Текст книги "Муравьи революции"

Автор книги: Петр Никифоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

Мужики опять оживлённо загудели и стали расходиться. Мальчишки разочарованно топтались на месте, потом с криками разбежались по переулкам.

Солнце уже было за двенадцать; мы со стариком пошли к нему.

– Пообедаем у нас, вольнова-то… каторжанские-то небось надоели, ишь как отощал.

К нам присоединились ещё несколько крестьян, молча слушали наш разговор со стариком и были ко мне неуклюже внимательны.

– Вот-те и поди же ты – столько сотнев лет царствовали, а вот как будто и не было их, и поди же, как ветерком сдуло, – разводил руками старик.

– Сгнило всё дед, потому и сдуло. Вот теперь спать не надо, а то богачи живо ухватят и опять на шее сидеть будут.

– Што и говорить, пусти только.

– А вот вы сказывали, штоб войну долой, – подвинулся ко мне инвалид в солдатской шинели. – А если он, немец-то, не захочет, как же тогда?

– Предложим им мир, согласятся: им трудно теперь. Они уже предлагали, да царское-то правительство отказалось. А если откажутся, обратимся к их солдатам, чтобы вместе прекратить войну.

– Вот это правильно, штобы вместе, штобы оплошки не сделать. Чижало там в окопах-то… газы. Кончать бы скорее, кончать! – выкрикнул он надсадно и как-то сразу скис, понурил голову и дальше уже шёл молча. Старик тяжело вздохнул.

– Всегда вот так: спыхнет, глаза разгорятся, всё про газы вспоминает. А какой мужик-то был: работяга. Инвалид теперь.

Первые дни на воле

Целую ночь шумел общественный сход Александровской волости. Много наехало народу из окружающих сёл. В просторном зале «волостного присутствия» люди сидели на полу и жались как сельди в бочке. Густо висел махорочный дым и ел глаза. Председательствовал старик. Он нервно поглаживал свою седую бороду и увесисто говорил притихшему сходу:

– Так вот воспода… опчество… революция значит… царя значит тово… отрекли… Государственная дума теперь в комитет обратилась, на место царя Временное правительство значит… и, как наш уважаемый Петро Михайлович давече говорил, войну кончать надо, народ к хозяйству вернуть, тоскуют хозяйства-то без работников, бабы одни да детишки… чижало. А нам надо на место старшины комитет составить, штоб власть была и штоб всё в порядке. Да вот справедливо: надо царских властей арестовать… пристава бы, да он в Урике живёт… вот урядника да стражников надо… чичас што ли их, – старик взглянул на меня. Я одобрительно кивнул головой.

Все слушали, затаив дыхание, и смотрели старику в рот. Передо мной на полу сидела группа молодых парней. Они как загипнотизированные смотрели на старика. Непривычные слова как сохой разворачивали их дремлющий мозг, после окончания каждой фразы они беспокойно и радостно шептались.

– Эхх… а… што говорить-то!

Когда старик заговорил об аресте пристава, урядника и стражников, у парней испуганно расширились глаза.

– Эк, загнул-то, – завозился сидевший передо мной на полу парень. Лицо его вспотело, он то и дело пальцем смахивал накоплявшиеся на кончике носа капли.

Мужики тяжело вздыхали и с опаской оглядывались друг на друга. Слова старика били их как обухом по голове. Они начинали понимать глубину и серьёзность революции. Старик заканчивал свою нескладную, но крепкую речь.

– Так што ли, мужики?

– Так… правильно, – загудел сход.

Я подождал пока сход немного успокоился и попросил слова. Старик махнул рукой, сход опять притих.

– Товарищи, теперь время для вас боевое, поэтому надо действовать быстро и решительно, надо составить постановление об аресте пристава и всей полиции и немедленно его выполнить, разыскать их, где бы они ни были. Назначайте человек шесть крепких и надёжных ребят и им поручите произвести все аресты,

– Правильно, сейчас надо… а то улизнут, лови их тогда. Ванюхе Егорову надо поручить, он парень смекалистый и ребят себе подберёт.

– Ванюха, ты здеся? – окрикнул старик. У стены поднялся с полу молодой паренёк в чёрном овчинном полушубке и в лохматой чёрной папахе.

– Я здеся, Семён Митрич.

– Ишь, остатки это наши, – проговорил старик, – зелёные ешо, а скоро, говорят, заберут и этих.

