Текст книги "Выпашь"
Автор книги: Петр Краснов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)
ХVII
В это воскресенье, как и всегда, Петрик сидел на своей облюбованной скамейке в Булонском лесу. День был туманный. Октябрь расцветил деревья пестрой окраской осенней листвы. Сквозь ее поредевшие завесы в сером тумане голубыми силуэтами показывались в аллеях всадники и амазонки, появлялись и исчезали. Они казались таинственными и будто знакомыми. Лошади неслышно ступали по мокрому гравию верховых дорожек. По блестящему черно-голубому шоссе, шелестя шипами, проезжали автомобили. За решеткой парка, через площадь, – куда-то на выставку или аукцион – вели разукрашенных, накрытых дорогими попонами тяжеловозов. Они выступали в сознании своей красоты и силы. По дороге между автомобилей наездник наезживал нарядного гнедого рысака, запряженного в легкий кабриолет. Рысак бежал, вычурно красиво бросая ногами, и наездник сбоку засматривал на него. Высокий тандем, запряженный четвериком в два уноса, прокатил мимо Петрика. Все это когда-то так радовало Петрика. Теперь он только холодно скользнул по ним глазами. Он сидел на скамейке, опустив голову и отдавшись своим мыслям. Невеселые были мысли.
"Неужели, всю жизнь, до самой смерти, он будет для чего-то, для кого-то, в чужом государстве точить и строгать какие-то болванки – «пьесы», не зная даже их назначения. Он теперь уже «маневр-спесиализе» и заменяет Эжена, женившегося и ухавшего в деревню. Теперь это он обучает плутоватого итальянца-коммуниста и показывает ему, как работать. Но что толку? Какая польза от этого России? Что делает он для России? Только думает о ней – и ждет, когда его позовут. Но все более похоже на то, что никогда его не позовут… "Мне уже пятидесятые пошли годы. Ротмистр Ранцев!.. И под пятьдесят лет. В эти годы, в России, генералами были… Он ротмистр… Да какой он ротмистр? где его эскадрон? только в мечтах!..
Сколько раз он порывался ехать «туда»… "Нельзя", – говорили ему. – "Вас сейчас же узнают, и вы зря погибнете и подведете тех, кто вам поможет там".
Погибнуть сам Петрик не боялся. Он продолжал, как и раньше, мечтать умереть солдатскою смертью – и он отлично понимал, что в таких делах напрасной смерти не бывает, но всякая жертвенная кровь идет на спасение Родины. Но подвести других не хотел. Годы шли. Пятидесятые… И было жутко…
Петрик сидел, опустив голову на ладони, и, не глядя на часы, по затихавшему движению знал, что полдень близок и надо идти питаться в до одури надоевшую lаitеriе. Мимо Петрика, чуть шелестя песком, ехали двое. Петрик поднял на них глаза. Впереди – рослая, красивая, немолодая, полная амазонка на дамском седле ехала на прекрасной большой лошади. Ее сопровождал наездник. Он был в низком котелке, надвинутом на брови, в потертом рейт-фраке и серых рейтузах. На нем были русские сапоги с высокими голенищами со шпорами. Он был не молод, но возраста его определить было нельзя. Усы и борода были гладко сбриты и розовое от загара и езды лицо казалось молодым. Петрик обратил внимание, что наездник сидел не по-французски, но глубоко, с наложенными шенкелями, так, как сидели в его, Петрика, обожаемой школе. И Петрик невольно залюбовался посадкой наездника.
Наездник тоже внимательно взглянул на Петрика серыми печальными глазами из-под черных полей котелка.
Они свернули через шоссе, подъехали к «вигваму» с соломенною крышею и там наездник, ловко соскочив с лошади, помог амазонке слезть. Та что-то сказала ему, и он выслушал ее, приподняв котелок. Конюх – «раlеfreniеr» – принял от них лошадей, накрыл их попонами и повел к площади. Амазонка села в ожидавший ее большой черный автомобиль, а наездник остановился у шоссе и стал закуривать папиросу. Он делал все это теми самыми движениями, какими делали это товарищи Петрика, кавалерийские офицеры, где-нибудь на военном поле, в Оранах. Он достал из кармана рейтуз серебряный портсигар, похлопал о его крышку папиросу и стал ее раскуривать. В это время Петрик подходил к нему. Серые глаза внимательно осмотрели Петрика. Тот уже прошел мимо наездника.
