Текст книги "Муравьи революции"

Автор книги: Петр Никифоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Петр Михайлович Никифоров
Муравьи революции

Часть первая

Первые шаги

Во флоте

Организация кружков

«Полярная Звезда»

Свидание Николая с Вильгельмом

Опять на «бочке»

«Скоро офицерне крышка»

Спасаемся в шхерах

Подготовка к восстанию

В Петербурге

Восстание на «Полярной Звезде»

Кронштадтский мятеж

В экипаже

В защиту кронштадтцев

На электрической станции

Штаб агитации

В дружине на дежурстве

Встреча с Шеломенцевым

«Литературная» беседа с адмиралом

В 14-м экипаже

Возвращение команды с «Полярной Звезды»

Бунт в 14-м экипаже

Правительство наступает

Арест совета рабочих депутатов

Политическая стачка и восстание в Москве

Неудачная экспедиция

Побег с военной службы

Часть вторая

В крымском подполье

«Маленький узелок»

Выборы в думу. Визит к Бескаравайному. Массовка

Работа в гарнизоне «Молодая Гвардия». Налёт на типографию. Бомбы

За девятичасовой рабочий день

Организация нелегального профсоюза. На помощь одесситам. Подготовка к стачке. Первое мая

Стачка

Одесские гости. «Иностранцы». Победа. Жандармы. Ещё конфликт с комитетом. Отъезд

По полям, по дорогам. Агитаторы. Ингуши. Под охраной жандармов. Уральские приключения

Нижнеудинские солдатские митинги

Опять в Керчи

Аpeст и побег

В Баку

Скитание

Часть третья

Ликвидация революции

Последние кровавые схватки

Маёвка в тюрьме

В поисках за «родными»

Пути-дороженьки

Опять в Крыму

В Одессе

Разгромленный Юг

Опять в Сибири

В иркутском подполье

В иркутской тюрьме

Борьба в тюрьме

Хроника тюрьмы

Суд

Подкоп

Ленский расстрел

Часть четвёртая

На каторге

Режим и население каторги

Неудавшийся побег. Ещё год кандальных

«Четырнадцатая»

Революционный подъем и каторга

Будни каторги

Война

Уголовная катopга

Хроника каторги

Путешествие на Амурку

1917 год

Последние дни

Первые дни на воле

Февральские ветерки

Часть первая

Первые шаги

В далекой Сибири, где пролегает исторический путь политической ссылки, Якутский тракт, лежит большое село Оек.

Оек является первым этапом, первой остановкой политических партий, отправляющихся из Александровского каторжного централа и из Иркутской тюрьмы в далекую якутскую ссылку.

Я родился и провёл свое детство в Оеке.

Когда в селе узнавали, что идет в Якутку партия арестантов, мы, детвора, выбегали за околицу села навстречу партии, а матери и бабушки выползали за нами с шаньгами и калачами, которыми оделяли арестантов. А мы, сбившись в кучу, с любопытством рассматривали серых людей; с особым любопытством и уважением мы смотрели на «кандальников», считая их «настоящими» разбойниками. Когда партия, отдохнув, отправлялась дальше, мы провожали её до другой околицы. Километрах в пяти от села партия останавливалась на днёвку в большой пересыльной этапке. Конвою также полагался отдых, и его заменяли крестьяне, мобилизуемые по наряду волостных властей. Мы, детвора, тоже присутствовали на этих караулах и принимали в них самое деятельное участие.

Незабываемое впечатление осталось от этих дней, особенно ночей: вокруг высокой стены этапки раскладывались сплошным кольцом большие костры. Смолевые дрова горели среди тёмной ночи зловещим багровым пламенем, а на расстоянии двадцати шагов друг от друга, чернея, стояли мрачные фигуры мужиков, отиравшихся на дубины.

Ночь для караульщиков проходила в нервном напряжении: не боявшийся зверей сибиряк с мистическим ужасом смотрел на высокие стены этапки, мрачной тенью выделявшиеся на ночном небе. Чувствовалось: появись в этот момент на стене беглец-арестант – и все мы, грозные стражи, бросились бы врассыпную.

