его оберегания, догадался, о чем тихо говорили генерал с командиром полка, он быстро повернулся к Аранову.
– А впрочем, милый Александр Иванович, – пожалуйста… Я с удовольствием с вами выпью чаю.
И, достав из большой кобуры бинокль, он стал разглядывать аэроплан:
– Немецкий Фоккер, – сказал он. – Черный крест отлично виден.
Ополченцы, а за ними и горцы, из окопов стали обстреливать аэроплан. Застреляли и кашевары за станцией.
– Глупая, безцельная стрельба, – сказал Великий Князь. – Аэроплан летит так скоро и так высоко, что попасть в него может только случайная пуля. А что она может ему сделать? Надо попасть в самого летчика, или в резервуар с бензином.
Сколько я видел аэропланов с простреленными пулями крыльями, сколько раз разговаривал с летчиками. Они за шумом мотора даже не слышат выстрелов и свиста пуль. Зря тратят патроны, а их и так у нас немного… Ага… Подает какой-то сигнал.
– Он заметил вас, Ваше Императорское Высочество, – сказал начальник участка. В его голосе была тревога.
– Александр Иванович, – обратился Дракуле к Аранову, – скажи, дорогой, чтобы перестали стрелять.
Ординарцы побежали передавать приказание.
– Очень трудно, Ваше Высочество, остановить людей от этого. Так и кажется – попадешь и свалишь такую птицу. Наши ведь в орлов на Кавказе пулей попадали.
– Орел, Дракуле, парит на месте, а этот летит со скоростью чуть не сто верст в час.
Гул летящих снарядов заставил всех примолкнуть. Лица генерала, Дракуле и Аранова стали напряженно бледны. Великий Князь, сохраняя полное спокойствие, сказал, шутя, напоминая анекдот.
– Ну… Сашка, держись… Начинается!.. А что же чай?
– Готов, Ваше Высочество, – под гул тяжких разрывов, особенно тщательно вытягиваясь, сказал Аранов.
– Тяжелыми, – вздохнул Дракуле.
– Хорошая наводка… По дымку, данному аэропланом. Всего сажень сто не добросил, – сказал начальник участка.
– Я сниму дымы разрывов. Отличный будет снимок. Борис! дайте мой аппарат.
– Надо подождать новых, Ваше Высочество, – сказал Дракуле.
– Ждать не приходится… Вот они… – бросил Великий Князь и юношески легко побежал с аппаратом к дымам, откуда с воем неслись осколки.
Снаряды разорвались почти на тех же местах, лишь один ударил подле станции, возле кашеваров. Гремя и звеня, поскакали назад кухни.
– Узнайте, что там? – сказал, оборачиваясь, Великий Князь.
Еще осколки тяжело падали на землю, когда он, расставив ноги, нацелился аппаратом и, щеголяя своим спокойствием, щелкнул затвором камеры.
Сделав снимок, Великий Князь вернулся на перрон. Он посмотрел на бледные лица генералов и офицеров и понял, что волновались за него.
– Ваше превосходительство, – подходя к начальнику участка, сказал полный молодой прапорщик ингуш, – Саратовцы телефонят: не могут держаться.
– Какие пустяки, – вспылил, быстро краснея, генерал. – Обстрел не по ним.
Скажите им: Великий Князь на станции и видит их!
– Слушаюсь…
Великий Князь подошел к широкой скамейке, приделанной к стене и покрашенной в темно-коричневую краску. Два ингуша там приготовили чай. Стояли стеклянные стаканы, железные эмалированные кружки, жестянки с печеньем и на серебряной бумаге лежали плитки шоколада.
– Ну, это совсем разврат! Такое угощение, – садясь на широкую лавку, сказал Великий Князь. – Впрочем, под обстрелом можно. Садитесь, господа. Прошу. Где достали стаканы?
Еще и еще ударили снаряды. Одни впереди, другие сзади станции. Теперь ожидали следующих – в самую станцию и потому никто из офицеров не ответил на вопрос Великого Князя.
– В буфете нашли, Ваше Императорское Высочество, – сказал за офицеров, наливавший из железного чайника чай, ингуш всадник.
Но третья роковая очередь не прилетела на станцию. Ангел Господень отвел руку неприятеля от Государева брата и не дал ему умереть от руки врага. Ему уготована была страшная смерть от своих.
