Текст книги "Муравьи революции"

Автор книги: Петр Никифоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 27 страниц)

Приехал в Иркутск поздно ночью. Город спал. Улицы были тихи и пустынны. В будках, завернувшись в тулупы, сидели и дремали сторожа. Чуть морозило. Тишину изредка нарушали паровозные гудки.

Я шагал, вглядываясь в знакомые улицы, в знакомые дома:

– Жизнь шагает огромными шагами, кровавая война потрясает мир, революция разворотила старые полукрепостные устои и смела монархию, а ты всё такой, как был двадцать, пятнадцать лет назад. Стал не больше и не меньше, не вырос, не сгорел. И улицы такие же, покрыты пылью, соломой. Всё по-старому, ни одного даже заметного нового дома нет. Затхлым наследством ты переходишь к нам. Тесно будет в тебе новой жизни…

На одной из Иерусалимских улиц жил брат Степан. С трудом отыскал. Брат уже вторую ночь не спал, всё ждал меня. Когда пришли александровцы, их встречали шумно, но меня среди них брат не обнаружил и беспокоился. Вся семья брата меня встретила тепло и сердечно. Дети тоже повскакали, жались и ласкались ко мне. Детей уложили вновь. Степан подробно рассказывал, как встретили революцию в городе, как происходила встреча каторжан.

– И что ты вздумал там остаться, как будто не мог потом приехать к ним?

– Ну, ну, ладно, не сердись. Неплохо было присмотреться к мужикам.

На следующий день отыскал наш партийный комитет, там застал несколько товарищей, наседавших на Парнякову:

– Ты зарегистрируй нас, а не виновничай.

– Не могу, внесите взнос сначала, а потом я вас и зарегистрирую.

– А где мы тебе этот самый взнос-то возьмём. Мы только три дня как вышли из централа, голова ты садовая.

Парнякова однако крепко вела свою линию и требовала вступительного взноса 50 коп. и столько же членского. Некоторые ещё не обзавелись грошами, а кто имел, тот уже регистрировался. У меня тоже не было ни копейки, поэтому я спорить не стал, пошёл к секретарю. В секретарской тоже толпились люди. Трилиссер им что-то объяснял. Дождавшись пока схлынул народ я поставил перед Трилиссером вопрос, имеем ли мы в исполнительном комитете своих представителей.

– Плохо у нас там дело, никого нет!

– Надо влезть туда, – предложил я.

– Попробуй, может, удастся. А то вся власть в их руках.

– А кто там сидит?

– Эсеры, меньшевики, Веденяпин, Церетели, Архангельский, Тимофеев… вся их верхушка.

– Ну, туда не пролезешь – нe пустят. Знаешь, поеду я крестьянские комитеты организовывать, может от исполнительного комитета и поехать можно.

– Вали, попробуй.

Исполнительный комитет общественных организаций помещался в доме генерал-губернатора, на берегу Ангары. У подъезда стоял почётный военный караул, который никого у входа не задерживал. Я прошёл в приёмную. За столиком сидел какой-то военный,

– Мне в президиум комитета надо.

– Вы откуда?

– Из Александровского централа. Каторжанин, – добавил я для солидности.

– Обождите, я сейчас узнаю, – военный скрылся за дверью. Через минуту вышел. – Войдите!

В генерал-губернаторском кабинете сидел за столом Тимофеев.

– А, Никифоров, з-до-рово! Вы чего?

– Я хотел бы насчёт работы поговорить.

– Насчёт работы. Вот хорошо. Бегут все в Россию, а здесь никто не хочет оставаться. Надо крестьян информировать. Поедешь? В роде как бы комиссара…

– Что же, можно, я согласен!

– Мандат и денег тебе дадим, катай.

Вошли Веденяпин, Архангельский.

– Вот, товарищи, Никифоров, знает быт и психологию наших крестьян, согласился поехать для информации, хотя он из бунтарей-большевиков.

– Ага, ну, ничего, – одобрил Архангельский, – поезжайте, не опасно. Сибирских мужичков в большевиков не переделаешь – крепки.