Мы, детвора, обычно также стояли возле отцов с дубинами и вместе с ними всё это чувствовали и переживали.

Как только начинался рассвет и ночь уходила, с ней вместе уходило и гнетущее состояние, люди стряхивали с себя страх, и лица становились веселее.

Глубоко в моём сердце и в моей памяти запечатлелась однажды разыгравшаяся на этапке драма.

Как всегда, мы выбежали за околицу встречать партию: сначала показалась вдали на дороге пыль, засверкали штыки конвойных, а потом показалась и серая масса арестантов, составлявшая партию человек в четыреста. Солнце палило с большой силой, и люди спотыкались от усталости. Мы хотели подойти ближе к партии, но конвой, обычно допускавший детвору даже разговаривать с арестантами, на этот раз нас грубо отогнал. Арестанты были угрюмые, молчаливые и тесно сжаты кольцом конвоя. Конвой не позволил передать арестантам ни шанег, ни калачей и, не дав сделать партии передышку, погнал её прямо на этапку.

Все чувствовали, что что-то случилось или должно будет случиться.

Мужики на этот раз были мобилизованы в усиленном количестве. Десятки телег, запряжённых парами, запруженные мужицким «конвоем», обогнали партию и, приехав к этапке, расположились вокруг её ограды. Возле этапки уже расположилась часть запасного конвоя во главе с офицером, в ожидании партии.

Наконец подошла и партия.

Подойдя к этапке, многие арестанты от усталости свалились на землю. Офицер что-то кричал на конвойных, наскакивал на арестантов, солдаты с помощью прикладов кое-как установили порядок, построили партию рядами; против партии выстроили солдат. Партию пересчитали, офицер скомандовал входить во двор этапки; партия входить во двор почему-то отказалась. Офицер кричал, ругался; что-то кричали из рядов партии; один высокий арестант поднял кверху руку и стал что-то громко говорить арестантам. Офицер отдал короткую команду, и сейчас же раздался залп. Высокий арестант, с ним ещё несколько человек повалились на землю; партия заволновалась, но осталась на месте. Раздался второй залп, и партия всей массой, сбивая друг друга с нот, ринулась в ворота этапки. На земле осталось восемь человек убитых. Весь сельский караул, а с ним вместе и мы, детвора, разбежались кто куда. Когда мы вернулись к этапке, порядок уже был восстановлен: убитые лежали покрытые рогожами.

У высокого арестанта был оторван пулей указательный палец.

В эту ночь вместе с мужиками ночной караул нёс и военный конвой.

Мой отец – сибиряк, золотоискатель, много лет путался по тайге. Мать жила в селе и кое-как вела небольшое крестьянское хозяйство. Сёстры и брат работали по «людям», а я, последыш, учился в приходской школе.

Лет сорока отец бросил путаться по приискам, голышом вернулся из тайги домой; потом лет пятнадцать прожил в Иркутске по найму и, затем уже вернулся к крестьянскому хозяйству и сидел на нём до самой своей смерти. Помер 96 лет, а мать померла на 12 лет раньше.

Я окончил школу 12-летним мальчишкой.

После школы отец отвёз меня в город и сдал учеником в бакалейный магазин, к богатому купцу Козыреву. Самодур, пьяница, окруживший себя плутами-приказчиками, Козырев, жестоко зксплуатируя своих служащих, продавцов, в то же время заставлял их обманывать покупателей, мужиков, всучая им наряду с хорошими товарами и всякую шваль. Когда на Козырева находил запой, приказчики делались полными хозяевами и основательно воровали. Козырев это знал и всегда говорил ближайшим приказчикам: «Воруйте, но чтобы обороты увеличивались и увеличивались мои доходы»; и приказчики добросовестно выполняли наказ своего хозяина. Два года прожил я в этой клоаке, не выдержал, ушёл.