Немцы так же неожиданно, как начали, так и прекратили обстрел. Тишина летнего дня, грубо и резко нарушенная орудийным гулом и грохотом тяжелых разрывов, снова стала кругом.
Великий Князь пил чай с офицерами.
– Ваше Императорское Высочество, позвольте угостить вас шоколадом миньон…
Вчера из Петрограда получил, – предложил успокоившийся начальник боевого участка.
– Какие счастливые – третья бригада!
– Идрис! – крикнул полный прапорщик ингуш – принеси ту коробку, что вчера привезли генералу.
– Понимаю, ваша светлость.
– Балуют, балуют вас, – сказал Великий Князь, обращаясь к начальнику участка.
– Кто же это такой благодетель?
– Кому же и побаловать, как не жене.
– Постойте – я сниму вас здесь, и вы ей пошлете. Это будет интересный снимок – на позиции… Под обстрелом.
Почти два часа пробыл Великий Князь на станции, ожидая нового обстрела. Он считал неприличным уехать раньше, и его начальник штаба, генерал Юзефович должен был смириться: бумаги подождут.
В восьмом часу Великий Князь садился на коня у станции.
– В ваше распоряжение, – сказал он провожавшему его начальнику участка, – я передаю восемь сотен Заамурской бригады. Они стоят в полутора верстах за вами.
Ночью вас сменит пехота… Я думаю… ничего не случится.
– Бог даст, Ваше Высочество…
– Какой тихий вечер!..
Великий Князь шагом поехал по полям, направляясь к шоссе.
Провожавшие его начальник участка, командир бригады Заамурцев, полковник Дракуле и Аранов долго следили за ним.
До самого шоссе Великий Князь ехал шагом. Потом закурила пылью мягкая обочина – пошли рысью.
Солнце спускалось к Днестру. Было спокойно и тихо в теплом вечернем воздухе.
VIII
Ополченцы, дагестанцы и ингуши сидели в окопах заблаговременно укрепленной инженерами позиции. На станции Званец начальник участка, командир Заамурской конной бригады, полковник Дракуле, Аранов и толстый прапорщик с голубыми в серебре погонами Ингушского полка пили чай с шоколадом. Знойный день догорал.
От заамурцев был послан в сторону Подлещиков боевой разъезд из восьми солдат при красавце подпрапорщике.
В той стороне, скрытой мягким перегибом пологого холма, поросшего низкой пшеницей, два раза начиналась и сейчас же прекращалась ружейная трескотня. Но так было весь день, и никто на это не обратил внимания.
От станции, от прозрачных кружевных акаций потянулись длинные, холодные тени.
– Ну, вот и день к концу, – вздыхая, сказал Дракуле. – Бог даст, додержимся до смены.
Все промолчали. Слышно было, как толстый прапорщик шумно дул на горячую кружку с темным и мутным чаем да за станцией скверными словами ругались кашевары ополченских рот.
– Это что? – настораживаясь и протягивая руку к путям, сказал Аранов. Его бледное, болезненное, не поддающееся загару лицо выразило тревогу и безпокойство.
Слева и даже, – так показалось, – сзади пропела протяжно излетная пуля. Другая щелкнула по перрону.
Все встали. Начальник участка и Дракуле пошли к краю платформы. Над станцией определенно свистали пули. И совсем невероятно было их направление.
– Но ведь там… целая бригада генерала Бунте, – сказал дрогнувшим голосом Дракуле.
– Да, должна была быть.
Из-за перегиба холма, скрывавшего небосвод, показались скачущие на белых лошадях люди.
– Сейчас узнаем, в чем дело, – сказал начальник участка.
– От этих ополченцев всего можно ожидать.
– Нет… Это австрийцы… Их это выстрелы.
За скатом, и, казалось, совсем уже недалеко, двоили австрийские выстрелы: "та-пу!.. та-пу!.. та-пу!.." И все посвистывали над станцией на ветер пущенные пули.
Рослый прапорщик – на груди призовая цепочка из скрещенных ружей – подскакал к станции и у самого перрона вкопал широкогрудого монгола в песок. Начальник участка быстро подошел к нему.
– Что скажешь, молодец?