Тимофеев позвонил, вошёл тот же военный.

– Вот передайте эту записку управляющему делами. Нужно товарищу Никифорову выдать мандат на поездку по губернии и путевые.

Управляющий делами не знал, какого характера надо выдать мандат, поэтому я продиктовал его сам. Уполномочивается для реорганизации волостной и сельской власти.

Подписывать мандат я понёс сам. Тимофеев поморщился:

– Что-то ты сразу!

– Комитеты создать надо: не оставлять же старшин у власти!

– Знаете, всё же как-то сразу.

– Что боишься, чтобы я мужиков в большевиков не переделал?

Тимофеев отмахнулся и подписал мандат. С мандатом и деньгами в кармане я явился в наш комитет.

– Ну, как?

– Еду реорганизовать власть на местах.

– А как ты думаешь это делать?

– Буду пока организовывать волостные комитеты, а потом съезд соберём.

– А как насчёт войны с ними будешь говорить, не отдубасят тебя мужики?

– В Александровске не отдубасили, не дураки они.

– Ну что же, крой!

– Товарищ Парнякова, получай законные взносы и регистрируй.

Парнякова аккуратно вписала в журнал мой взнос, зарегистрировала мою фамилию и, небрежно написав квитанцию, подала её мне.

– Получай. Отныне ты узаконенный социал-демократ.

– Большевик, – добавил я авторитетно.

– Катись, не толкись перед глазами.

– Товарищ Никифоров, – пропищала над ухом какая-то девица.

– Ой, в чём дело?

– Сегодня собрание артистов и служащих театра. Никого послать не можем. Пойдите, пожалуйста, выступите перед ними, а то эсеры собрание захватят…

– Да душа с них вон, пусть их захватывают, что нам революцию делать – с балеринами-то что ли!

Из двери кабинета высунулась рожа Трилиссера:

– И в самом деле сходи-ка выступи.

– Чёрт с вами! Где они собираются?

– В театре, – пропищала опять девица, – в шесть часов вечера. Смотрите не забудьте.

Решил до вечера побродить по городу. Недалеко был хлебный базар. Направился туда. Из рыбных рядов несло тухлой рыбой. Продавцы сидели в засаленных полушубках, перекликались, иногда зазывали покупателей. Протянулся длинный ряд лавок с крестьянским инвентарём. У входа некоторых лавок висели богатые иконы, «Николы», и перед ними горели лампады. Купцы с богом были в большой дружбе. Вокруг рыночного настила стояли крестьянские подводы с хлебом, с картошкой. Посредине рынка стояла будка с весами, «важня». Я пошёл мимо подвод в надежде встретить знакомых крестьян. Рынок тот же, что и двадцать лет назад, только менее оживлён и беднее. Не встретив никого знакомых, я пошёл пообедать в столовую, помещавшуюся где-то на Амурской улице в подвале.

В столовой встретил Тохчогло, Проминокого и Митьку Мельникова.

– А явился, мужицкий агитатор, – расплылся улыбкой до ушей Проминский, – не побили тебя мужики?

– Нет, не побили. Только скучно одному ехать было. А вас, говорят, с пушечной пальбой встретили?

– Пока нет, но скоро встретят с пушками, – пророчил Тохчогло.

В столовке народу было набито до отказа. Большинство были александровцы, галдели как будто у себя в камерах, не слушая друг друга.

– Все наши. – С удовольствием заключил я свой осмотр. – И галдят так же. Только камерой не воняет.

– Да, но зато сильно воняет оборончеством… сильнее чем в камерах, – опять съязвил Тохчогло.

– А «школа-то прапорщиков» не даром готовилась, в юнкера метят, проговорил уныло Митька и, помолчав, добавил: – Сволочи! Ему было обидно, что его партия, которой он отдал полжизни, постепенно становится на пути революции.

– А, ты, Митя, плюнь на них. Не по пути тебе с ними. Будем продолжать вместе драться, – утешал я его.