От Козырева я перешёл на лесопильный завод Лаптева, тоже акула, но уже другого порядка. Рабочий день у Лаптева был 12 часов, завод работал на две смены, круглые сутки. Моя задача была следить за маслёнками пильных рам на шатунах под полом; 12 часов в сутки в древесной пыли под полом делали работу несносной; проработав полтора года, я оставил завод и поступил сторожем на телеграф. Работа на телеграфе оказалась ещё тяжелее, но зато я получал жалованья уже не 12 руб., как на заводе, а 17, что было для меня первым большим заработком. Правда, я там топил 19 печей, заправлял 60 керосиновых ламп, бегая в кабак за водкой телеграфистам и в кондитерскую за плюшками телеграфисткам. Жил в грязной от керосина и копоти кухне, а спал в шкафу и никогда не высыпался: не хватало времени. Было тяжело, но и там я прожил незаметно около полутора лет. Выручил меня оттуда надсмотрщик Петров, взяв меня с собой в качестве рабочего в экспедицию, проводившую телеграфную линию в Якутск. Жалованье мне положили 30 руб. в месяц.

Выбился на твёрдую дорогу. Это было в 1900 г.

По возвращении из экспедиции поступил на то же жалованье на телефонную станцию в качестве штатного рабочего. Через год был приглашён в качестве электромонтёра по наружной сети на электрическую станцию с окладом в 60 руб. в месяц.

В 1901 г. я через Спиридона Миланского, рабочего телефонной сети, попадаю в социал-демократический кружок, который в течение года раза три собирался у него, на квартире, а также в доме купца Милля. В 1903 г. я перешёл с электрической станции на завод винной монополии, где работал на установке новой электрической станции под руководством французского инженера. Здесь я впервые успешно руководил стачкой рабочих завода, проходившей, правда, на весьма узкой базе экономических требований, ограничивавшихся повышением заработной платы. После стачки был уволен и до осени 1904 г., до призыва на военную службу, вновь работал на телеграфе в качестве старшего рабочего на относке телеграфной линии по Кругобайкальской железной дороге.

Во флоте

В 1904 г. осенью меня призвали на военную службу. В этот год весь молодняк Сибири направили на пополнение Балтийского флота. Эскадры Рождественского и Небогатоза сильно разредили Балтийский флот как в отношении судов, так и в отношении личного состава. Шла усиленная подготовка новых кадров. Сибирская молодёжь полностью угодила во флот.

В Иркутске я получил явку в Петербург в Технологический институт к «Владимиру»; жил он, кажется, на 2-й роте Измайловского полка. Стояли мы до разбивки в Александро-Невском полку. Оттуда я связался с Владимиром. Он тут же в институте передал меня курсистке Насте Мамонтовой, которая первое время служила связью между мной и партийной организацией. Через некоторое время нас разбили: часть пошла в гвардию, а главная часть сибиряков была назначена во флот. Нас перевели в 8-й флотский экипаж. На следующий день вызвали электриков, вышло нас человек 8, перед нами стоял унтер-офицер в тёмной шинели и в фуражке с георгиевской ленточкой; детина ростом около сажени, он осмотрел нас и подошёл ко мне.

– Ты с электричеством знаком?

– Знаком, – ответил я.

– Я его беру.

«Начинается», – подумал я. Меня куда-то записали: матрос расписался, и мы пошли. Шёл снег. Высокая фигура матроса маячила впереди; я шёл за ним, волоча за верёвочку по снегу свой сундучок.

«Ну и дядя, – мелькало у меня в голове, – неужели там все такие, что я буду среди них делать!» На душе делалось тоскливо и хотелось назад, в 8-й экипаж, к своим. Подошли к большим красным казармам, над парадным золотыми буквами: «Гвардейский экипаж», прошли под полутёмными арками через двойные железные ворота. Двор находился в квадрате огромного корпуса, чистота двора меня подавляла. Матрос ввёл меня в один из подъездов, и мы вошли в помещение казармы; это была казарма первой машинной роты. В роте был только один дежурный, остальные все были на учении. Дежурный указал мне койку. Я снял свой полушубок и лохматую шапку. Валенки мои раскисли, и с них на выскобленный добела пол стекали грязные капли. Щегольская фигура дежурного стояла передо мной, и мне казалось, что он ехидно посматривает на мои плачущие валенки. «Прижмут, должно быть», – подумал я, и мне опять стало не по душе.

