Текст книги "Выпашь"
Автор книги: Петр Краснов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 39 страниц)
ХХ
Они виделись часто. Окончив свой деловой день, Петрик приезжал к Дружко. Теперь уже не все стены были завешаны котами. На главной лицевой стене, где в углу висела икона, был помещен большой портрет Государя Императора Николая II в форме 63-го Лейб-Драгунского Мариенбургского полка. Подле него были изображения лейб-драгун на конях. Дружко был мастер рисовать не одних котов. Это была полковая стенка.
Коты стеснились на противоположной стене между шкапом и окном. Они висели, отчасти закрывая друг друга.
На столе к приходу Петрика были положены два листа чистой бумаги и два хорошо отточенных карандаша.
– Садись… Начнем. Итак, нас двое… Следовательно: мы теперь можем составить полковое объединение Лейб-Мариенбургского полка и зарегистрировать его в Обще-Воинском Союзе. Это мною уже сделано. Нужные бумаги написаны. Тебе их только подписать.
– Постой, Степан… Но ты – полковник, я же всего ротмистр. Тебе и надо быть председателем. Ты старший.
– Ты ошибаешься. Ты царский ротмистр, а я добровольческий полковник. Ты наш девиз помнишь? Ему не изменил?
– За Веру, Царя и Отечество, – торжественно и твердо, тихим голосом сказал Петрик.
– Именно… Другого нет, и у нас, русских офицеров, быть и не может, а потому: ты царский ротмистр, я царский штабс-ротмистр – и пока не отыщется кто-нибудь старше тебя, коренной мариенбуржец, ты являешься старшим и становишься председателем полкового объединения. Подписывай заявления.
Петрик, молча, не протестуя, подписал поданные аккуратно написанные бумаги.
– А теперь слушай… В 1919-м году нашему славному 63-му Лейб– Драгунскому Мариенбургскому Его Величества полку минуло триста лет его доблестного служения русским государям и Родине. Наемные немецкие рейтары полковника Курциуса, драгуны Ласси, прославившие себя на полях под Дудергофом при Петре и со славою участвовавшие в первой и второй Нарвах, кирасирский фельдмаршала Миниха полк, опять драгуны в Отечественную войну и, наконец, шефство Государя Александра I..
Тогда, в 1919-м году, как-то не вспомнили об этом. Я был послан за вещами офицерского собрания, вывезенными в Вильно, и нашел город в польских руках.
Ничего не уцелело. Священные мундиры шефов, старые штандарты, полковое и призовое серебро – оно-то, конечно, в первую голову – было разграблено и растащено неизвестно кем. Но я знаю, что многое можно найти по антикварам, по жидовским лавчонкам, искать по объявлениям. Я знаю: люди ищут и находят.
– Нужны деньги и люди, – сказал Петрик.
– Да, совершенно верно… Нужны люди. И они есть… Это мы с тобой. А когда есть люди, будут и деньги. Мы создадим свой полк снова. Мы будем праздновать свой трехсотлетний юбилей. Это ничего, что он прошел. Мы возвратимся к этому дню.
– Праздновать, – тихо сказал Петрик. – Прости меня, Степа, но не звучит как-то это слово в моем сердце. Праздновать?… Как это можно праздновать?… Теперь?…
Когда вся Россия залита кровью безчисленных расстрелов?… Когда самого полка нет и нет его святого штандарта?… Когда мы, русские, без Родины?… Унижены до последней степени?… Как это, в такое-то время, праздновать? В чем же может заключаться наш праздник?… В слезах?… В панихидном пении по погибшем полке?
Самый настоящий праздник – это купить винтовку и патроны и уйти в приграничные леса, партизанить с братьями Русской Правды… Каждый убитый коммунист – праздник полка.
– Постой… Погоди… Выслушай меня.