Откуда-то из глубины столовой появились эсеры Кругликов и Пумпянский.

– А вот наши либералы, – проговорил я громко. Кругликов и Пумпянский оглянулись.

– Это, кажется, пораженцы из четырнадцатой? – проговорил, прищурив на нас глаза, Пумпянский.

– Не страшно, – искривив улыбку, ответил Кругликов и они оба вышли из столовой.

Время подходило к шести. Я поднялся из-за стола.

– Мне пора.

– Куда тебе пора?

– К балеринам на собрание.

– К балеринам? Ох, ох, батюшка, да ты што, в уме? О чём же ты говорить-то с ними будешь? – раскатывался Проминский, – вот уморил-то.

– Чего ты ржёшь? Что балерины – не люди, что ли? – обиженно вспылил я.

– Ну, ну, иди! Ты только поделикатнее с ними: терминологией каторжной не угости. Это ведь не александровские мужики.

В театре уже собрались. На сцене был поставлен стол. Тут же кругом стола сидели артисты, артистка, балерины и служащие театра. Часть народа помещалась в партере. Тут же крутилась и девица, подсунувшая мне это собрание.

Директор театра поздоровался со мной и открыл собрание.

Артисты, пожилые и молодые, смотрели на меня немножко со скучающим и снисходительным видом, посмеивались. Женская молодёжь тоже шаловливо посмеивалась. Одутловатые пожилые дамы сидели молча, а некоторые в лорнеты с любопытством разглядывали меня.

– Похоже, что я из зверинца вышел, – мелькнуло у меня.

Я начал говорить. Все притихли. Говорил я часа полтора. Говорил о революции и её задачах, что-то говорил о роли интеллигенции и даже о роли искусства.

Когда кончил, артисты и остальная публика мне дружно аплодировали.

Хотя было не жарко, всё же некоторые дамы взопрели, с лиц вместе с потом сползала и пудра. От «умиления» они вытирали глаза и носы. Одна полная и немного обрюзглая артистка подошла ко мне и пожелала пожать мне руку.

– Ах, как вы говорите, ах как вы говорите… как мило, как просто, понятно. И с чувством каким… очень мило, очень мило.

Что-то говорили артисты, что-то щебетала молодёжь. А я всё смотрел на эту обрюзглую и думал:

– Мило, мило… революция тебе нужна, как мне твоя пудра. Ещё три дня назад от одного моего вида в обморок бы валилась.

Директор опять подошёл ко мне и заявил, что моей речью я доставил всем им настоящее наслаждение.

Слащавая любезность директора, преувеличенное внимание лорнирующих дам вызывали во мне раздражение и я торопился поскорее выбраться.

– Вы, видать, только что из каторги освободились? – продолжал директор.

– Да, до свидания.

– Вы бы ещё побыли с нами, – подкатилась опять пожилая артистка.

– Нет, меня ждут в другом месте. До свидания! И я поспешно вышел из театра.

«Как мило, как мило», – сверлило у меня в голове, и на кой чёрт меня к ним послали. Да разве эти с нами пойдут… «мило»! Тьфу!

Выйдя из театра, я пошёл на Большую улицу. Горели электрические фонари, было светло. По панелям гуляли густые толпы народа. Блестела масса офицерских погонов, чиновничьих пуговиц. Плыли шляпы, шляпки, шапочки и форменные фуражки. Стоял гул весёлых разговоров и смеха. Улица ещё не была во власти революции.

Опять встретил Тохчогло. Он шёл с женой. Познакомил меня с ней.

– Ну, как твои балерины? – обратился он ко мне, смеясь.

– Ничего! «Просто», говорят, «мило»…

Тохчогло расхохотался.

– «Мило», говоришь? Ну, ну!

– А мы идём на собрание.

– Куда?

– Наша александровская бражка устраивает по «текущему моменту». Говорят, на «победу» общественное мнение мобилизовать собираются. Идём с нами.

– Идём.