Мои товарищи по роте ушли в учёбе порядочно вперёд, и мне приходилось подготовляться в одиночку. Чтобы скорее подтянуть меня, мне дали дядьку, которому и было поручено учить меня строевой и словесной премудрости.

Словесную премудрость я преодолевал довольно успешно, но со строевой дело подвигалось не важно, по крайней мере, мой дядька был недоволен; однако после здравого размышления дядька заключил, что в моих недочётах не шагистике был виноват не столько я, сколько мои развалившиеся пимы.

– Ать! Два! Ать! Топай, топай… Оть бисова душа! Ать, два, швыдче!

Но как я ни топал своими разбитыми пимами, «швыдче» не получалось.

– И чого воны, бисовы диты, бахилы жалиют, що це за муштра в пимах! – И дядька со скорбью смотрел на мои пимы и безнадёжно разводил руками. Я вполне разделял его скорбь и считал, что всякая муштра в пимах – дело безнадёжное. Однако дядька был человеком добрым, он заставил каптенармуса выдать мне сапоги, и мы с ним муштру кое-как одолели; я был включён в общую учёбу с моими товарищами по роте.

До присяги нас выпускать за ворота не полагалось; присягу же мы должны были принять в конце январи, после окончания строевой учёбы: после присяги специалисты от строевой учёбы освобождались на всё время военной службы и посвящали всё своё служебное время своим специальностям.

Настя аккуратно посещала меня по востресеньям, приносила понемногу литературу и указания, как начать работу среда матросов экипажа. С новобранцами я сошёлся довольно скоро, публика в большинстве заводская, в той или иной степени уже соприкасавшаяся с революционным движением, на разговоры шла легко и охотно. Скоро у нас образовался кружок. Дядька мой также оказался любителем до политических разговоров и тоже включился в наш кружок.

В кружке читали литературу, газеты, и никаких особых революционных планов у нас пока не возникало.

После присяги нас освободили от строевых занятий и выдали отпускные билеты. Я непосредственно связался с военной организацией.

9 января прошло мимо нас. Ещё накануне 1-я и 2-я машинные роты получили приказ сдать оружие. Этот приказ вызвал среди команды недоумение; я тоже не понимал причины этого, хотя о митингах на заводах меня информировали, но о восстании или вообще о чём-либо серьёзном разговоров не было. Я хотел вечером пойти справиться в партии, но оказалось, что отпуск матросов из экипажа прекращён, а вокруг экипажа усилены караулы. Выйти мне не удалось.

Все эти меры повысили настроение среди матросов; всю ночь шло тихое митингование.

Утром 9 января меры предосторожности были усилены. В дежурном снаряжении в роты явилось всё начальство. Откуда-то принесли ворох деревянных палок. Палками вооружили человек 20–30 команды и по два человека поставили у окон, выходящих на улицу; был дан приказ, если начнут рабочие вламываться в окна, отбивать их палками.

Изолированные от города, мы стали верить в возможность каких-то больших событий. Перекидывались мимолётными словами: сговариваться было невозможно, офицеры и «шкуры» не спускали глаз. По улицам сновали конные и пешие патрули. Часов около двух стали слышны выстрелы, которые продолжались часов до пяти в разных местах города. На рысях проносились драгуны мимо экипажа; быстро пробегали кучки рабочих по тротуару. Вот всё, что мы наблюдали 9 января. Лишь на другой день мы узнали о трагедии у Зимнего дворца.

9-е января произвело гнетущее впечатление даже на строевые команды и на некоторую часть офицеров, которые ходили с растерянным видом и шептались в уголках, стараясь не попадаться на глаза высшему начальству.