– Ваше превосходительство, и двух верст отседова нет, идет наша пехота сюда цепью… А за ею, следом все поле, сколько видать, до самой реки – неприятель…
Я насчитал шесть цепов у его. Идут и постреливают. Ходко идут… И двадцати минут не пройдет – здеся будет.
Лицо начальника участка покрылось темною краскою.
– Этого не может быть, – резко крикнул он. – Вы ошиблись, подпрапорщик!
– Ваше превосходительство…
Но генерал его не слушал. Развивая полами легкой желто-серой черкески, он быстро пошел к станционному двору, где в тени акаций были вестовые с лошадьми.
– Бурханов, – крикнул он.
Из толпы выделился стройный черкес с алым башлыком за плечами. Он побежал с двумя лошадьми к генералу.
– Прикажешь что-нибудь сказать по телефону в штаб? – спросил генерала Дракуле.
Генерал, не ответив, проверил пальцем подпруги седла своей лошади.
– Ты понимаешь… Там великий князь… Там обозы всего корпуса… Паника будет…
– Нехорошо, – говорил, задыхаясь от волнения, Дракуле.
Генерал уже сидел в седле на небольшой чистокровной, поджарой рыжей лошади.
– Пока я не вернусь – ничего не говори… Я сам все скажу…
– Твое дело… Великий Князь, однако… Предупредить надо.
– Э! голубчик, лучше тебя знаю, – с отчаянием крикнул генерал.
Он сжал ногами лошадь и стрелою кинул ее на холм, к тому перегибу, откуда прискакал только что подпрапорщик. Навстречу пулям. Далеко сзади него, рея алым башлыком, скакал, нахлестывая плетью лошадь, его ординарец черкес Бурханов.
Дракуле и Аранов остались на краю перрона.
– Что он?.. с ума сошел? – пожимая плечами, сказал Дракуле.
– Да… положеньице. Кажется, еще не было такого, – проговорил, поджимая тонкие губы Аранов.
И оба, беззаветно храбрые люди, опустив головы, пошли к оставленному ими чаю.
Почувствовавшие что-то опасное ополченские кухни, сопровождаемые кашеварами, гремя и звеня, поехали рысью, удаляясь от станции. И по тому, как быстро опустели от нестроевого люда станционные дворы, всем стало ясно:
Надвигалась катастрофа!
IХ
Петрик сидел с Кудумцевым и Ферфаксовым на краю оврага. Он проследил, как уехал со станции Великий Князь. Он успокоился: Великому Князю не грозила опасность.
Обстрел станции кончился, и опять стояла тишина. Где-то далеко, у самых Подлещиков, постреливали, но уже к этому привыкли, и выстрелы эти дополняли и точно подчеркивали мирную тишину окружающих балку полей.
Говорили о конных атаках.
– Я считаю, – сказал Кудумцев, – что при современном огне кавалерийские атаки абсолютно невозможны. Видал, как взяли в оборот станцию?.. Ну, так же возьмут и кавалерию… Да, просто, лошади не пойдут на этот грохот разрывов.
– Моя пойдет, – спокойно сказал Петрик. Он перекусил зубами бывший у него во рту стебелек и, выплюнув конец, добавил: – да ведь они, атаки-то эти, были, однако – и какие удачные… Слыхал про атаку барона Врангеля?.. А как Саблин атаковал!.. Мой знакомый!.. – В голосе Петрика прозвучала гордость.
– Случай.
– Э, милый мой… На войне всегда и везде случай. Вот и Суворову говорили, что ему де везет… Счастье… А знаешь, что он ответил?
Кудумцев промолчал.
– Сегодня счастье, завтра счастье – надо же когда-нибудь и ум.
– Сказки арабские!.. Не те времена теперь!.. Какой огонь!..
– Вот мы учили в тактике, что конница может атаковать преимущественно потрясенную боем, разбитую, отступающую пехоту. А я думаю… я думаю… Наоборот…
Петрик замолчал. Ему жаль было исповедывать свои затаенные, годами взлелеенные мысли и мечты перед человеком, не могущим их понять. Он сорвал новую былинку и закусил ее зубами.
– Ты думаешь? – с живым интересом спросил Ферфаксов.
