Текст книги "Муравьи революции"

Автор книги: Петр Никифоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

– Куда так раню?

– На работу на яхту – ответили мы и благополучно вышли за ворота.

Недалеко, на другой улице, стоял рысак, приготовленный на случай, если нам пришлась бы прорваться силой. Однако всё обошлось благополучно. «Чухонец» с пятизарядным «Гочкисом» поехал, труся на своей кляче, домой, а мы, сделав рукой знак лихачу уезжать, отправились на отведённые нам квартиры.

В организации нам предложили поехать за границу. Но мы оба отказались. Тогда нам предложили поехать на юг, в Крым. Это предложение нами с радостью было принято. О Крыме мы знали только по учебникам, как о «волшебном» крае, и побывать там для нас было весьма соблазнительно. От Шеломенцева из Петропавловки я получил записку, в которой он сообщил мне, что ему многое не грозит, наверное, опять в дисциплинарку загонят.

Дня через три, получив на дорогу деньги и явки, мы покинули Петербург.

Поезд медленно двигался; мы смотрели в окно, как постепенно таял в февральском тумане ставший таким близким нам город.

Петербург исчез, а вместе с ним исчезла и наша внешняя форма и наши имена. В почтовом поезде в вагоне третьего класса ехали на юг два рабочих: Пётр Малаканов и Иван Сырцов.

Часть вторая

В крымском подполье

Скрываясь от ареста в Петербурге, я с товарищем Зайцевым направился в Крым под фамилиями двух рабочих – Петра Малаканова и Ивана Сырцова. Партийные явки в Москве и Харькове были вехами, которые указывали подпольный путь к нашей цели.

Где-то далеко позади, уже в прошлом, маячили туманный Петербург и притаившийся в море грозный Кронштадт. Чем дальше уносил нас поезд, тем тоньше становились нити, связывающие с уходящим прошлым, и, болезненно натягиваясь, рвались.

Крым мы знали из книг и рассказов, которые рисовали его «земным раем», где люди живут среди садов и виноградников в довольстве, где вечно греет солнце, где не бывает зимы. «Сказочная страна». Поэтому мы ехали в Крым с радостным ожиданием.

И действительно, «сказочный Крым» встретил нас сияющим солнцем, цветущими садами, но неприветливо, скупо и голодно. Сказка исчезла, как только мы вступили на улицы города. Призрак нищеты так же витал над Крымом, как и над всей остальной Россией.

Симферополь – административный центр Крыма – степной, не промышленный город, по преимуществу город мелкой и средней торговли. Мы на первых же порах встретились с гнетущей тяжестью безработицы.

В крепости наших паспортов уверенности не было, поэтому организация решила поселить нас пока на конспиративной квартире в «коммуне».

«Коммуна» ютилась в дебрях татарской слободки, а потому была мало доступна внезапным полицейским налётам.

Каменная клеть, зажатая между двумя саклями в тесном дворике, без окон, с дырой в потолке, откуда лился полосой свет, и дверь: всего два отверстия. Пол земляной, нары, две табуретки, ящик вместо стола – он же шкаф, мангал для варки пищи, закоптевший чайник, кастрюля и сковорода составляли весь инвентарь «коммуны». На пороге клети сидел перед подставкой грузин и старательно водил карандашом по рисовальной бумаге. В результате его стараний на бумаге красовался известный рисунок «Качели». Высокий, средних лет, чёрный, с большими плазами «художник» был тощ, что вызывало подозрение о малой доходности его работы. Второй грузин лежал на нарах и тоненьким гортанным голоском тянул что-то грустное. На ногах у обоих были крымские лёгкие, а главное, дешёвые чувяки. Был и ещё один обитатель «коммуны», но его налицо не оказалось: он работал в заготовочной мастерской на «подёнщине»…

Наш приход никакого волнения среди «коммунаров» не вызвал.

Они мельком взглянули на нас и продолжали каждый своё занятие.