Через два дня всё уже вошло в экипаже в обычную колею. Только ещё более усилился поток агитационной боевой партийной литературы.

Организация кружков

Мне было поручено приступить к созданию кружков для работы вне экипажа. Мною было создано два кружка; в оба кружка входили матросы из Гвардейского экипажа, из 14-ro, из 18-го и из 8-го экипажей, с которыми проходили занятия вне экипажа. Кроме того мною организовывались «экспедиции», как мы их называли, в Лесной институт на доклады. В Лесном с докладами выступал, насколько мне помнится, т. Ленин. Таких «экспедиций» было организовано две с переодеванием в штатское платье на конспиративных квартирах. Мне же было поручено связаться с Преображенским и Павловским полками. С Преображенским полком мне наладить работу удалось; была организована группа и увязана с военным отделом партии. Работа в Преображенском полку развернулась настолько успешно, что в 1906 г. батальон полка был в полном составе арестован и заключён в лагере села Медведь, где содержались пленные японцы. В лейб-гвардии Московском полку также была организована группа. Следствием работы этой пруты был отказ полка выступать против рабочих во время ноябрьских событий. На одном из митингов полка солдаты прогнали с митинга всех своих офицеров. В группу Московского полка входили почти все сибиряки.

С Павловским полком произошёл у меня конфуз; уже много позднее социал-демократами была выпущена брошюра под названием «Новый закон», связанная, кажется, с новым законом о Государственной думе. Забрав десятка два этих брошюр и напихав их под шинель, под пояс, я отправился в Павловский полк, где уже имел связь с одним павловцем. Придя в полк, я знакомого павловца не застал, брошюры уносить не хотелось, и я взял и сунул незаметно в одну из кроватей под подушку несколько брошюр; дневальный замелил и быстро пошёл к этой койке, а я быстро зашатал к выходу. Дневальный, обнаружив брошюры, закричал мне, чтобы я остановился; я пустился карьером вниз по лестнице; в это время у меня расстегнулся пояс и брошюры посыпались вниз; дневальный вместо того, чтобы погнаться за мной, начал собирать брошюры, а я в это время вышел за ворота и быстро зашагал по Миллионной улице к дворцу; забежал в Преображенский полк и там скрылся.

Сделал проверку, ищут меня или нет; узнали, что у павловцев какой-то матрос с георгиевской ленточкой разбросал по лестнице брошюры и скрылся. Получив информацию, что на Миллионной всё спокойно, я ушёл к себе в экипаж. На другой день ротные командиры экипажа спрашивали: «Кто вчера был в Павловском толку?» Оказалось, что никто не был. Знакомого павловца долго допрашивали, кто к нему приходил. Он заявил, что был в наряде, а поэтому и не мог видеть, кто в это время у него был.

Так этот комический инцидент и закончился без всяких последствий.

«Полярная Звезда»

Весной наша рота была назначена «а императорскую яхту «Полярная Звезда», корабль крейсерного типа, скорее похожий на плавучий дворец. Чёрный корпус, створчатые иллюминаторы-окна в два ряда. Идеальная чистота на верхней палубе, начищенные медные и латунные части сияют, как зеркало. Чрезвычайная чистота во всех внутренних мастерских и машинных частях судна. Царские покои убраны с особой и весьма редкой роскошью. Каюты командного состава обставлены также весьма роскошно. Стоимость судна с ремонтами расценивалась в 32 миллиона руб. Одевали матросов хорошо, даже рабочие костюмы были из высокого качества тонкого брезента. Только пища была среднего качества. Командный состав судна состоял целиком из «сиятельных» и «светлейших»; из более низшего ранга, кажется, был только барон Розен. Командиром был капитан первого ранга граф Толстой. Старшим офицером был лейтенант Философов, политически весьма подозрительная личность, которого боялись все остальные офицеры. Было большое подозрение, что он весьма тесно связан с охранкой. Это подозрение было, вероятно, потому, что императорская яхта не могла не находиться под надзором охранки.