Дружко опустил к самому столу лампу. Комната погрузилась во мрак. Только на столе был светлый круг и в нем два листа белой бумаги. Дружко говорил… И точно вдруг раздвинулись стены тесной и низкой мансадры. Выше стал потолок. Исчезли со стен коты. И не слышно стало городского парижского шума. …Просторный кабинет тонул в нарочито сделанном уютном полумраке. Пылал в углу камин. Зимняя торжественная стояла тишина. Все точно застыло в покое и довольстве. Время потекло обратно. Петрик не сидел на жестком рыночном стуле из соломы, но было под ним глубокое кресло, обитое мягкой кожей с мягкою спинкою и крутыми вальками. В глубине кабинета чуть отблескивала каминными огнями широкая золотая лепная рама и в ней так Петрику знакомая картина Коцебу: "Взятие Варшавской Воли", и на ней подвиг полка. Не серый дым плохого «капораля» шел перед ним от папиросы Дружко, но будто курил Степа дорогую сигару, что только что принес ему полковой буфетчик, и терпкие, ароматные, сизые и голубые прямые струи сигарного дыма тянулись между камином и картиной. И будто Дружко налил не в рябые стаканы бледного «ординера», а наливал в хрустальные фужеры играющий и искрящийся золотой Мумм… Трэ сэк… Полковая марка.
И говорил Дружко не усталым голосом недоедающего и недосыпающего рабочего человека, но своим бодрым корнетским голосом.
– Прежде всего, мы достанем полковую историю.
Петрик записал на чистом листе бумаги: "полковая история".
– Я заходил в русский книжный антикварный магазин. Там есть. Просят тысячу франков. Мне обещали подождать шесть месяцев. Записали книгу за мной.
– Через шесть месяцев мы должны иметь эту тысячу франков, – сказал Петрик и отметил на листе цифру: 1000.
– Мы ее и будем иметь, – твердо сказал Дружко. – Каждое воскресенье после первого числа, ты будешь приходить ко мне и класть ровно в девять часов, в час вечерней зари, в эту копилку сто франков… На полк!..
– На полк, – повторил Петрик. Его голос звучал торжественно.
– История полка… Отметь: через шесть мсяцев мы имеем на историю полка тысячу двести франков. Слушай дальше. Наш долг, во что бы то ни стало, какою бы то ни было ценою, отыскать и раздобыть наш полковой штандарт.
– Но где?… Как?…
– Я слышал, что его вывез и спас последний штандартный унтер-офицер Карвовский.
Ты его помнишь?
– Помню ли я?… Ведь моего лихого четвертого… Он петербургской губернии был, Дудергофской волости.
– Он ехал со штандартом в Добровольческую армию. На пути едва не попал к красным… Спасся к Уральским казакам. С ними сделал их легендарный поход по пескам и пустыням Закаспия и перешел границы Персии. Его там надо разыскивать.
Уралец Бородин в Сербии мне говорил, что он слышал, что штандарт цел.
Напряженнейшая тишина наступила после этих слов Дружко.
– И мы должны отыскать Карвовского и выписать его сюда. Клади на это две тысячи.
– С половиной, – тихо сказал Петрик.
– Сколько бы ни потребовалось. Когда будет Штандарт, нам легче станет собирать к нему людей. Мне писали: в Монтаржи работает наш драгун… Вот когда будет штандарт мы и напомним о своем трехсотлетнем существовании. Мы наймем большой зал…
– Или попросим гостеприимства у Лейб-казаков. Это для такого случая будет много лучше.
– Верно. Мы привезем туда свой штандарт.
– Штандартный в форме.
– Непременно… И мы все в исторических формах полка за триста лет его существования… Нас будет уже много…
– Молебен.
– Слово к присутствующим… скажет тот, кто будет старшим…
– Мы будем почтительно просить Великих князей почтить нас своим присутствием.
– Представителей полков кавалерии.
– Гвардии, армии и флота… Ты понимаешь, Петр Сергеевич, что в такой день без бокала вина нельзя.
– Мумм ехtrа drу… Полковой марки.
– Первый и единственный тост: за Государя и за полк.
– За полк!
– За Россию!
– Государь и Россия одно… Мы за Россию отдельно никогда не пили. В Государе и Россия.
– И за полк! – с глубочайшим волнением сказал Петрик.
– За полк, – снова повторил Дружко.