Грузины были активными участниками гурийского восстания 1905 года. После разгрома Гурии правительственными войсками они бежали в Крым, где и проживали в ожидании возможности вернуться на родину.

«Коммуна» жила впроголодь. Партийная организация была бедна и могла уделять весьма скудные гроши для поддержки коммунаров; им приходилось перебиваться случайными заработками. Иногда художнику удавалось сбывать свои произведения, но симферопольский обыватель настолько был «невежественен» в искусстве, что делал его невыгодным. Иногда «коммуну» поддерживал заготовщик, но весьма редко, потому что он среди заготовщиков вёл политическую работу, которая отнюдь не приносила дохода.

Наш приезд несколько улучшил материальное положение «коммуны», но через несколько дней «коммуна» ещё крепче прежнего села на мель. На получение какой-либо работы надежды не было и мы нудно тянули голодное существование.

Сиденье мне ничего не сулило, и я начал проявлять признаки бунтарства, требуя посылки меня на партийную работу. Один из членов комитета – Степан – поддерживал меня; решили направить меня в Севастополь.

Вручая мне явку, Степан посоветовал мне не говорить о моей приверженности к большевизму: «иначе севастопольщики сплавят тебя в какую-либо дыру».

Севастополь только что пережил свои бурные дни: потёмкинское восстание дало богатые ростки, которые дали ещё более мощное восстание морских экипажей, окончившееся трагической гибелью крейсера «Очаков». Присоединившись к восстанию экипажей, «Очаков» пытался увлечь за собой и весь боевой флот, но морские и крепостные власти, наученные примером «Потёмкина», зорко следили за флотом: при первых же мятежных сигналах «Очакова» жестокий огонь крепостной артиллерии прекратил его призывы. В то же время крепостная пехота кольцом ружейного и пулемётного огня зажала поднявшиеся флотские экипажи. Восстание не успело развернуться, как мятежный «Очаков» уже погибал в огне под снарядами крепости. Плывшие с «Очакова» к берегу повстанцы расстреливались в упор у беретов Севастополя.

Ноябрьское восстание так же потонуло в крови моряков, как в октябре потонуло восстание кронштадтцев.

Кроме погибших во время восстания и казнённых были вырваны из черноморского флота 1611 матросов и особыми эшелонами усланы в Сибирь на каторгу.

В Севастополе встретили меня хорошо. Шла усиленная работа по сколачиванию нового революционного актива. Работников не хватало, и я как военный работник был несомненно весьма желателен. Но я не послушал совета Степана и при разговорах сказал, что я большевик. Результат сразу же сказался: на следующий дань мне предложили поехать в Евпаторию для обработки стоявшей там казачьей сотни. Я попытался возражать:

– Я военный работник, знаю матросскую среду, имею опыт работы и настаиваю, чтобы меня использовали на работе среда матросов…

– Комитет предлагает вам ехать в Евпаторию. Здесь работа излажена и работники есть. Нам важно обработать казачью сотню в Евпатории.

Выругал я себя олухом, однако поехал. Получил явку, связь с сотней. Меня представили трём товарищам, которые также ехали в Евпаторию. Двое были гимназист и гимназистка Крицманы, третий – высокий, сгорбленный, с длинными болтающимися руками и плохо ворочающимся языком тов. Крамаров.

Сели на пароход ночью. В море застал нас шторм. Спутников моих мучила до бесчувствия морская болезнь. Я, более привычный к качке, крепился, вылез на палубу и пробыл там до приезда в Евпаторию. Море представляло собою грозную и вместе с тем чарующую картину. Луна временами прорывалась сквозь чёрные тучи, серебряным огнём обжигала бушевавшие волны и опять скрывалась. Шторм так же внезапно прекратился, как внезапно начался, небо очистилось, и огромные синеватые звезды низко нависли над морем. К Евпатории подошли, когда солнце уже нещадно палило, а на пляже мелькали голые люди.