Петрик посмотрел на его оживленное, до предела, до черноты загоревшее лицо и сказал:
– Я думаю, не только расстроенную… Именно: наоборот… Вот она – идет победоносная, гоня врага перед собою. Она только что испытала страшное напряжение нервов, одерживая победу и сламливая сопротивление неприятеля. Она, как переполненная чаша – прибавь каплю – и прольется. И вот тут-то и атаковать!..
Ты понимаешь это, Факс? Она победила, но она дошла до предела и драться больше она не может… Вот когда самое-то время – атаковать!
– Построит каре, – пожимая плечами, холодно и, Ферфаксову показалось, – враждебно сказал Кудумцев, – замкнется в крепости свинца и штыков и расстреляет конницу, как куропаток.
– Не расстреляет, – чуть слышно, поднимая к небу серо-голубые глаза, прошептал Петрик.
– Ваше высокоблагородие, – раздался с вершины оврага голос Похилко, – к нам скачут. – Бригадный наш, и еще кто-й-то в черкеске.
– Ну? – поднимаясь на ноги, сказал Петрик.
– Бригадный машут фуражкой… Круги над головою делают, чтобы, значит, садились… – докладывал Похилко.
– Верно, и по домам, – зевая, сказал Кудумцев. – Пора и ужинать. Догадались ли наши кашевары, что нам сготовить?
– Я приказал курицу сварить, – сказал Ферфаксов.
– По коням! – скомандовал Петрик.
Знак командира бригады увидали и в других сотнях.
По всему оврагу раздавались команды полковых и сотенных командиров: – "по коням!.. по коням!.. садись!".
Когда всадники подскакали к оврагу, в нем уже выравнивались, звеня пиками, взводы. Тесно жались монгольские белые кони.
По указаниям прискакавшего генерала в черкеске, сотня за сотней, во взводных колоннах, торопливою рысью выезжали из оврага. Никто не знал, куда и зачем.
Может быть, и правда: по домам, на ночлег?
Но головные две сотни 21-го полка взяли направление туда, откуда по-прежнему, двоя, раздавались выстрелы. Две другие его сотни получили особую задачу и остались в овраге. Петрик видел, как в них слезали для спешенного боя люди и примыкали штыки. Сотня Петрика, разравнявшись, когда вылезала из оврага, выскочила на широкое поле и пошла во взводной колонне за 21-м полком.
Оглянувшись, Петрик увидал, что за ним следовала только сотня Бананова, остальные две сотни их полка остались в овраге. Их колонну лихим карьером обогнал генерал в черкеске, за ним скакали их бригадный и Старый Ржонд. Солнце скрылось за небосвод. Алые потоки расплывались по небу за Днестром. Сотни шли навстречу закатному полымю, к неприятелю, и Петрик чутьем угадал: для конной атаки.
Он оглянулся на сотню. Хмуро и сосредоточенно строго было лицо Кудумцева. За ним стройным рядом видны были лица солдат. Они были спокойны. На четвертом взводе темнобронзовое лицо Ферфаксова расплывалось в улыбку.
Все шло хорошо. И как перед тем, как пускают на большой стипль-чез – поднялось теплое волнение от сердца, приглушило слух и притупило зрение. Петрик сквозь него почувствовал, что ему, как сотенному командиру, надо что-то делать, что-то сказать. И он звонко, наигранно строгим голосом крикнул:
– Чище равнение!.. Подбери повод!
Легким уклоном вверх шли перед ним поля молодой пшеницы и что было за ними, не было видно. Колонна из четырех сотен поднимала золотистую пыль и она относилась теплым вечерним ветерком назад. Старый Ржонд из головы колонны скомандовал:
– В резервную колонну… Ма-арш… Направление по 1-й сотне двадцать второго…
Шедшая перед Петриком сотня 21-го полка взяла левым плечом и стала пристраиваться правее головной сотни. Обнаживший шашку, как на учении, Петрик указал Кудумцеву правое плечо и поскакал в голове сотни, пристраиваясь левее. За ним скакала сотня Бананова. Полк сомкнулся в почти правильный квадрат, гуще стала пыль и гулче топот ног четырех сотен лошадей.
Небосвод по-прежнему был закрыт. До перегиба холма оставалось с версту.
– В линию колонн – распевно скомандовал Старый Ржонд. – Марш!