Внизу, кругом, шумел, гудел и пел песню города Париж. В незанавешенное окно видны были красные и цветные огни реклам. Прямо перед отелем, где жил Дружко, было пустопорожнее место. Там сломали дом и расчищали место для постройки нового.
В этот пролет между домами была видна перспектива улиц. Какой-то купол не то банка, не то дворца банкового короля там возвышался. Серое декабрьское небо отражало заревом огни города. На столе перед ними на помаранных заметками листах лежали большие никелевые часы Дружко. Они показывали без четверти девять.
Ни Петрик, ни Дружко ничего этого не видали и не слыхали. Они все были как бы в полковой библиотеке, и за стенами ее была зимняя тишина их захолустного местечка.
Петрик посмотрел на часы.
– Ты слышишь? – чуть слышно, точно боясь рассеять очарование мечты и прогнать родные призраки, сказал он.
– Ну?
– Заря… Наша заря…
Город за окном пел суровый гимн каменных громад, тюрем человеческой души. Рожки и клаксоны давали какую-то несложную мелодию. Дружко сложил губы трубочкой и, искусно подражая звуку сигнальной трубы стал выдувать: – "…Господи… Спаси… сохрани Воинов… и Россию…" Петрик внимательно его слушал. Благоговейно и молитвенно было его лицо.
– Мы всегда… Стоя слушали эту молитву, – как бы про себя, как в какой-то дремоте, проговорил Петрик.
Дружко продолжал играть, подражая трубе. Петрик сидел неподвижно, устремив свой взгляд на окно. Он не видал парижских улиц. Он не чувствовал на себе темно-серого дешевого пиджака наездника, пропахшего конским потом. Он смотрел в окно и видел заснеженную Россию и чувствовал на себе стягивающий и тесный полковой мундир.
Рядом с ним сидел Дружко. Редкие, сивые волосы сбились над его лбом. Лицо было сосредоточенно и серьезно. Он и точно, как молитву, выдувал губами кавалерийскую зорю. Глаза в набрякших красных веках смотрели напряженно и строго на портрет Государя в Мариенбургской форме. Он допевал последние ноты зори.
ХХI
Петрик проводил клиента, долговязого американца, бравшего у него урок езды, и пошел в бюро посмотреть «книгу приказов». Другой наездник, англичанин мистер Томпсон, стоял над книгой. Тускло над нею горела лампочка. Томпсон повернул голову к Петрику и показал ему на запись.
– Вам завтра с восьми, – сказал он, – и посмотрите-ка, какая вам лошадь. Это что-то особенное, что патронша дает такую лошадь первый раз.
Петрик нагнулся над книгой. Тонкими падающими буквами госпожи Ленсман там было написано: – "вторник, 2-го декабря. Мосье Пьер. Мисс Герберт. – Фонетт. Буль-де-неж. – Лучшая лошадь заведения, светло-рыжая кобыла Фонетт, предназначалась для какой-то мисс Герберт. И время было дано не час, как обыкновенно, а полтора часа. Петрик закрыл книгу и вышел на улицу. Новая клиентка – и, видимо, любительница, если берет лошадь на полтора часа и если ей так доверяет хозяйка. Верно, надолго.
Впрочем, все будет зависеть от погоды. Петрик уже изучил обычаи "катающихся".
Погода делала хорошие и худые дни.
Без четверти восемь на другой день Петрик подходил к заведению Ленсман. Ворота были открыты. Сама Ленсман была уже на дворе.
День обещал быть хорошим. Густой туман опускался над городом. Но над серыми крышами домов розовело небо, а в самом верху оно было чистого голубого цвета.
Солнце пробивалось сквозь туман.
На дворе уже стояли поседланные лошади первого урока. На Фонетт было новое, собственное, не манежное, английское седло. Оно было маленькое. Значит, мисс Герберт не толстуха и будет ездить по-мужски. Ленсман строго и внимательно осмотрела с головы до ног Петрика. Осталась, видно, довольна осмотром. Легкая тень улыбки скользнула по ее сухому лицу старого гренадера. Сапоги и шпоры Петрика блестели, распахнутый рейт-фрак был еще достаточно свеж. Котелок хорошо начищен. Наездник был строен и красив. Седые волосы придавали ему нужную солидность.