Зашли к отцу моих спутников, довольно пожилому врачу Крицману. Старик принял меня приветливо; особенно рады новому человеку были ребята: не часто заглядывали сюда партийные работники. Крицман представлял собою типичную фигуру провинциального врача: немножко полный и тяжеловатый на подъем, довольный своим «гнездом» и крицманятами, либерал, находящийся под слабым надзором полиции, за что пользовался уважением со стороны местной интеллигенции. Дети, как полагается, были левее папаши и относились к нему снисходительно.

Евпатория жила ленивой, почти неподвижной жизнью. Днём город казался вымершим. Изредка кое-кто быстро пробегал по раскалённым камням улицы.

Оживлялся город только по утрам, когда курортники выходили на пляж, а рыбаки сгружали липкую камбалу, да вечером, когда тощий бульвар оглашался нестройной музыкой.

У Крицманов оставаться долю было небезопасно, и я подыскал себе «берлогу» в татарской части порода, где и поселился.

С сотней провозился около месяца, сколотил кружок из пятнадцати человек, знакомил казаков с задачами и программой партии, со значением революции пятого года и т. д. Занимались тут же возле сотни в какой-то рощице. Начальство плохо следило за сотней и, разморённое от жары, тянуло в прохладе офицерского особняка кислое вино и дулось в карты.

Казаки внимательно слушали и всё время задавали мучившие их вопросы:

– Отберут у казачества землю или не отберут, если будет революция?

– У кого много – отберут, особенно у богатых, и наделят бедноту.

– А говорят, что иногородным отдадут землю. Не отдадим! Драться будем, а не отдадим.

Долго и упорно приходилось втолковывать казакам, что никто у них землю отбирать не собирается.

Работа с казаками не отнимала у меня всего времени, и я связался с рыбаками. Добродушный народ, однако себе на уме. Думают умнее и знают больше, чем это кажется; почти поголовно промышляют контрабандой, почему находятся не в ладах с пограничниками и полицией. Работать с ними мне, однако, не пришлось: получил от Степана письмо с предложением выехать в Симферополь, что я немедленно с радостью исполнил.

«Коммунары» меня встретили радостно. Их осталось только двое: заготовщик поступил на работу, перешёл на легальное положение и по сему случаю из «коммуны» выбыл.

Степан сообщил мне, что комитет решил направить меня на партийную работу в керченскую организацию.

На этот раз я надолго простился с «коммуной» и с Симферополем.

Хотя выжженные солнцем джанкойские степи и наводили уныние, в Керчь я всё же ехал бодрым и радостным.

В Керчи меня приняли хорошо, и город мне понравился: больше было жизни, чем в Симферополе и Евпатории. Встретили меня двое рабочих – Авив Михно и Павел. Встретили довольно тепло и отнеслись ко мне без излишней сдержанности, только шутя мне сказали: «Мы надеемся, что вы нам из Питера большевизма не привезли». Я решил присмотреться и потому старался о фракциях разговоров не заводить.

Авив – высокий стройный парень лет тридцати, с русой типично русской бородкой, глаза голубые, добрые и доверчивые; немного заикаясь, он говорил мягким голосом. До революции 1905 года он отбывал ссылку в Архангельске, теперь работал в Керчи токарем на механическом заводе Золотарёва.

Он предложил мне поселиться с ним, на что я сейчас же согласился. Комната его была совершенно без окон, свет в неё проникал через стеклянную дверь из другой комнаты. Комната была заботливо прибрана: кровать, стол, полка с книгами находились в порядке.

Павел работал слесарем на том же заводе; Авив назвал его «начётчиком».

Вошли ещё двое рабочих, оба старики.

– Вот наш квартирохозяин, литейщик Василий Петров. А это – русский немец Карлуша, не то анархист, не то кадет, а зовёт себя эсером.

Я поздоровался со стариками. Тяжёлая работа литейщика согнула Василия, и он казался ниже своего роста.

Карлуша, слесарь, по фамилии Горн – типичный немец, говорил с акцентом, роста он был высокого, носил бороду клинышком; когда смеялся, лицо его собиралось в весёлые морщинки. Вошла хозяйка с дочерью.