– Ранцев?… – услышал Петрик сзади себя.
Он оглянулся, еще раз внимательно посмотрел на наездника и сейчас же узнал его: генерал Ермолин.
Петрик познакомился впервые с генералом Ермолиным в офицерской школе, где тот, как штаб-офицер, в Поставах проходил курс парфорсных охот. Ермолин тогда восхищался ездою Петрика и его Одалиской. Тогда Ермолин был блестящим офицером одного из гвардейских полков. Потом Петрик, по "Русскому Инвалиду" следивший за Ермолиным, знал, что он перед войною получил полк, на войне командовал бригадой и дивизией и, казалось Петрику, даже и корпусом – и вот теперь встретился в Булонском лесу наездником.
Петрик быстро повернулся к Ермолину и снял шляпу.
– Ваше превосходительство.
– А, узнали, значит и меня. Что поделываете, Ранцев?
Ермолин взял Петрика под руку и повел его из ворот к широкому бульвару.
– Пойдемте, закусим. Тут неподалеку есть очень уютное бистро, где завтракают такие же наездники, как и я. И, правда, очень недурно кормят.
В трактирчике, куда они пришли и где Ермолина, видно, хорошо знали, им подали какую-то «саssе-сrоutе», от которой отзывало банным веником. Ермолин спросил графин ординеру.
– Что поделываете, Ранцев?
Петрик рассказал о своей работе, о своих печальных мыслях и, между прочим, сказал, как он был удивлен, обрадован и восхищен, увидав Ермолина верхом в Булонском лесу.
– Ничего не попишешь, Ранцев, – тихо сказал Ермолин. – Против рока не пойдешь…
Ужели вы думаете, что мы, генералы, меньше вашего страдаем за Россию? Да, зашли мы в тупик, уйдя заграницу. Это была самая жестокая наша ошибка… Заграница-то эта! Да ведь воспитаны были мы в вере в эту самую заграницу. Все казалось она нам олицетворением благородства и доблести. Свое видели только худое, заграницей примечали только хорошее. И потом, очень мы уж много о себе думали. Исполнили свой долг, а себя возомнили спасителями… Ну, вот и платимся теперь за это. Вы изнемогаете плотником… Я который год наездником. Прогуливаю геморройных жидов, скачу со снобирующими еврейчиками, мнящими себя Уэлльскими принцами, сопровождаю банкирских дам… И мне все это надоело… Да "хлеб наш насущный даждь нам днесь"…
Кормлюсь… Вы холосты?
– У меня жена осталась в России.
– Имеете возможность посылать ей что-нибудь?
– Я не знаю даже, где она… И жива ли?…
Генерал Ермолин помолчал немного.
– Ну все-таки один. А у меня жена. Кормиться надо. Если Господь не посылает смерти, жить надо.
– Вы все-таки, ваше превосходительство, при своем деле, – сказал Петрик.
Ермолин внимательно посмотрел на Петрика.
– Не жалуюсь, – сказал он. – А что, Ранцев, не хотели бы вы тоже заделаться наездником… Вы школу первым кончили?
– Нет. Вторым.
– Ну, вот и прекрасно… Послушайте, еще и карьеру сделаете… Американскому какому-нибудь жиду чистокровного коня так объездите, что он по аvеnuе du Воis dе Воulоgnе испанским шагом на нем пойдет. У жидов теперь русские в моде. Какой чин у вас?
– Ротмистр.
– Жалко, не генерал. Жиду нанимать – так генерала приятнее.
– Я, ваше превосходительство, – хмуро сказал Петрик, – к жиду наниматься не пойду.
– И напрасно, Ранцев. Во-первых, есть жиды и жиды. И между ними есть прекрасные люди и даже, представьте, большие русские патриоты.
Заметив, как наершился Петрик, Ермолин сказал, положив руку на рукав Петрика.
– Смотрите проще на вещи. Для вас, как это мы в катехизисе когда-то учили…
Несть еллин ни иудей, обрезание и необрезание… Так и нам, нам все одно – клиент. И, если не боитесь сесть на четыреста франков, я вас мигом могу устроить.
И Ермолин рассказал, что он как раз получил более выгодное место, и его хозяйка обезпокоена подысканием другого наездника.