Я был назначен в минно-машинное отделение в качестве машиниста, под команду подловатого капрала Маковского.

Пока яхта стояла на Неве, мне удалось побывать в городе и нагрузиться кое-какой литературой, которую я хранил на яхте. Кружок наш немного разбился, на яхту попали только двое: я и Соколов. Соколов был на «Штандарте» (яхта Николая II), но после аварии «Штандарт» был поставлен в док на долгое время, и Николай в 1905 г. пользовался «Полярной Звездой», яхтой вдовствующей императрицы.

Работы на яхте было много: к народу из строевых рот нужно было приглядеться; поэтому среди команды работу развёртывать не торопились, ограничиваясь накоплением литературы.

Приготовились окончательно к кампании; в мае яхта «Полярная Звезда» вышла из Невы в сопровождении двух миноносок и стала на «бочку» на Малом кронштадтском рейде. До июля мы благополучно плавали вокруг «бочки», и я за это время два раза ездил в Кронштадт. B Кронштадте виделся с земляками, среди них уже шла усиленная революционная работа. Работали главным образом матросы, присланные из черноморских частей. Создались сильные кружки в 16-м экипаже, в 6-м, 4-м и др.; настроение наших сибиряков было в огромном большинстве боевое. Когда спрашивали меня, как у нас на яхте, я мог ответить, что такого подъёма нет.

– А что вы думаете делать? – спрашивал я у земляков.

– Что? Вот погоди, офицеров громить будем; наши вожаки говорят, что скоро все подымемся.

Мне казалось, что действительно в Кронштадте идёт большая работа, я чувствовал себя немного неловко за мою работу на яхте.

У меня какой-то кружок, книжки, прокламации, а тут вон какие задачи и какой размах; не ясно было только, почему офицеров громить, как-будто чего-то не хватает.

Был в 7-м экипаже на собрании матросского кружка, выступал черноморец; в кружке было человек 50; говорил о тяжёлой дисциплине и о зверствах офицеров; говорил много о революции, что мне уже было известно; матросы внимательно слушали и молчали, только изредка ругались, когда матрос говорил о тяжести матросской службы. Когда дошёл до сроков службы и заговорил о необходимости сокращения сроков, поднялся шум: была нащупана реальная, больная жилка. Два раза я был на заседаниях кружка, и оба раза гвоздём разговоров был вопрос о сокращении службы. По пути говорили о том, чтобы прижать хвосты «офицерне», о режиме и т. д.

Но плана, даже программы не было, как-то все эти разговоры не кристаллизировались в ясных формулировках. Чувствовалось, что у самих «черноморских практиков революции» ещё нет «стержня». Несмотря на это, работа матросов в Кронштадте влила в меня новые силы, и мне уже казалось, что воспитательная кружковая работа недостаточна. Нужно было проявлять большую активность. Заряженный настроениями Кронштадта, я немного выбился из колеи и потерял свою прежнюю осторожность. Возвращаясь на яхту, я, как всегда, потащил с собой литературу. А кроме литературы я ещё захватил нисколько газет революционного содержания. Когда я выходил из катера на яхту, меня увидел старший офицер Философов; увидав газеты, он подскочил ко мне и вырвал их.

– Это откуда? – закричал он на меня. Я вытянулся в струнку и ответил, что газеты купил в Кронштадте.

– А-а, в Кронштадте, хорошо, иди.

Как он не догадался меня ощупать, я не знаю; только я помню, что я готов был выполнить все его требования с абсолютной точностью, лишь бы он до меня не дотрагивался. И когда он меня отпустил, я на крыльях шёл к себе на нижнюю палубу и сгрузил Соколову всю свою нелегальщину.

Через некоторое время меня вызвал минный офицер, непосредственное моё начальство.

– Никифоров, ты чего наделал?

– Не могу знать, ваше благородие, как-будто ничего.

– Хм, ничего, говоришь? А какие ты газеты притащил?

– Купил в Кронштадте. Все покупают, и я купил. Интересная газета, ваше благородие; все матросы читают.