Это была старушка, сгорбленная годами. Она поздоровалась со мной и, выслушав Авиза, по-матерински ласково сказала:

– Ну, поживите у нас. Понравится – останетесь.

Дочь Шурка в белом ученическом фартуке шмыгнула мимо нас в большую комнату. Чувствовалось, что это прочно сколоченная рабочая семья, и Авив является её основным гвоздём. Василия Авив звал папашей.

– Из каких краёв? – спросил меня Василий.

– Из Симферополя, – ответил я. – Селёдка, говорят, у вас хороша.

– Не селёдка, а бычки. Кто керченских бычков отведает, из Керчи уезжать не хочет. А как с работой в Симферополе?

– Плохо.

– И здесь не сладко. Ребята помогут поступить. А как тебя дразнить-то?

– Малаканов Пётр.

– Пётр, значит… Вот с ботинками у тебя, брат, не того. Заменить бы надо.

Действительно, из дыр в ботинках виднелись пальцы. Я сокрушённо на них посмотрел и ничего возразить не мог.

– Не огорчайся, купим новые, – сказал Авив. – Павел, надо достать денег на ботинки.

– Хорошо, – ответил Павел.

Попрощавшись со мной, Павел и Карл ушли. Хозяйка заботливо стала справляться о моём гардеробе, но так как у меня ничего не обнаружилось, то и решила, что кое-что можно взять у Авива. Поселили меня вместе с Авивом в тёмной комнате.

Я был более чем доволен.

Дня через два собрался городской комитет, где был сделан доклад о работе среди моряков и грузчиков.

Выяснилось, что все попытки создать какую-либо ячейку среди моряков и грузчиков кончились неудачей. Было направлено уже несколько товарищей, но ничего ив этого не вышло – их просто выставили оттуда, а двоих даже побили. Местная черносотенная организация имела там свою хорошую агентуру и крепко держала рабочих в руках.

Комитет постановил направить меня на эту работу.

Когда с заседания комитета мы шли домой, Авив сказал мне:

– Нелёгкая тебе будет работа: черносотенцы крепко сидят как у грузчиков, так и в караване. Люди на погромах бывали. Особенно у грузчиков будет трудно – там хозяйничает Бескаравайный, главарь местных черносотенцев. Он зверски с ними расправляется, крепко держит их в руках и опаивает. Тебе надо держать там ухо востро.

Меня трудности не пугали: сила в те времена была у меня большая и энергии много, и поэтому я был уверен, что с задачей справлюсь.

«Маленький узелок»

Керчь – маленький полукурортный городишко, градоначальство. Красиво, полуподковой, огибая бухту, расположился он на склонах горы. Небольшие белые домики сбегают табуном к морю от скалистого, хмурого «Митридата». На высоком мысу у входа в бухту чернеют валы керченской крепости, а напротив неё, на другом мысу мрачным силуэтом выступает огромный металлургический завод. Он молчит, ни одна труба не дымится, ни одна домна не полыхает пламенем в ночное небо, дремлют огромные прокатные корпуса. Это – бывший французский завод. Семь тысяч рабочих превращали руду в золото, которое шло в карманы французких миллионеров. Но завод прогорел; французы уехали, рабочие разошлись с надеждой, что когда-нибудь опять задымятся высокие трубы.

И задымили-таки. Только не французским, а крепким советским дымом и не одна сотня металлистов вернулась в его просторные корпуса, и вновь заполыхали огромные домны багровым пламенем в ночное небо.

Рабочее население в Керчи группировалось на двух металлообрабатывающих заводах, где работало около 400 человек, в землечерпательном караване и в порту, где работало около 600 человек; было кроме того около 800 грузчиков; остальную часть составляло кустарно-ремесленное население.

Меньшевистская организация свила себе крепкое гнездо на заводах.

Среди же моряков землечерпательного каравана и грузчиков царили черносотенцы.