– Лучшего, как вы, не придумаешь. Вы не молоды – и в то же время красивы и элегантны. Моя Ленсманша, – она, поди, вторую империю помнит – выросла на почитании этикета и красоты. Клиентура у нее прекрасная. Молодого наездника она взять побоялась бы. У нее ездят барышни американки, чего доброго еще увлеклись бы, а так, за сорок, ей самое подходящее… Да что говорить!.. Сегодня же и пойдемте. У меня урок от трех. Хозяйка в два пойдет на прогулку, вы и поезжайте с ней. Она вас и опробует. Мы с вами одинакового роста. Вы наденете мой костюм.
А мне так будет приятно показать, как все русские ездят.
Петрику вспомнились слова Анели: – "да як же-шь так просто з мосту"… но он согласился. Не все ли равно?… Четыреста франков?… Маловато… Да он привык голодать… Зато будет при своем деле и с лошадьми, что он так всегда любил.
Ермолин словно угадал мысли Петрика.
– Это ничего, что только четыреста франков. В сезон вы чаевыми столько же наберете. Тут так принято, чтобы наезднику и палефренье давать на чай.
Петрик опять поморщился, но генерал Ермолин ударил его по плечу и сказал: – Да будет!.. Россию прогуляли!.. Так что уже тут!.. Забудьте на это время прошлое… Вы наездник, и только. А те, с кем вы будете ездить – клиенты… И все… Не вы один страдаете… А шоферы такси?… Когда-нибудь и свое благородство покажете.
– Аdditiоn s'il vоus рlаit, – крикнул Ермолин. Лакей подал счет. Петрик хотел было платить свою долю, но Ермолин ему этого не позволил.
– Послушайте, ротмистр, – сказал он. – Вы – ротмистр, и для вас я все еще генерал. Ну, идемте, не мешкая, чтобы вам успеть переодеться.
ХVIII
Mаdаmе Lеnsmаn, или Ленсманша, как ее назвал Ермолин, оказалась дамой под семьдесят лет. Она как-то вдруг появилась на маленьком дворике своего заведения, куда выходили окна денников и куда смотрели на Петрика рыжие, гнедые и серые конские головы. Она была в котелке с туго подобранными под него серыми косами.
Громадного роста, выше Петрика, в длинной старомодной амазонке, она и точно будто соскочила с картины времен второй империи. Ермолин рассказал, в чем дело и представил ей Петрика. Ленсманша с ног до головы осмотрела Петрика тем взглядом, каким она осматривала лошадей, которых ей приводили на продажу, и, по-видимому, удовлетворилась осмотром. Ничего не говоря самому Петрику, она приказала конюху поседлать «Калипсо» – "роur mоnsiеur".
Ленсманше подали громадного шестивершкового коня. Ермолин посадил ее на него.
Петрик легко вскочил на нервную, горячую гнедую кобылу и сжал ее шенкелями. Он пропустил монументальную амазонку и поехал, как полагается, в полушаге за нею.
Они проехали на ruе dе lа Fаisаndеriе, свернули переулочком к новым домам, и по песчаной, растоптанной лошадьми дорожке выбрались в Булонский лес. Ленсманша хлыстом показала Петрику, чтобы он ехал рядом с нею.
Петрик под испытующим и внимательным взглядом Ленсманши чувствовал себя, как на смотру генерал-инспектора кавалерии. Пошли рысью. Наездница то прибавляла, то убавляла ход своей лошади и смотрела, как мягко и искусно справлялся со своей плохо выезженной, что называется, только «нашлепанной» лошадью Петрик. Прошли целую аллею галопом, опять так же: то прибавляя, то убавляя ход. У выходных ворот перешли на шаг. – Вы хорошо ездите, – сказала, наконец, Ленсманша. – Русские вообще хорошо ездят.
Петрик нагнул голову.
Эта похвала ему была приятна: она касалась не его, но русских.
– Я когда-то ездила с вашими великими князьями. Они все прекрасно ездили, – продолжала Ленсман. – И главное, вы знаете правила, как надо ездить с дамой. Вы, верно, ездили с амазонками?
Петрик не ответил. Ему не хотелось говорить, с кем он ездил. Он опять поклонился.