– Клиентка очень молодая, – сказала Ленсман, – не позволяйте ей много скакать.
– С'еst еntеndu, mаdаmе, – поднимая над головою котелок, сказал Петрик.
Клиентка начинала его интересовать. Он внимательно осмотрел седловку обеих лошадей. Старый Буль-де-неж добродушно оскалился на Петрика. Точно подсмеивался над лишними заботами наездника.
Петрик ожидал у ворот. По улице взад и вперед, заложив длинный бич за спину, разгуливал Томпсон. У него урок был от девяти, но погода была очень хороша и мог набежать случайный клиент.
Ровно в восемь к воротам мягко и беззвучно, точно подплыл, громадный восьмицилиндровый американский «Паккард». Петрик, знакомый с шоферами, сразу оценил машину: – сорок пять городских, сто десять настоящих сил. Все новейшие усовершенствования роскоши и удобства. Долговязый шофер-француз в длинной синей ливрее и фуражке, не спеша вылез из своей застекленной кабины, обошел машину и открыл широкую дверь кареты.
Оттуда вышла стройная девушка, лет семнадцати. За ней показалась полная седая, очень богато одетая дама. Девушка была в разрезной амазонке, в высоких рыжей шагрени очень дорогих сапогах со шпорами. Поверх было надето широкое пальто из серебристых соболей. Из-под черного котелка на лоб выбивалась тонкая прядка золотистых волос. Эта прядка придавала лицу амазонки шаловливый вид. Девушка была высока, почти такого же роста, как и Петрик. Дама остановилась разговаривать с Ленсман. Амазонка кивнула хозяйке головкой со стрижеными по моде волосами и прошла к своей лошади. Петрик стоял подле Фонетт, готовый помочь новой клиентке. Серо-голубые глаза девушки, так много напомнившие Петрику глаза цвета морской волны, были широко раскрыты. В них светилась детская радость.
– Аm I tо ridе this hоrsе?
Голос был глубок и красив. Он показался Петрику сладкой музыкой.
– Уеs, miss.
– Is it gооd – nаturеd?
– Yеs, miss.
– Mау I раt it?
Петрик сам погладил Фонетт, показывая, что лошадь добрая. Девушка с ласковою нежностью стала гладить и трепать лошадь по шее.
– Я надеюсь мы будем друзьями и полюбим друг друга, – сказала она по-английски, как бы сама с собою.
Седая дама, сопровождаемая Ленсман, подошла к ним. Она строго осмотрела Петрика.
– Аrе уоu quitе surе оf him, mаdаm?
– Indееd I аm, Mаdаm. Mоnsiеur Рiеrrе is а Frеnсhmаn. Hе hаs Вееn fоr mаnу уеаrs in оur hоusе. Hе is аn ассоmрlishеd hоrsеmаn.
– Uр, mу dаrling?!
Петрик подставил руку, амазонка поставила на нее свою маленькую ножку и легко, привычным движением опустилась в седло. Петрик вскочил на Буль-де-неж. Его клиентка поехала к воротам и, выезжая из них, помахала приветливо ручкой седой даме.
– Пожалуйте направо, – показал Петрик дорогу.
Лошади шли бодро и смело по камням улицы. За последними домами показался Булонский лес. Солнце победило туман. Последние клочья его застыли между кустами в низинах. Весь сквозной лес горел в ярких лучах. Точно золотой дождь пролил над ним и отдельные капли его спадали с тонких ветвей: золотые листья, уцелевшие от ветряных бурь, прозрачными гроздьями свешивались кое-где с темных сучьев. Дали аллей клубились прозрачными голубыми туманами. Со всех сторон к лесу направлялись всадники и амазонки. Все точно обрадовались солнцу и прекрасной теплой погоде. Сзади по аvеnuе du Воis dе Воulоgnе по широким панелям сплошной толпой надвигались пешеходы.
– Какая прелесть! – сказала девушка, тонким хлыстиком показывая в глубину аллеи.