Сотня Петрика была направляющей. От него оторвались вправо сотни 21-го полка.
Бананов завел свою сотню влево к шоссе.
И только разошлись – Старый Ржонд, тоже вынувший шашку, скомандовал:
– Строй фронт!
Сотня Петрика щегольски развернулась по знаку. Белая линия коней волной поднималась на холм.
– Строй лаву!..
Петрик и с ним Бананов, а левее его командиры сотен 21-го полка бодро в голос скомандовали:
– Сотня, шашки вон, пики на бе-дро!
Все шло, как на учении, на их Манчжурском поле, где "по старине", требуя во всем отчетливости, учил их Старый Ржонд.
– Строй лаву!.. Марш!
Жидкий строй маленьких белых лошадей с хмуро нависшими над ними пиками занял все поле, раздвинувшись больше чем на версту: от железной дороги до шоссе.
Только одно выдавало волнение людей: рысь стала торопливой и широкой, кое-где лошади скакали наметом.
Совсем незаметно надвинулся перегиб холма.
Х
Широкий с него открылся вид перед Петриком.
Поля полого, безкрайной, зеленой скатертью спускались к невидной еще реке. Они замыкались цепью редких деревьев в голубоватой дымке. За нею, картинно, желто-розовыми обрывами и осыпями, зелеными холмами и увалами поднимался в лиловой тени вечера неприятельский берег. В золоте безмятежно и безоблачно заходящего солнца вдруг красными, точно злобными очами вспыхнули молнийные сверкания. Не успел Петрик разобрать, что это было, как небо заскрежетало железным скрежетом и загудело навстречу их сотням. Где-то сзади, должно быть, там, где клубилась поднятая лошадьми пыль, раздались полные, густые взрывы шрапнельных разрывов. Им навстречу донесся гул многих орудий из-за Днестра.
Петрик понял: неприятельская артиллерия открыла по ним огонь. Это не удивило его и не испугало. Так и должно было быть… Война!
Злобные, огневые глаза снова блеснули за рекой, посылая навстречу сотням металлический гул летящих снарядов.
Солдаты без команды пошли наметом. Маленькие лошадки катились клубком. Все, что было вокруг, столько раз бывало на мирных ученьях и маневрах. Но все показалось иным. Солнце зашло за реку. В свете вечерней зари плоскими казались предметы.
Все то, что было кругом, – было неясно. Точно все это видел Петрик во сне. Он туго соображал. Во рту было сухо. Мутная пелена застилала глаза. Сквозь нее Петрик увидал, что поле было полно людей. Так бывало на больших маневрах, когда он служил на немецкой границе в Мариенбургском полку. Ближе всего была цепь наших солдат. Неуклюжие и тяжелые ополченцы, в мешках и неловко вздетых скатках, погромыхивая котелками и кружками, быстро шли навстречу Заамурцам. Вороты серых, замызганных землею, пропитанных потом рубах были расстегнуты. Темные лица – много было пожилых бородатых – были растеряны. Глаза смотрели безумно. И, когда проскакивал мимо них, Петрик, как сквозь сон услыхал, что они бормотали побелевшими сухими, черною пылью покрытыми губами: – Свои!.. свои!..
Дальше поле голубело от «его» солдат. Они казались горбатыми от высоко вздернутых ранцев. Они шли многими цепями. Они останавливались и будто стреляли, но ни выстрелов, ни свиста пуль Петрик не слыхал. В ушах гудел ветер – от скачки ли, от волнения, от того ли, что это было, как во сне. Должно быть, тотчас же, как увидал их Петрик, и они увидали его и его заамурцев. Среди них произошло замешательство. Одни остановились и, бросив ружья, подняли вверх руки – и вид этих людей был жалок, смешон и гадок. Другие сбегались в кучки, и стреляли. Третьи легли на землю. Точно в трубке калейдоскопа кто-то повернул битые стеклышки и другим узором легли они на зеленом поле.
Как-то разом, порывом, и опять без команды, лавы сорвали и понесли карьером.
Петрику пришлось попустить Одалиску, чтобы солдаты его не обогнали. Он огляделся.
Левее, на месте командира 2-ой сотни, скакал белый коренастый монгол Бананова, но самого Бананова на нем не было. Не было и трубача. Петрик посмотрел назад.