– Я вижу, вы джентльмен, и я могу вас принять к себе на службу. Но, кроме того, что быть джентльменом, вы должны быть еще и наездником. У меня правила такие: наездник не имеет права разговаривать с клиентом. Я не переношу этой болтовни нахальных гидов. Вы только отвечаете на вопросы клиентов. Ну, еще, если надо сделать указание, поправить, дать урок. Вы по-английски говорите?
– Немного.
– Много и не надо. Не болтать надо, а учить… Да, еще… Вы не должны никому говорить, что вы русский.
Петрик хотел спросить, почему, но воздержался и только с удивлением посмотрел на Ленсман. Она поняла его взгляд и сейчас же пояснила: – Русский – это всегда политика. А тот, кто ездит верхом, тот не занимается и не хочет знать никакой политики. Русских могут бояться… Не большевик ли?…
Коммунист? Вы будете… Француз… Скажем, по вашему выговору… Из Эльзаса.
Мосье Пьер… Другого вам имени и не надо. У меня и мосье Ермоль ходил за француза… А он притом же генерал. Так-то лучше… И никому не обидно и не стеснительно.
Она не спрашивала согласен или нет мосье Пьер на ее условия. Она знала, тот, кто голоден, согласен на всякие условия: и на четыреста франков в месяц ("ну и чаевые притом"), и на отрешение от своей личности. Она твердо усвоила европейские обычаи покупки людей – и диктовала свои условия. Петрику оставалось только соглашаться.
В какие-нибудь полчаса (время – деньги) все было оформлено и Петрик со следующей недели «заделался» наездником в заведении г-жи Ленсман.
ХIХ
Эта новая работа очень благодетельно подействовала на Петрика. И прежде всего потому, что она не походила на работу, а походила на службу. В бюро заведения Ленсман, маленькой комнате, кажется, хранившей следы конных мод за полвека, где висели в рамках выцветшие старые фотографии, изображавшие офицеров и генералов времен Франко-Прусской войны, все на конях старинной запряжки, где висели похвальные листы и свидетельства на медали, полученные госпожою Ленсман на конкурах и конских выставках, где в углу стояли бичи и хлысты, где был тот манежный запах, который Петрик так любил, на большом столе лежала книга распоряжений. Книга «приказов», назвал ее Ермолин, показывая и рассказывая Петрику правила службы у Ленсман. В этой книге в четырех графах Ленсман указывала, кто на завтра, от которого часа и с кем и на какой лошади должен был ездить.
Весь день на воздухе. Езда Петрика не утомляла, но бодрила, – все на разных лошадях и с разными клиентами. Он ожил. Мрачные мысли оставили. Только сильнее была тоска по потерянному Солнышку. Кроме того, у Петрика явились и досуги.
Зимою езда кончалась в четыре часа – и Петрик был свободен. Явилась возможность ходить на лекции – то в Сорбонну, то в какой-нибудь зал, где объявлялась безплатная лекция.
Но как только соприкоснулся с людьми, опять стал раздражаться. Да как же это могло быть так? Читали: "о японской литературе", "о живописи Пикассо", "модернизме Кватроченты" и еще о какой-то ерунде… Это тогда, когда в России совершался небывалый катаклизм, равный мировому потопу, причем ее захлестывала не вода, но людская кровь! Бывали лекции и о России… Как детям, рассказывали о Волге и показывали картинки, и старые седые люди плакали от умиления. Петрик сжимал кулаки. О борьбе никто и никогда не говорил. Никто не говорил о необходимости всем подняться и идти вместе с таинственными братьями Русской Правды помогать тем, кто еще бился там. Точно борьба за Россию исключалась, и о России можно было только вспоминать, как о дорогом покойнике… Для Петрика Россия не была мертвой, но была живой и страдающей. И он страдал на этих лекциях.