– Интересная, говоришь? Так вот за эти интересные газеты ты будешь подвергнут судовому аресту на два месяца, понял?

– Понял, ваше благородие.

– И какой чёрт тебя сунул с этими газетами на глаза старшему офицеру? Не мог спрятать, – офицер повернулся и зашагал по каюте.

– Ты вот что, поменьше попадайся на глаза Философову.

– Есть, ваше благородие.

– Ну, иди.

Мне было ясно, что минный офицер не склонен ко мне сурово относиться за мой поступок и, по-видимому, недолюбливает Философова.

Так я благодаря минутной распущенности оказался на два месяца лишённым связи с внешним миром. На Соколова надеяться было трудно, потому что, как только он дорывался до берега, всегда возвращался «на парусе», поэтому мы ещё ранее с ним сговорились, что он не будет брать на волю никаких поручений, хотя неоценимым человеком он был на яхте или в экипаже.

Сидеть всю кампанию на судне да ещё на «бочке» было весьма неприятно и тяжело: один день, как капля воды, похож на другой.

Утро – вставать в шесть часов, на молитву, завтрак, чистить медяшку, мыть полы, поднятие флага, обед и т. д. – так изо дня в день.

Однако моё заточение принесло и свою пользу. Я усиленно принялся за создание крепкого кружка Возможность больших событий, навеянная на меня на кронштадтских собраниях, не давала мне покоя; я очень боялся, что события развернутся так скоро, что мы не сумеем принять в них участие.

Наш кружок состоял из меня, Соколова, машиниста, воспитанника экипажа, одного минёра-латыша и ещё кого-то из машинистов; я стал их заряжать теми настроениями и планами, которые сообщились мне в Кронштадте.

Когда я говорил, что кронштадтцы хотят «громить офицеров» и требовать сокращения сроков службы, Соколов буквально выразил то же, что и мои земляки:

– Офицерам хвосты наломать не мешает, а вот сокращение сроков службы – это дело хорошее и большое.

Кружок решил работать по ночам, привлекая надёжную молодёжь. Чтобы не провалиться всем, решили создать новый кружок, которым поручили руководить машинисту-воспитаннику, а мы все взяли индивидуальную обработку.

Однажды, в один из июньских дней, наш кок привёз вместе с кислой капустой из кронштадтских погребов известие:

– В Либаве матросы взбунтовались и побили своих офицеров и, говорят, Либаву захватили.

– В Кронштадте матросы «ура» кричат, по улицам бегают. Говорят, тоже офицеров бить будут, добра мало будет, – добавил кок, – перепьются все.

На другой день получили известие, что в нескольких экипажах выбросили баки с обедом, разогнали из экипажей офицеров и выбили окна, идут большие митинги.

Через два дня наступало воскресенье, решили мобилизовать весь кружок, кроме меня, в Кронштадт, чтобы толком добиться, что и как. Выехать, однако, не удалось. Выход на берег команде был воспрещён.

Мы опять остались без информации. Навалились на кока, чтоб он подробнее разузнал, в чём дело. Но и коку не удалось: с ним выехал боцман Шукалов (лютый зверь) и не дал ему ни с кем перекинуться словом. «Полярную Звезду» изолировали.

Так мы сидели недели две или три, как в тюрьме и ни одной вести, что делается в Либаве, Кронштадте и в Петербурге, не получали.

Сорвал нас с ненавистной «бочки» неожиданный для нас «морской поход» – «Полярная Звезда» ушла в море.

Свидание Николая с Вильгельмом

В июле, в один из дней, был дан приказ «готовиться к походу». Куда едем и когда, никто ничего не звал. Боевая вахта заняла места, задымили трубы, задышали огромные цилиндры, заворочались огромной толщины юлы, винты повернулись в воде, и дремавшая махина яхты вздрогнула.

«Полярная Звезда» стала под парами.

Через два дня яхта приняла дворцовую прислугу: повара, лакеи, адъютанты во главе со стариком-солдатом, дядькой Николаи.