– Что прикажете? – сказал Петрик. Положительно ему сегодня не давался английский язык и тон наездника. Он внимательно посмотрел на амазонку. Должно быть, она много и с детства ездила верхом. Она сама без подсказки Петрика разобрала поводья по-полевому. Сидела она прекрасно. Длинная стройная нога красиво обрисовывалась под юбкой амазонки. Шенкель был наложен. Бояться за нее не приходилось. Петрик сознавал, что он ехал теперь с самой красивой и нарядной наездницей, какую он видал в Булонском лесу. И это было приятно, и тем еще труднее было выдерживать менторский тон наездника.
Девушка прямо в глаза посмотрела Петрику. Удивительно, несказанно чист и ясен был взгляд глубоких глаз цвета прозрачной морской волны.
– Это и есть Булонский лес?
– Да, мисс.
– Я ездила в Кенсингтонском парке и в Гайд-парке. Там тоже очень красиво.
Только там гораздо чище… И бараны бродят по «пелузам»… Очень это украшает и оживляет.
Петрик ее плохо понимал. Он помнил, что разговаривать не полагается и промолчал.
– Я думаю, тут можно рысью?
– Как вам будет угодно, мисс.
Они пошли рысью. Лошади шли, играя. Фонетт точно не чувствовала тяжести и шла воздушно, точно совсем не касаясь земли. Так многое напоминала и эта легкая побежка лошадей и это плавное приподнимание через такт грациозного девичьего стана. Сердце щемило тоскою воспоминаний. Буль-де-неж едва поспевал за Фонетт.
Он бежал, недовольно крутя головою.
Черное шоссе пересекало верховую дорожку. Петрик обогнал на полшага амазонку и сказал: – Здесь надо шагом.
– Почему?
– Здесь скользко, и могут быть автомобили.
– А… Да…
Они пересекли дорогу, шедшую от Роrtе dе lа Muеttе и шагом пошли к большому длинному озеру. Вода в нем казалась темно-зеленой и клубилась холодным паром. По смятой, набухшей бурой траве золотым узором легли последние опавшие листья.
Здесь шумы города не были так слышны. Реже попадались автомобили. Верховых было много и Петрик должен был быть начеку. Высокий господин, сопровождаемый мулатом, обгонял их полевым галопом. Фонетт заволновалась и поддала задом.
– Tightеn thе rеins.
– It's dоnе.
Девушка виноватыми глазами посмотрела на Петрика. Совсем так смотрела на него когда-то Валентина Петровна, когда он давал ей урок в манеже Боссе. На мгновенье воспоминание о прошлом заслонило его настоящее. Очень уж эта девушка ему напоминала его жену, когда она совсем еще юная носилась с ним по полям и лесам Захолустного Штаба.
Амазонка подобрала повод и поскакала галопом. В конце озера шоссе шло поперек их пути. Петрик опять обогнал девушку и, преграждая ей путь рукой, серьезно сказал: – Здесь надо шагом.
От плохого произношения Петрика по-английски это вышло у него непроизвольно строго.
– Опять шоссе, – вздохнула девушка.
– Да, мисс.
Они обогнули озеро. Когда выворачивали на дорогу, ведшую к воротам леса, Петрик сказал: – Мисс ездит уже час с четвертью. Может быть, мисс повернет домой. Этою дорогою мы как раз через четверть часа будем у конюшен.
Она ничего не сказала и покорно поехала туда, куда ей указал Петрик. В прекрасных глазах ее горела радость. Лошади шли к дому просторным и легким шагом.
Наездница опустила правую руку и чуть покачивала ею в такт хода лошади. Они свернули в переулок. Перед ними были ворота заведения госпожи Ленсман.
– Очень хорошо было, мистер, – сказала, поворачивая к нему оживленное, раскрасневшееся лицо девушка. – Но какой вы строгий… И педант!.. педант!..
Петрик вздрогнул. Она сказала слово: «педант» как будто не по-английски «пед-энт», но точно по-русски: – «педант» с ударением на втором слоге. Так некогда, заканчивая с ним езду в манеже, сказала ему его Валентина Петровна. Впрочем, может быть, это только так показалось, потому что, странным образом, в этот миг эта чужая девушка, англичанка, до мелочей напомнила ему его милое, далекое, покинутое, недостижимое Солнышко.