Я целыми днями толкался то в землечерпательном караване среди моряков, то у грузчиков. Присматриваясь к жизни грузчиков, прислушиваясь к их разговорам, я быстро нащупал их болезни и уязвимые для моей агитации места.

Всеми грузовыми работами на пристанях в то время руководили подрядчики, которые спевались с портовой и пароходной администрацией и жестоко эксплуатировали разрозненную массу грузчиков. Подрядчики спаивали грузчиков водкой и обсчитывали их при расчётах. Расчёты с грузчиками всегда являлись моментами бурного недовольства грузчиков против подрядчиков.

Всё это я подробно изучил и запомнил для моей будущей работы. Хотя и была возможность поступить грузчиком, я всё же решил пробраться на землечерпательный караван.

Происходил ещё ремонт судов, и только небольшая часть каравана была в действии. Разговорился с рабочими и с их помощью, как безработный, устроился на одну из землечерпательных машин – «Виктор Шуйский» – в качестве чернорабочего с содержанием 75 копеек в день.

На работу меня принял старый боцман, прошедший военную службу. Обладая чудовищной работоспособностью и выносливостью, он крепко держал в руках судовую команду, был правой рукой капитана и пил запоем. Когда я явился к нему, он пытливо меня оглядел; незавидная одежда и крепкая физическая внешность его удовлетворили.

– Что умеешь делать?

– Всю чёрную работу могу делать.

– Где работал последнее время?

– В Челябинске, в депо, – ответил я, надеясь, что справляться там о моей работе не будут.

– За что уволили?

– За выпивку, – ответил я смущённо.

– Ладно, иди работай; пьяного увижу – выгоню. Эй, Беспалов, вот тебе помощник, принимай.

Беспалов, похожий по фигуре на моего домохозяина Василия, был так сгорблен и медлителен, как будто нёс на себе большую тяжесть. В этом отношении все старые металлисты, прошедшие тренировку четырнадцати-шестнадцатичасового рабочего дня, весьма походили друг на друга – их как будто отливали в одной и той же форме.

Беспалов устанавливал и ремонтировал трубопроводные системы на судах; работал с сыном. В караване Беспалов работал много лет, переняв работу от своего отца. Был угрюм и молчалив и, видать, основательно пил; был упорен в работе, его заскорузлые руки, как клещи, схватывали предметы и уверенно приставляли их к надлежащему месту; работу делал хорошо, крепко и чисто.

Я с водопроводной работой был знаком и потому оказался помощником «сметливым», что сразу же расположило старика в мою пользу. Этому обстоятельству я придавал особо важное значение; в моей работе симпатия старого рабочего была уже поддержкой, хотя бы он и не пожелал вмешиваться в политику.

На мою долю выпала вся чёрная и тяжёлая работа: я таскал трубы, подавал тяжёлые цепные ключи и очищал от грязи места, где должны были прокладываться трубы.

Первые дни моего пребывания на черпалке не дали мне указаний, с чего, собственно, начать работу. Беспалов был молчалив и неохотно отвечал на вопросы, выходящие из круга его работы. Всё же я решил прозондировать старика поглубже и завёл разговор о Государственной думе.

– В думу скоро будут выбирать. Мы что, тоже?

– Не нашего ума дело; много будешь думать – без головы останешься…

– А как же в газетах-то пишут, что рабочие тоже будут выбирать? – не унимался я.

– Кому пишут, а кому пропишут, – проговорил он многозначительно…

На этом наша политическая беседа и закончилась.

Мудрость, высказанная Беспаловым, что «от дум можно без головы остаться», говорила о том, что старики глубоко чувствовали и хорошо понимали политику царского правительства и что Беспалов больше знает, чем говорит.

Старики на караване вообще сторонились политических разговоров, и поэтому работа над ними была малообещающей. Зато разговоры о заработках всегда встречали живой отклик даже со стороны старика Беспалова.