Сколько там белых пятен легло по зеленому полю! Оно все, точно клочьями снега, было ими усеяно. Петрик отвернулся и взглянул на командира полка. Старый Ржонд вдруг склонился на шею своего кабардинца и упал. Нога осталась в стремени.
Волочащееся тело остановило старого коня. И только тогда Петрик услыхал жуткий и непрерывный свист пуль. Ему вдруг показалось, что пули летят плотной стеной и невозможно сквозь эту пулевую стену проскочить.
– Господи помилуй? – мелькнула в голове короткая, жадная молитва.
И больше не было ни мыслей, ни соображения.
В то же мгновение дикое и жуткое раздалось «ура». Петрик оказался против растерянно стоявшего, расставившего ноги австрийского пехотинца. Петрик был от него в таком расстоянии, в каком ставили на учебной рубке чучела. И австриец стоял неподвижно, как чурбан. Петрик рубанул. Было ощущение тяжелого вязкого удара, и слегка засушило руку в кисти.
Точно этим ударом Петрик остановил бешеный огонь неприятеля. Сразу стало томительно тихо, как было тихо до этой атаки. Не стреляли пушки за рекою, не били ружья, и Петрик задержал скок Одалиски. Теперь все стало яснее. Сон проходил. Петрик видел, как солдаты сгоняли в толпы пленных австрийцев.
Ферфаксов скакал наискось к Петрику. С ним было человек пять солдат.
– Пет Се-ич… Пет-Се-ич! – задыхаясь, кричал он, и концом шашки показывал вправо и вперед. Там, куда он показывал, были низкие кусты. У этих кустов мостилось теперь человек восемь австрийцев, и Петрик ясно увидал: они устанавливали пулемет. Он сейчас же понял Ферфаксова. Он крикнул в пространство, – никого близко не было, – "за мной"! и бросил Одалиску на пулемет.
Дуновением смерти задул пулемет. Пламя мелькало из дрожащего ствола. Петрика резко ударило по груди и по животу. Он закрыл на мгновение глаза. Ему казалось, что он все еще скачет. Но, когда он открыл глаза, пулемет был в том же расстоянии – шагах в шестистах от него. Ферфаксов и солдаты почему-то опередили Петрика.
Они налетели на пулемет, и, срываясь с лошадей, падали на него. Человека четыре австрийцев бежали в стороны от кустов. Петрик собрал все свои силы, чтобы понять, что же случилось. И с тоскою в сердце осознал, что он не скачет, а сидит в очень неловкой позе на земле. Шашка с намотанным на кисть темляком тяжело давила ему руку. В двух шагах лежала Одалиска. Она жалобно застонала. Петрик хотел подойти к ней. Но он не мог встать.
От страшного ощущения безпомощности и неподвижности ставшего точно чужим тела зашевелились под фуражкою волосы. Стоны Одалиски были еще страшнее и мучительнее, и Петрик собрал все свои силы и пополз к ней.
"Я ранен?.. Куда я ранен?" – впервые понял он. Одалиска почуяла хозяина. Она с несказанно печальный вздохом приподняла голову, чуть слышно, одними храпками, коротко успокоено заржала и положила голову на колени Петрику.
Сердце Петрика точно облилось кровью.
– Что с тобою, милка? – прошептал он сухими губами и хотел поцеловать лошадь в полуприкрытые веками страдающие глаза. Но сейчас же ужасная боль во всем теле сломила его. Грудь, живот, ноги – все было залито чем-то горячим и липким. У Петрика потемнело в глазах. Божий день померк перед ним. Быстро крутясь, – отчего мучительная подступала к горлу тошнота – стремительным ураганом понеслись мысли и воспоминания.
Темнело кругом. Точно ночь наступала. Заледенили ноги.
Спина безсильно согнулась. Не было более силы в хребте. Кровь залила лицо.
Что-то холодное коснулось пылающих щек. Петрик упал ничком. Запах земли вошел в него. Что-то родное и далекое было в нем.
Пахло… Когда и где так пахло? Но уже не мог вспомнить. Очнулся на миг. Ему казалось, что он прошептал, но он только подумал:
– Благодарю тебя, Господи, что послал мне солдатскую смерть!
И повернулся лицом к небу.