Петрик легко снял с седла амазонку. Шофер подал ей соболью шубку. Мисс Герберт ласкала лошадь, принятую конюхом, и давала ей сахар. Старая дама спрашивала ее о впечатлениях прогулки. Петрик пошел к конюшне.
– Мосье Пьер, – нетерпеливо окликнула его девушка. Она протягивала ему руку…
"Да… На чай"…
Петрик подошел к ней и снял шляпу. Она теперь совсем не походила на его Солнышко.
Она сунула в его руку две смятые свежие десятифранковки.
– Благодарю вас, мисс.
Обоим стало почему-то неловко.
Пустым взглядом смотрел Петрик, как она прошла к машине. Пожилая дама уже сидела в карете. Шофер закрыл дверь, не спеша сел к рулю и громадная машина мягко и плавно тронула с места.
Петрику показалось, что солнце зашло за тучи и стало темно. Небо было без облака, и Париж по блеску солнечного декабрьского дня соревновал с Ниццей. Ярким солнечным светом был залит конюшенный двор. На нем уже стояли готовые для езды лошади. Сейчас должен был ездить с Петриком японец из посольства.
Маленький, худощавый, лукавый японец выходил из бюро, натягивая перчатки.
– Еh Вiеn, mоn viеuх, – японец подпрыгнул и хлопнул по плечу Петрика. Он считал хорошим тоном фамильярность со служащими. – Quеl Веаu tеmрs.
Лошади дружно вышли из ворот. Улочка была пуста. По мокрому асфальту серыми змеями вились следы нарядного Паккарда.
И почему-то непонятная грусть охватила Петрика и он с трудом отвечал на шутки японца.
ХХII
Жизнь Ферфаксова, после его женитьбы на Анеле, резко изменилась. Хор Воронина распался, и Ферфаксов остался без работы. Тут за него принялась Анеля. От тех добрых людей, которые помогли ей устроить отца в Русский дом, а потом достойно похоронить его, она достала денег взаймы и энергично принялась за мужа. Факс, во время своего пребывания в русском хоре совсем не говоривший по-французски, теперь должен был засесть с Анелей за уроки французского языка. По утрам он посещал автомобильную школу, по вечерам с Анелей зубрил улицы Парижа и правила езды. Анеля достигла своего. Через три месяца упорного труда Ферфаксов выдержал экзамен, получил карт роз и карт «Вlеu» и взял место шофера на такси в одном гараже. Теперь жизнь его протекала на улице среди людской толчеи в страшном калейдоскопе парижской суеты. И это отразилось на нем. Спокойный и уравновешенный до этого времени, он стал нервным и неспокойным. Ему все казалось, что он должен что-то делать. Он искал истину. Нервный днем, он не мог успокоиться к вечеру. Анеля и возня со Стасем его не удовлетворяли. Он должен был быть на людях и кого-то слушать, чему-то учиться. Он не пошел, как то сделал Петрик, на Военно-Научные курсы.
Он жаждал общих знаний, политика и философия его увлекали. Как только выпадала свободная минута во время стоянки, он брал русскую газету и первое, что смотрел в ней – отдел: "лекции и собрания". Он намечал, куда он пойдет этим вечером. Он с одинаковым вниманием и как будто даже удивлением слушал о борьбе партизан на Дальнем Востоке, о Португальской поэзии ХVI века, о четвертой ипостаси и святой Софии, ходил на проповеди проповедника Рогожина, слушал прения по «текущему» моменту. Он стал членом нескольких обществ и союзов и даже кое-где вошел в правление. И от этого обилия лекций, речей и диспутов с ним сделалось то, что бывает с объевшимся человеком. Как у того бывает несварение желудка, так у Ферфаксова стало как бы несварение мозгов. Он многое, такое простое раньше для него, перестал понимать. Давно ли он повторял слова апостола Петра: – "кто любит жизнь и хочет видеть добрые дни, тот удерживай язык свой от зла и уста свои от лукавых речей"… Лукавые речи тянули его. Он, как пьяница без вина, не мог обходиться без того, чтобы кто-нибудь что-нибудь ему не рассказывал и не разъяснял. Среди своих товарищей по гаражу, шоферов, он не находил людей, которые помогли бы ему разобраться в том, что он слышал кругом. Их интересы были мелкие и узкие. Говорили лишь о том, кто сколько наездил за день, кому сколько дали на чай. Еще говорили об «аксиданах», о строгости парижских "ажанов".