Зал клуба приказчиков был набит до отказа. За столом на сцене сидело несколько человек александровских оборонцев. Возле них суетились новоиспечённые юнкера, Маевский и ещё несколько человек.

– Смотри и «школа прапорщиков» при параде, – язвил Тохчогло и стал осматриваться.

– Высказаться нам, пожалуй, эта бражка не даст. Кого ты высматриваешь?

– Смотрю, нет ли кого из наших. Высказаться не дадут, сволочи! Давай обструкцию им устроим.

– Давай. Я пойду в тот угол и буду там кричать, а ты здесь. И вы тоже кричите, – обратился я к жене Тохчогло.

– Как же, я обязательно!

Я стал пробираться на другую сторону зала. На задних скамейках сидела порядочная группа рабочих. Я примостился возле них. Зазвенел звонок. Председательствующий открыл собрание. С докладом выступил эсер Архангельский.

Он долго распинался о достижениях революции, о необходимости закрепить завоевания. Говорил, что революция с удовлетворением встречена «союзниками».

Говорил об армии, её тяжёлом положении, потом перешёл к «защите» революции.

– Революции грозит опасность со стороны Германии. Мы должны добиться решительной победы над немцами и должны напрячь все силы…

– Долой войну! Долой буржуазных прихвостней! – закричал я что есть силы.

– Долой войну, довольно гнить в окопах! – подхватил Тохчогло дуэтом с женой.

Рабочие оглянулись на меня с удивлением. Один из них, пожилой, с рыжеватой бородой, поднял к голове руку, нерешительно её подержал, потом сорвал с головы кепку и неистово закричал:

– Долой! Довольно! Довольно войны!

В зале зашипели, зашикали. Но остальные рабочие нас поддержали, в передних рядах тоже. Галдёж поднялся невообразимый. На передних скамьях началась драка. Звонка не было слышно. Все поднялись, некоторые начали выбираться к выходу. Шумели минут десять. Наконец кто-то со сцены прокричал:

– Собрание закрываем!

Народ стал выходить из зала. Я сидел и ждал, когда народ схлынет. Наконец зал почти опустел, лишь возле сцены группировалась кучка наших александровцев. Я подошёл к ним.

– А, и ты здесь, – обратился ко мне со злобой Маевский.

– Точно так, господин юнкер, здесь, – спаясничал я.

– Не твоих ли это рук дело?

– Нет, не только моих, но и Тохчогло и ещё других, которые нам помогали.

– Крутнуть бы вас как следует, бандиты какие-то, – вмешался Кругликов.

– Руки коротки, – ответил я вызывающе.

Архангельский стоял в стороне и как-то растерянно смотрел на меня.

– Товарищи, товарищи, постойте, здесь дело не в том, что они спровоцировали срыв собрания, а в том, что их сильно поддержали, а это… знаете, уж разложением пахнет…

«Школа прапорщиков» бросала на меня злобные взгляды.

– Подождите, доберёмся мы до вас, – бросил кто-то из них.

– Это вы когда прапорами будете, а сейчас вам ещё нельзя, – опять подтрунил я над ними.

– Ну, ну, катись, а то и сейчас всыпем.

– Тише, тише, товарищи, не зарывайтесь, вместе кандалами-то звенели, – стал примирительно увещевать юнкеров Архангельский.

В зал опять зашёл Тохчогло.

– Ну, чего ты тут торчишь, идём!

Мы вышли на улицу. Народ ещё толпился у клуба. Слышались оживлённые споры.

– Здорово, брат, вышло! Кто это тебя там так дружно поддержал?

– Рабочие. Кажется, железнодорожники. А юнкера-то как озлились. Хоть сейчас в штыки готовы.

– Это питомцы Краковецкото, три года готовились, теперь и рвутся в бой.

– Да, эти солдафоны ещё нам хлопот наделают. Ну, прощайте, пойду спать. – Я простился с Тохчогло и пошёл.

– А победа сегодня всё-таки за нами, – крикнул я обернувшись. – Жена Тохчогло махнула мне рукой. Я довольный закончившимся днём бодро зашагал к брату.