Досуги дали возможность Петрику читать газеты от начала до конца. И тут он возмущался. "Чашки чаю?" – думал он, – "почему не стаканы вина? Какое, подумаешь, общество трезвости!.." Из сотен полков русской армии объединились десятки. Все больше кавалерия и Гвардия. Совсем почти не было пехоты. Раньше, – Петрик помнил эти времена, – создавались землячества, люди объединялись по признаку родства с землею, по признакам принадлежности к одной семье. Теперь, – Петрик с ужасом отмечал это в своем уме, – объединялись по признакам исключительно политическим и политика эта становилась все более и более нездоровой. Вдруг, как чертополох и будяки на выпаши, появились какие-то евразийцы, младороссы, точно недостаточно или, может быть, стыдно быть просто русскими. Газеты пестрили таинственными буквами. Лень или некогда было называть общества и союзы полными именами. Были: Р.Ц.О., Р.Д.О., В.М.С., Р.О.В.С., О.Р.О.В.У.З, и т. д., и т. д. Заразная совдепская сыпь сокращений поражала и эмиграцию: и тут говорили на телеграфном коде, будто стесняясь называть все своими подлинными и полными именами. Все это было новое… Может быть – нужное?… Петрик не знал этого. Он искал, ждал, когда прочтет, что и его Мариенбургские драгуны составляют свое объединение и соберутся… неужели на чашку чая?..
И дождался.
Петрик перевернул последнюю страницу газеты.
"Боярский терем"… "Б. А. П."… Это еще что такое?… «Ясновидящая»… Большой был спрос на гадалок и ясновидящих… "Повар опытный"… не офицер ли какой безработный из бывших гурманов? – ищет места… "Требуются аэрографистки"…
Это еще что за профессия? Ужели щелкать на машинке и во время полета на аэроплане? – подумал Петрик. – "Timе is mоnеу" – каждую минуту куют доллары.
Современный деловой человек способен, спускаясь на парашюте, диктовать свои приказы «аэрографистке». И вдруг глаза Петрика остановились. Он прочел, перечел, прочел еще раз и все не верил своим глазам. Но ведь ничего особенного не было.
Это должно было случиться. Не мог же быть их полк таким исключительно несчастным?
"Мариенбургских драгун Его Величества"…
Точно: в демократической газете крупно было напечатано: "Его Величества". Власть денег.
"Просит откликнуться полковник Дружко по адресу"… И стоял адрес… В семнадцатом аррондисмане.
Петрик положил газету на колени и поднял глаза к окну. Он не видел назойливой игры огней Эйфелевой башни. Он вспоминал тот незабвенный день, когда он принимал в командование четвертый эскадрон… Штандартный… Самый лихой… И вечером в собрании молодой корнет Дружко круглыми влюбленными глазами смотрел на Петрика.
Тому прошло… Девятнадцать лет, однако… Корнет Дружко стал полковником. В той армии скорее производили…
Полковник Дружко просит откликнуться… А, может быть, уже и еще кто-нибудь откликнулся?… Петрик ушел из полка. Но в полку поняли и оценили причины, почему ушел Петрик и его просили вернуться, когда он только этого пожелает. Нет причин ему теперь отказываться. Он, правда, женатый, а их полк холостой… Но где его жена и сколько лет он живет один?
Да…Он откликнется. Он сделает это сейчас же, и лично, а не письмом… Корнет Дружко… Милый Степа Дружко!.. Вот кого он сейчас, через какие-нибудь полчаса увидит, вот с кем он будет говорить про полк и про всех, кого он знал и кого он так любил.
Петрик спускался с шестого этажа.
На площадке пятого его остановила Татьяна Михайловна.
– Куда вы?… Что вы?… Такой.
– Какой, такой?
– Да будто миллион в лотерею выиграли.
– Я, более того: счастлив… Я нашел однополчанина.
– И потому так сияете?… Летите, никого не видя.
– Разве я вас толкнул?… Простите…
– Нет, не толкнули… А только странно видеть сияющего человека, который ничего не выиграл и не получил какого-то особенного места… Ну, сияйте, сияйте…
И она замурлыкала: – … "Раris… Rеinе du Mоndе Раris, с'еst unе Вlоndе Lе nez rеlеvе d'un аir mоquеr Lеs уеuх tоujоurs riеurs"…
Дальше Петрик не слышал.
На плане у входа в метро Петрик отыскал улицу, указанную в объявлении, и помчался туда. Улица оказалась там, где семнадцатый аррондисман теряет аристократическую тишину своих кварталов с их невысокими домами-особняками и широкими, тихими улицами, – и узкими тесными улочками, между высоких «доходных» домов подходит к шумному аvеnuе dе Сliсhу.
Шел дождь. Ноябрь был на исходе. В темноте узкой улицы Петрик едва мог различать номера домов.