На третий день на яхте «Александрия» приехали Николай, царица со всеми детьми и вдовствующая царица с огромной свитой. Потом приехал военно-морской министр Бирюлёв. Яхта снялась с якоря и пошла в море, сопровождаемая броненосцем «Слава» и эскадрильей минных крейсеров и миноносцев.

Якорь бросила яхта в Биорках.

Отдохнув два дня от поездки, Николай ежедневно стал ездить на острова охотиться за лисицами.

Записывали матросов, желающих принять участие в облаве на лисиц. Я тоже записался, но меня вычеркнули; когда я спросил почему, боцман мне ответил язвительно: «неблагонадёжен».

Поездка в Биорки всё-таки была разнообразием, но она срывала всю нашу работу: люди целые дни были заняты по горло: строевые команды то и дело летали на верхнюю палубу по команде «Повахтенно во фронт!», когда выходил кто-либо из царственных особ из каюты.

Николай и его жена часто приостанавливали эти команды; им, как и матросам, надоела эта церемония, но царица-мать требовала для себя выполнения церемоний полностью и так измучила матросов, что они возненавидели её всей душой.

Дня через три пребывания в Биорках прибыла германская императорская яхта «Гогенцоллерн» в сопровождении двух крейсеров и, кажется, двух миноносцев. Как яхта, так и крейсеры были выкрашены в «мирный» белый цвет. Германская эскадра красиво выделялась на мутно-сером фоне Балтийского моря.

На «Гогенцоллерне» находился германский император Вильгельм II.

Броненосец «Слава» открыл салютную стрельбу из орудий, за «Славой» последовательно салютовали крейсеры и «Полярная Звезда» до 101 выстрела, германская эскадра также салютовала 101 орудийным выстрелом, вошла в зону «Полярной Звезды» и стала на якорь.

Тут только перед нами вскрылся истинный смысл морской прогулки Николая II: происходило политическое свидание двух самодержавных деспотов.

Нас весьма интересовал смысл этого политического свидания, и мы «мобилизовали» все способы, чтобы приподнять хотя бы краешек завесы над этим свиданием.

Дядька Николая, старый николаевский солдат, кое-что нам открыл. Он любил водочку, и мы вечерами это удовольствие ему доставляли.

Старик, будучи навеселе, повторил нам несколько фраз, которые он слышал от членов свиты Николая. Когда мы у него спросили, зачем устроено это свидание, то он ответ:

– Если бы Витте был в Петербурге, он этого бы свидания не допустил.

А потом ещё такое замечание от него мы слышали после обмена визитами Николая с Вильгельмом:

– Опутает немец Николашу.

Когда мы опросили, почему он думает, что немец опутает Николая, то он нам ответил:

– Придворная челядь болтает, а она всегда верно чует.

Придворной челядью старик считал постоянную свиту Николая.

Замечание о Витте нам почти ничего не говорило. Мы знали, что Витте уехал в Америку заключать мир, но нам было непонятно, почему Николай мог зависеть от Витте. Мы не знали, что звезда Витте в это время уже достигла своего зенита.

Когда Вильгельм нанёс первый визит на «Полярную Звезду», он принял рапорт, обошёл вахты (фронт) и по-русски поздоровался:

– Здорова!

– Вот рвануть бы – сразу бы две империи потонули, – острили матросы.

Обмен визитами происходил ежедневно в течение трёх-четырёх дней.

Переговоры велись; офицеры об этом между собой говорили; старик-дядька нам тоже сообщил:

– Немец всё-таки облапошил Николая: соглашение подписал.

– Да ты расскажи толком, что подписал Николай? – спрашивали его. Старик только рукой отмахивался:

– Свитские говорят, что соглашение подписал, что немец надул.

Через три дня германская яхта в сопровождении германских и наших судов ушла из Биорок. «Биоркское свидание Николая с Вильгельмом» закончилось. После этого свидания среди свитских начали происходить довольно откровенные разговоры; свитские собирались кучками, слышались в досадном тоне следующие реплики: «Но как же с Францией?»