На следующий день на почтовых выехал по сёлам. Ехал по Якутскому тракту.

С детства знакомые виды: «Весёлая гора», вершина высокого перевала, откуда виден как бы плавающий в дымке город и окружающие горы. На севере вдали маячили сёла. Внизу видны глубокая падь и крутой подъём «Карлука».

Целых две недели я плутал от одного села к другому. Крестьяне с радостью уничтожали все старые волостные учреждения и заменяли их волостными комитетами. Некоторые небольшие волости упразднялись и организовывали районные комитеты. Везде выносили постановления о прекращении войны.

Новая власть на селе решала все свои вопросы самостоятельно и порвала все связи с губернским управлением. Некоторые волости прекратили своё существование, объединившись в районы. Районы не связались с губернским центром, это обстоятельство ударило по связи эсеров с деревней, которые устроили из губернского управления свой штаб связи с крестьянством.

Не получая ни от одной волости сведений, не получая ответов на свои вопросы или получая свои запросы обратно без ответов, эсеры недоумевали, что делается с волостями, куда они провалились. В это время исполнительный комитет общественных организаций получал от волостных и каких-то неизвестных эсерам районных съездов крестьян постановления о прекращении войны. Все эти обстоятельства эсеров встревожили. Тимофеев вспомнил, что он мне выдал мандат и деньги на поездку по крестьянам.

– А ведь это дело рук Никифорова. Надо прекратить его безобразия.

Эсеры решили послать за мной в погоню комиссара губернского управления Яковлева, ставшего во время директории и колчаковщины губернатором Иркутской губернии. Яковлев целую неделю гонялся за мной. Наконец, нагнав меня в одном из глухих бурятских улусов, он потребовал, чтобы я вернулся в Иркутск.

Я ему в этом отказал и заявил, что буду продолжать свою работу, пока не окончу объезда.

– Я тебя тогда арестую.

– Попробуй.

– Слушай, ты разрушил волостные организации, и мы потеряли все старые связи с крестьянством. Губернское управление не может получить ни одной справки от волостей.

– Мы как будто губернаторов уничтожили, на кой чорт нам губернское управление. Мужики едва ли согласятся вновь ему подчиняться. Поговори на этот счёт с ними.

– Я знаю, что крестьяне ненавидят губернское управление, но ведь других-то руководящих учреждений у нас ещё нет…

– Соберём съезд и выберем руководящие учреждения.

– А потом насоздавал какие-то районы. Кто дал тебе право это делать?

– А вот… в мандате ясно сказано: «для реорганизации волостной и сельской власти». Ну, я и реорганизую. Даже собственно не я, а мужики сами это проделывают да ещё с каким энтузиазмом! Всех своих старшин по каталажкам рассадили.

– А потом насчёт войны сбиваешь их. Постановления эти нелепые. Вообще тебе надо это дело прекратить.

– Нет, я не прекращу, закончу обьезд и 10 апреля созовём съезд, крестьяне уже делегатов выбирают.

– Как десятого съезд?! Почему ты с нами этого вопроса не согласовал?

– Не успел. Приеду, доложу об этом исполнительному комитету.

– Так ты, значит, не прекратишь объезда?

– Нет, не прекращу.

– Тогда я с тобой поеду.

– Поедем. Кстати я сегодня в Баяндаях районный съезд назначил.

Вечером мы были на Баяндаях. Уполномоченные от крестьян уже съехались и собрались в волостном исполкоме. Я выступил с обширным докладом, хотя все присутствующие уже и слышали мои выступления, однако слушали с большим вниманием. Самое большое внимание я уделил войне и необходимости её прекращения. Крестьяне одобрительно и дружно поддакивали. Когда я кончил, слова попросил Яковлев.

Сначала Яковлев говорил тоже о значении революции, потом насчёт реорганизации волостей, что слишком торопливо, мол, это дело решается, надо бы подождать указания из центра и т. д.

Мужики хмурились и недовольно ворчали.