Постепенно знакомясь с составом рабочих, с их настроением и экономическим положением, я пришёл к выводу, что работу надо начинать с молодёжи, которая не связана ещё семьёй. Основные кадры рабочих в землечерпательном караване работают с молодых лет до старости; они завели домики и обросли домашним хозяйством. А администрация создала сложную градацию различных повышений, по лесенке которых и двигалась покорная рабочая шеренга. Целые семьи с детьми, братьями и племянниками вросли в эту работу и жили своей замкнутой жизнью. Старики особенно строго относились ко всяким вольнодумствам и держали молодёжь в ежовых рукавицах. Администрация порта и каравана старалась держать себя со всей этой массой по-родственному и даже особо почтенных стариков привлекала к советам по разным вопросам технических приёмов или установлений порядка. Ясно, что со стариков работу начинать нечего было и думать. Нужно было постараться понемножку оторвать от стариков молодёжь и вовлечь её в круг политических интересов. Я с этого и начал.

Сын Беспалова Андрей учился на вечерних курсах какого-то техникума и мечтал стать судовым механиком; с ним я быстро сдружился. Мы часто часами просиживали на берегу и беседовали на разные темы, я осторожно вводил его в курс революционной политической живей. Мои разговоры о революции, которая недавно происходила, наводили его на вопросы о том, зачем существуют «тайные партии», «почему они идут против царя» и т. д. В присутствии отца я вёл разговоры в мягких формах; старик вставлял свои реплики в роде того, что «кто от нужды, а кто и от жиру в революцию идёт, а нам… лишь бы работа. А потом говорят, что жиды подмывают…»

Я осторожно указывал на массовые станки рабочих в разных городах, на стачки почты, телеграфа и железнодорожников. Старик упрямо спорим со мной, а сын уже помогал мне. В конце таких разговоров я всегда прибавлял для старика: «Революции мы с тобой, дед, делать не собираемся, а всё же человек должен обо всём знать». Предосторожность не была излишней.

К нашим разговорам стал примыкать кочегар черпалки, которого старик называл Данилой. Данила был украинец, добродушный парень, окончил военную службу в армии. Весёлый, непосредственный, он живо воспринимая и, как губка, впитывал в себя все романтические элементы революции. Возвращаясь с японской войны, он и сам был захвачен великой бурей, волны которой выбросили его на берега Чёрного моря. Нашим беседам он был всегда рад и вносил в них большое оживление, за что старик его недолюбливал.

Постепенно молодёжь стягивалась вокруг нас; чтение газеты во время завтраков, комментарии к событиям, отзвуки которых ещё не погасли, потом беседы после работы на берегу постепенно втягивали молодёжь в круг политической жизни. С общих вопросов я переходил на вопросы местной рабочей жизни в караване.

Рабочий день в караване и порту был одиннадцать с половиной часов. Эту тему я избрал для своих разговоров с молодёжью, связывал этот вопрос с общей борьбой рабочего класса, с необходимостью политического самовоспитания; рассказывал, как жандармерия и полиция ведут с рабочими жестокую борьбу, как только рабочие начинают выступать активно. Последний момент вызывал особенно много вопросов и повышал интерес молодёжи; некоторый романтизм подпольной таинственности и борьба за неведомое новое находили в сердцах молодёжи живой отклик.

Постепенно возле меня образовалась группа. Я перенёс работу на внерабочее время, стал вечерами устраивать на берегу собрания группы и длинные беседы. К апрелю мне удалось вовлечь всю молодёжь землечерпалки в круг моих бесед. В это время в прессе сильно дебатировались «думские вопросы». На этой почве мне удалось тесно связаться со стариками, правда, не со всеми. Я разъяснил им, что такое Государственная дума, чьи интересы она призвана защищать и т. д. Одним словом, я стал состоять у стариков по разъяснению вопросов, связанных с думой. Моя работа по раскачиванию рабочих двинулась вперёд довольно значительно, но всё же администрации ещё на глаза я не попал. Администрация что-то чувствовала, но ещё не понимала, что происходит. Моя же скромная фигура чернорабочего не бросалась в глаза, тем более что в споры я не вступал и иногда даже соглашался с мнениями стариков, когда молодёжь слишком задирала.