Мечтали не о России. Россия уплыла в какое-то далекое и, пожалуй совсем недоступное и недостижимое место. О ней говорили мечтатели. Идеалом шофера, особенно из молодых, был сильный человек американской складки, и потому мечтали лишь о том, как наколотить деньгу, купить машину «люкс» и работать от себя и для себя. …"Нас столько раз обманывали… Кому теперь верить?… Нет, на авантюру я не поддамся?… Зачем мне туда?… У меня тут все есть… Под солнцем места много…
Нас там не хотят, чего же мы будем туда соваться?…" – Говорили Ферфаксову в ответ на его вопросы: – "что теперь делать"…
Такие речи Ферфаксова не удовлетворяли. Тем более чужды были они ему, что совсем другое он слышал от Ранцева, с которым поддерживал постоянные сношения.
В ту зиму, когда Петрик поступил в заведение госпожи Ленсман и стал наездником, Ферфаксов, как никогда раньше, носился с масонами. Он так жаждал чьего-то руководства, так, бедный, потерялся во всем том, что он слышал, так совершенно утратил свою волю, что ему стало казаться, что в масонстве он именно и найдет то, чего ему так недоставало. Сделаться масоном – потерять свою свободную волю и отдать себя в распоряжение каких-то мудрых людей и власти, которых, правда, не знаешь, но которые ведут к истине.
У них в гараже появился молодой человек, граф Онгрин. Он числился когда-то в блестящем гвардейском полку. В детстве был страшно богат, теперь, лишившись всего, работал шофером. Он резко отличался от других шоферов. Он был задумчив, сосредоточен и молчалив. Однажды, когда машины Ферфаксова и графа Онгрина стояли рядом, они разговорились.
Ферфаксов с подкупающей искренностью рассказал Онгрину о своих сомнениях и исканиях, о своей полной неудовлетворенности, о своих колебаниях и поисках истины. Граф Онгрин открылся Ферфаксову, что он масон.
– Ну и что же? – с живейшим интересом спросил Онгрина Ферфаксов.
– Я нашел там большое удовлетворение, – спокойно отвечал Онгрин.
И тогда Ферфаксов упросил графа Онгрина устроить совсем маленькое собрание, где бы можно было откровенно поговорить о масонстве и современном его значении.
– Все будут свои… Офицеры… Мы обсудим… Это не простое любопытство. Таких ищущих, как я, много… Раньше меня вело Священное Писание… Теперь я колеблюсь…
Нахожу противоречия… Сомневаюсь… Может быть, масоны меня научат и приоткроют уголок истины.
Граф Онгрин обещал переговорить со своим наставником и через несколько дней сообщил Ферфаксову, что согласие дано, что на собрание придет видный масон парижской ложи и что Ферфаксов может привести на собрание сколько угодно и каких угодно оппонентов, хотя самого Николая Евгеньевича Маркова, масонам это не страшно.
Ферфаксов рассказал об этом Петрику и просил и его вместе с Дружко придти на это собрание. Петрик сначала закобянился. Все это ему казалось нудным, безполезным и совсем ненужным, но потом, переговорив с Дружко, согласился.
Друг ли, враг ли масоны – их надо знать. Дружко отыскал некоего полковника Пиксанова. Это тоже был гвардейский офицер. Когда-то он вошел в масонскую ложу, потом разочаровался и вышел из нее. Он согласился быть на собрании и, если то будет нужно, выступить со своими опровержениями.
В вечер того дня, когда Петрик первый раз ездил с мисс Герберт, он отправился на это собрание.