– Што же это… опять волости хочет… може и урядников опять…

Дальше Яковлев перешёл к войне, мужики затихли.

– Товарищи, вот товарищ Никифоров призывал вас высказываться за прекращение войны. Мы, понятно, тоже не за войну, надо её поскорее кончить, но кончить не так, как предлагают вам, т. е. во что бы то ни стало. Так нельзя. Мы не можем изменить союзникам и заключить с немцами мир, это будет значить, что немцы побьют союзников, а потом навалятся на нас. Надо победить немцев, а потом и кончить войну.

– Это што же, воевать значит? – зашумели мужики. – Как же это? Последних работников, значит, забирать. Когда же конец-то? Нет, мы не согласны.

– Давай, голосуй, что зря шуметь-то, – предложил я.

– Правильно! Голосуй! Постановим и баста! Зачем нам война! Довольно, навоевались… Работникам домой пора!

Съезд принял резолюцию за немедленное прекращение войны. Яковлев сидел темнее тучи. Настроение крестьян к войне было настолько непримиримым, что он отказался от дальнейших выступлений и уехал в Иркутск.

– Вы к десятому помещение для делегатов съезда приготовьте!

– Ладно, всыпем тебе на этом съезде.

– Посмотрим, кто кому всыпет…

Окончив объезд, я возвращался в Иркутск. Возле села Караганай я встретил большую партию уголовных александровцев; они сидели на траве и отдыхали. Увидев меня, многие повскакали:

– Никифоров, здорово!

Ямщик струсил и хотел ударить по лошадям, но я его удержал и велел остановиться.

– Освободили? Куда вы идёте?

– Освободили. Идём по волостям. Получили волости и приказ сидеть там до распоряжения.

Странно было видеть знаменитую семёрку беглецов-бессрочников, идущих вместе с другими в назначенные волости.

– Что, опять грабежами займётесь? – обратился я к ним.

– Ну, что ты! От бессрочной избавились… да грабежами. Нет!

– Будем сидеть в волостях, пока вы справитесь, а потом будем проситься по домам.

– Разбежалось много?

– Кажется, никто. Многие в армию записались.

– Ну, шпарьте… только слово держать!

– Сдержим…

Всю дорогу мне попадались группами и одиночками александровские уголовники. Все тянулись в назначенные места.

– Никифоров… Нет ли деньжонок? Идём, побираемся… неудобно даже. – Просили некоторые.

Давал по три, по пять рублей. Не верилось как-то, что это идут добровольно в ссылку не признающие ничего для себя обязательного уголовные каторжане.

В середине апреля крестьяне собрались в Иркутске на первый уездный съезд.

В нашем комитете я поставил вопрос о проведении съезда и о борьбе на нём с эсерами. Рассказал про мою встречу с Яковлевым и просил дать мне на съезд подкрепление.

– Кого мы тебе дадим? Нас кот наплакал тут, все в Питер укатили. А у нас совет, армия. Оправляйся сам, выкрутишься как-нибудь.

Съезд открыли торжественно. Открывал председатель исполнительного комитета, а с докладом выступил эсер Архангельский.

В течение двух часов докладчик уминал мужиков, стараясь внушить им, что то, чего ждал и за что боролся «русский народ», уже достигнуто, что дальше нужны выдержка и осторожность… поскольку старое находится у нас в руках, его не следует разрушать… надо подремонтировать, подбелить, а не разрушать и не утрачивать старое. Закончил свой доклад Архангельский призывом к крестьянам не делать необдуманных выступлений, а терпеливо ждать указаний от центральных властей. Доклад обескуражил крестьян. Они недоумевали, почему докладчик ни словом не обмолвился насчёт войны.

Эсеры учитывали отношение крестьян к войне и решили о ней ничего в докладе не говорить.