Молодёжь незаметно для себя впитывала революционные мысли; яркие примеры матросских восстаний, баррикадные бои в городах разжигали их воображение. Когда я говорил, что на многих крупных заводах рабочие добились девятичасового рабочего дня путём дружной забастовки, Данила не выдержал:

– Эх, наших бы тряхнуть…

– Ну, наших не скоро раскачаешь, – ответил Андрей. Один мой батя чего стоит…

– Чего, батя? Не батям, а нам надо раскачиваться.

Мысль о том, что у себя бы «тряхнуть», возбудила ребят, и они к этой теме точно прилипли.

Мой первый опыт работы с молодёжью показал, что этот путь политической работы – правильный, что я могу смело опираться на молодёжь и через неё действовать.

Дальнейшую работу я решил разворачивать так, чтобы быть самому как можно больше в тени и не навлечь на себя преждевременного внимании жандармов или полиции. С разрешения комитета я ввёл часть молодёжи в один из партийных кружков.

Это сильно окрылило их. Они облекали своё участие в кружках преувеличенной до наивности конспирацией, с гордостью считая себя участниками тайной революционной партии, которая ведёт борьбу, шутка сказать, с царём, его правительством и со всеми его сторонниками. Головы у ребят шли кругом.

Перед нами стоял вопрос, как вовлечь в нашу работу молодёжь с других судов.

– Надо их собрать после работы на берегу и с ними переговорить, – предложил Данила.

– Ну и дурак, – отозвался Андрей.

– Ты что же, умник, других-то дураками считаешь, – обидчиво огрызнулся Данила.

– Не «других», а тебя только. Дурак и есть: собери всех, а они тебя сегодня же и разнесут по всему городу.

– Правда, нельзя так, – поддержал я Андрея. – Попасть в лапы жандармам всегда успеем, поэтому не нужно спешить; надо втягивать постепенно, поодиночке. Выбирая не болтливых, а устойчивых, сколотим крепкий кружок, а там дальше…

– Вот правильно: не спешить, но покрепче. Нам надо на каждом судне своего человека завести и через них вовлекать в наше дело и остальную молодёжь с судов. – Андрей незаметно для себя увлекался, как будто это дело было у него давно своим, близким…

Ребята взяли на себя задачу агитации среди молодёжи и вербовки с других судов, решили создать из них особый кружок. Ответственным организатором кружка поставили Андрея. Со мной новичков решили не связывать.

– Ты, друг, сиди в уголочке да показывай как, а остальное мы сами сделаем, – сказал с крепкой убеждённостью Данила. – Эх-х! Давнём старичков.

Так завязывался маленький узелок большой политической работы.

Выборы в думу. Визит к Бескаравайному. Массовка

В это время керченская демократия переживала чрезвычайный подъем и деловитую напряжённость – готовилась к выборам в первую Государственную думу. Злобой дня и предметом шумных дискуссий в партийной организации была идея блока меньшевиков с кадетами.

Нужно было избрать выборщиков, которые на всекрымском съезде должны были выбрать депутатов в первую Государственную думу.

В рабочую курию, имеющую право выбирать в думу, входила небольшая часть рабочих с каравана; в число выборщиков входил и Беспалов. Я вторично решил втянуть старика в политический разговор.

– Ну, батько, ты ведь в курию входишь. За кого голосовать будешь?

Беспалов внимательно посмотрел на меня поверх очков.

– Любопытен ты больно. Может скажешь, за кого голосовать?

Тон ответа был недружелюбный и злой.

Беспалов несомненно давно зная, за кого он будет голосовать, и видно было, что об этом с ним уже много говорено и по-видимому с нажимом. Поэтому он с такой нервностью и отвечал на мои вопросы. Я решил больше к нему не приставать, а проверить через Андрея, куда гнёт старик.