Как и следовало ожидать, Дружко жил в каком-то вертепистом отеле.
– Соlоnеl Drоujkо?
– Аu siхiеmе а gаuсhе…
Лифта не полагалось. Дом был старый, бедный, темный и тесный. Узкая лестница вилась в безконечность. Лампочки гасли раньше, чем Петрик достигал следующего этажа. Подъем в темноте казался кошмаром. Ни номеров, ни досок с фамилиями, ни визитных карточек в Париже не полагалось. Вероятно, этот порядок установился с тех пор, как по нему гуляла кровавая революция и люди скрывали место своего жительства.
Петрик постучал в дощатую дверь где-то под самой крышей.
– Еntrеz!..
Петрик открыл незапертую на ключ дверь. Маленькая комната была странно освещена.
Единственная висячая на проволоке лампа была спущена к большому столу и подтянута к нему веревкой так, что освещала только стол. Склонивившийся над столом человек был в тени. В свете была рисовальная доска, стакан с водою и железный ящичек с акварельными красками. Сидевший встал от стола и лицо его совсем скрылось в тени.
– Полковник Дружко?
– С кем имею честь?
– Степан Ильич!.. Степа?… Ты?…
Дружко освободил привязанную лампу и поднял ее к потолку, освещая Петрика. В облаках табачного дыма Петрик увидал очень худое, помятое лицо с глубокими складками у щек, поредевшие, сивые волосы и серые, круглые глаза. Только они и напоминали Дружко. Коричневый старый пиджак висел мешком. Мягкий воротник был смят и галстух завязан небрежным узлом.
Между дверью и стеною была низкая железная койка, накрытая старым одеялом: на ней лежали бумаги и рисунки. Стены мансарды до самого потолка были завешаны картинами, изображавшими котов и кошек в самых разнообразных позах и всех цветов и оттенков. Большой желтый кот, прекрасно написанный акварелью, нагло поднял лапу, изогнулся кольцом и совершал свой туалет. Белая ангорская кошечка, написанная маслом, лежала на голубой подушке. И еще были коты. Не до них было сейчас Петрику.
Дружко присматривался к Петрику и, видимо, не узнавал его.
– Не узнаешь?… Так переменился?… Ранцев.
Голос Петрика дрогнул.
– Петр Сергеевич… Боже мой… По объявлению меня разыскал?… Какое это счастье!.. Да как же мне тебя-то узнать?… А твои усы?… Волосы седые! Да и я не ребенок-корнет…
Дружко расчищал место на постели, чтобы посадить на нее Петрика.
– Ты, что же… – не зная, как и с чего начать, сказал Петрик, еще раз внимательно оглядывая комнатушку и котов.
– Как видишь… Художник… Специалист по кошкам… Спрос есть – и коты меня питают.
– Ты что же, с натуры? – Петрик рассматривал рисунки.
– А как придется, смотря по заказу. Вот видишь этого желтого нахала? Рекомендую: кот Лулу, моей консьержки. Умилостивительная ей жертва. Это копия. Оригинал продан за пятьдесят франков…
– Но у тебя подписано…
– Ах, Julе LаmВеrt?.. Hе удивляйся. Это требование моего патрона.
– Значит, – горько улыбаясь, сказал Петрик, – совсем, как и у моей патронши.
Ведь и я не ротмистр Ранцев, русский, но просто mоnsiеur Рiеrrе, эльзасец. Они ценят наши знания, наш ум, наши таланты, нашу доблесть, но они и знать не хотят нашего славного русского имени.
– Не удивляйся и не негодуй, дорогой Петр Сергеевич. Это вполне естественно. Не наша ли прежняя эмиграция в течение едва ли не двух веков приучала их презирать Россию, талдыча им на все наречья и лады, что Россия страна кнута и произвола, что дикие и некультурные татары выше русских? Так что же тут удивляться их страху и пренебрежению русского имени.
Петрик промолчал. Он наблюдал и удивлялся на Дружко. Как развился и как поумнел он за эти годы скитаний и лишений!
– Как я рад, Петр Сергеевич, что ты сейчас же и откликнулся на мое объявление…
Теперь у нас пойдет работа. Мы будем теперь видеться часто. Каждый день. Этого требует… – Дружко сделал паузу. – Наш полк!