Я взял слово и самым широким образом использовал слова докладчика «подремонтировать и подбелить»: разъяснял эти слова крестьянам в том смысле, что эсеры не прочь восстановить кое-что старое, чтобы обуздать покрепче крестьян, остановился подробно на войне и предложил резолюцию о немедленном прекращении войны и в конце заявил:

– Не ждать сейчас нужно, когда придут указания из центра, а быстро перестраивать старую жизнь на новую. Нужно разрушить все опоры старого порядка, чтобы врагам революции не на что было опереться.

Выступившие за мной крестьяне заявляли, что они плохо поняли, о чём говорил докладчик.

– Что ли опять нам надо волости восстанавливать, старшин сажать? Може, и урядников тоже обратно? Революция, говорят, а потом говорят: нет, жди! А насчёт войны так и совсем забыли. А нешто мы можем её забыть? Дети там наши, брати, а вы нам… ждите. Не желаем ждать. Всё, што нам советовал уполномоченный, што говорил нам на сходах, и здесь вот оказал против докладчика, всё правильно. Мы все подписались под этим, а также подписались супротив волны. Довольно… кончать войну надо!

Эсеры, видя, что с крестьянами насчёт войны у них плохо, пошли на такой манёвр:

– Товарищи, – заявил докладчик, – мы о войне сделаем особый доклад, тогда и поговорим о ней. Мы полагали, что вы у себя уже вынесли постановления, потому здесь и не хотели вопроса о войне ставить.

Съезд согласился заслушать особый доклад о войне и стал продолжать свою работу. Эсеры тем временем решили прощупать крестьян в одиночку и попытаться направить их мысли к смягчению их отношения к войне.

Съезд уже подходил к концу работ, а доклада о войне всё не было. Начались выборы в уездный исполнительный комитет. Эсеры не решились открыто выступать против моей кандидатуры, но им удалось добиться в составе исполнительного комитета большинства своих. Съезд закончил свои работы, а доклада о войне так и не сделали. Тогда я предложил проголосовать предложенную мною во время моего выступления резолюцию о прекращении войны. Председатель было запротестовал, но крестьяне потребовали, и резолюция была принята. Съезд закрылся. Однако резолюцию эсеры в протокол съезда не включили.

Председателем уездного комитета выбрали эсера, учителя Самойлова. Я же с большой дракой едва был проведён заместителем председателя. Большинство эсеров в комитете не хотело допустить меня даже в президиум комитета.

Эсеры учли уроки моей работы среди крестьян и мобилизовали по уездам целую армию своих инструкторов. Мы не могли им противопоставить наших сил: слишком были бедны людьми. Поэтому эсеры, не нарушая того, что я проделал в уезде, подготовили в течение месяца второй съезд, подобрав более зажиточных делегатов, и на втором съезде после упорной борьбы им удалось вышибить меня из исполнительного комитета. Однако, ожидая, что эсеры поведут против меня атаку, комитет подбросил мне на помощь большевика студента Жукова, которого во время съезда я увязал с крестьянами. Эсеры день и ночь проводили в общежитии делегатов, обрабатывая крестьян. При выборах кроме меня крестьяне выставили и Жукова в качестве беспартийного. Эсеры Жукова не знали и удивились, откуда он появился, но сделать ничего во время выборов было нельзя. Мне при голосовании не хватало одного голоса, и я был провален, но зато прошёл Жуков. После выборов он заявил, что он является представителем от большевиков. Эсеры бесились.

– Вот, сволочи, одного вышибли, так они другого пропихнули.

Так закончилась моя крестьянская деятельность. Я пошёл в комитет по эвакуации каторжан и ссыльных. Там Проминский с Магдюком дали мне денег на лечение. В Комитете я получил открепление и путёвку во Владивосток, куда настойчиво требовали работников.

По питерским газетам чувствовалось, что Временное правительство нервничает… февральские ветерки начинают крепчать. Сквозь их шумы уже слышались грозные гулы: «За власть советов!»

Я мчался в поезде опять кругом старика Байкала.

Лежишь и не колышешься старый, с недоумением смотришь, куда я так бешено и радостно мчусь. Туда… далеко, старик, на борьбу… За власть советов!