На партийном собрании вопрос о блоке с кадетами вызвал бурные прения. Комитет со стороны значительной группы партийцев вызвал сильную оппозицию.

– По изданному царским правительством в декабре 1905 г. избирательному закону, для обеспечения думского большинства за имущими классами населения избиратели делились на курии, причём избирательные права рабочей курии в сравнении с остальными были крайне ограничены. Право голоса имели только имевшие возраст не менее 25 лет и проработавшие не менее 6 месяцев на данном предприятии. А выборы были трёхстепенные, т. е. сначала выбирали уполномоченных, потом выборщиков и после этого уже депутата. Я оппозицию поддержал и заявил, что согласно решению партийной конференций о бойкоте думы в выборах участвовать не буду. Моё заявление вызвало со стороны комитета сильные нападки. Меня обвинили, что я вношу своим поведением дезорганизацию.

Выборы проходили с подъёмом. Молодёжь носилась по городу со описками и листовками. Меньшевистско-кадетский блок с шумом побеждал. Кандидат черносотенцев скандально провалился. Керченская демократия ликовала.

Ребята не могли установить, за кого голосовал Беспалов, но получили сведения, что часть рабочих каравана голосовала вместе с портовым и судовым начальством за кандидата черносотенцев. Это обстоятельство удручало молодёжь. Андрей решил поговорить с отцом по душам. Я посоветовал Андрею и ребятам не дразнить стариков, а оставить их в покое.

О думе и её знамении, как отдушины недовольства народных масс, мы говорили много. Характеристика думы как учреждения буржуазного была понятна молодёжи и крепко утверждала в них скептическое к ней отношение.

Во время предвыборной кампании я забрался на собрание черносотенцев, происходившее в их клубе. Их главарь Бескаравайный делал предвыборный доклад. Докладчиком он оказался бесталанным; он неуклюже угощал своих слушателей такими глупостями, как то, что «блок жидов и революционеров раздаёт рабочим манжеты и крахмальные воротнички, привлекая их этим на свою сторону».

Я не выдержал нелепости докладчика и, забравшись на самую заднюю скамью, начал его изобличать. Меня быстро взяли в кулаки и, перебрасывая над головами, как мешок, вынесли к выходу и кинули прямо на руки околоточному надзирателю, который милостиво принял меня в свои объятия – «чего тут тебя черти занесли?» – и, дав мне по затылку, вышиб меня за дверь. Помяли меня основательно: наставили на лице синяков, а из носа пустили кровь. В таком жалком состоянии я потащился домой. Дома меня встретил Василий.

– Батя мой, да кто же это тебя так разделал?

– Был на предвыборном собрании.

– Где?

– У Бескаравайного.

– Эк куда тебя дёрнуло! Да ты ведь бойкотируешь.

– Полюбопытствовал.

Хотя мой визит к Бескаравайному и закончился для меня печально, я всё же был доволен, что потревожил улей черносотенцев, а также убедился, что рабочих на собрании было весьма немного.

Так, отказываясь принимать участие в выборной кампании, я помимо своей воли пережил чрезвычайно активный и красочный момент этой самой кампании и долго носил её следы под своими глазами.

В апреле комитет решил устроить предмайскую массовку с привлечением наибольшего числа рабочих каравана. Я поручил Андрею и Даниле мобилизовать для привлечения на массовку рабочих весь наш кружок. Ребята постарались на совесть; на массовку пришло свыше ста человек из каравана. Заставы, цепи дружинников, таинственные пароли – всё это производило сильное впечатление на рабочих. На массовку проникли и эсеры, с которыми всегда происходили жестокие схватки. Керченские эсеры теоретически подкованы были не весьма крепко, и социал-демократы их всегда крепко били. Поэтому эсеры всегда старались сосредоточить центр споров на вопросах террора, где вести спор им было легче. Однако они массовкой овладеть не могли и стушевались. Массовка длилась долго, детально выяснила, почему и как нужно праздновать первое мая, почему самодержавие и капиталисты враждебно относятся к празднованию рабочими первого мая и т. д.