– Возьми, сынок, ребят; разыщите урядника, арестуйте… и стражников тоже. По приказу, мол, опчества. Справисся?

– Справлюсь, – довольным басом прогудел Ванюха. – А куда их потом?

– В волость. В холодную пока.

– Вы от имени революции действуйте, – обратился я к Ванюше.

– Это я знаю… я с ними пойду, – неожиданно заявил сидевший рядом со мной инвалид.

– Вот, вот Прокопий, иди с ними, ты человек бывалый.

– Берданку, Семён Митрич, можно взять? – несмело попросил Ванюха.

– Обязательно надо, – авторитетно заявил инвалид. – Без оружия можем сопротивление встретить, без оружия никак нельзя.

Пошептались с молодёжью, инвалид и Ванюха вместе с ними вышли из «волостного присутствия». Когда шум улёгся, старик вопросительно посмотрел на меня.

– Теперь, товарищи, – продолжал я, – надо отстранить волостного старшину и вообще всех волостных властей, a также сообщить сёлам, чтобы они упразднили своих сельских старост. Если старшина много вам вредил, то и арестовать его. Сегодня же надо выбрать волостной исполнительный комитет, который и должен управлять волостью.

– Так вот, товарищи, как насчёт старшины-то… упразднить его што ли?

– Упразднить! Согласны! Не надо нам больше мироедов!

Поднялся шум. Из толпы кто-то крикнул:

– Торопитесь што-то… без хозяина-то што будет?

– Жалеешь… в холодную его, а не жалеть… да и тебя тоже… одного поля ягода.

– В холодную его, в холодную, – зашумел сход, – пускай клопов-то покормит.

– Чего в холодную, и так не убежит, – раздавались отдельные голоса.

– Знамо не убежит, куда ему – пузо-то какое, едва носит. – Сход дружно захохотал.

– Ай да Спиря! Правильно, пососал мир-то. Тащи его в холодную. Десятских за ним послать. Пусть сидит! – Старик опять махнул рукой, сход затих.

– Софрон, возьми Кирюху, волоките сюда старшину, сход, мол, зовёт.

– Не старшина он теперь, а Тимофей Егоров, без титула он теперь, – выступил опять Спиря, – обыватель он теперь,

– Правильно! Волоки его без титула-то прямо в холодную.

Сход расшумелся, и старик никак не мог установить порядка.

– Передышку, Семён Митрич, дай… духу в присутствии мало… дышать нечем.

Дышать действительно было нечем. Я, уже привыкший за долгие годы к испорченному воздуху, тоже не выдержал и попросил сделать перерыв.

– Ладно. Айда на двор курить! – провозгласил дед, и сход с шумом повалил на улицу.

Во время перерыва ко мне подошёл старший надзиратель централа Сергеев и тихо мне передал: «Вас очень просит начальник зайти в централ, среди уголовных идёт большое волнение. Кто-то пустил слух, что политические дали приказ гарнизону расстрелять их. Они узнали, что вы ещё не уехали и настояли перед начальником, чтобы он пригласил вас».

Мы сговорились со стариком, что пока я схожу в централ, пусть мужики сговорятся насчёт кандидатур в волостной комитет.

– Мужики раньше часу не сговорятся. Вы сильно не торопитесь, – упреждал меня старик.

Сергеев приехал в пролётке, и мы с ним уехали в централ.

В конторе меня встретил начальник Никитин.

– Какое счастье, что вы не уехали! Кто-то пустил слух, что солдаты будут расстреливать уголовных. Волнуются, никаким успокоениям не верят. Узнали, что вы ещё здесь, потребовали, чтобы я вас обязательно пригласил. Поговорите, пожалуйста, с ними.

В централ я входил безо всякого волнения, входил не как узник, а как человек, имеющий какую-то, хотя и не официальную, но могучую власть. Сергеев услужливо открывал двери. Вызывали с верхнего коридора. Мы поднялись наверх. Я на миг остановился у нашей камеры – мертво. Уголовные столпились у дверей своих камер и кричали:

– Никифоров сюда, сюда идите! – Им уже сообщили, что я пришёл.

– Ну, в чём дело? Зачем меня звали?

– Говорят, что нас солдаты расстреливать будут! – кричали из всех камер.

– Глупости, никто вас пальцем не тронет. Наоборот, начальник головой будет отвечать, если он в отношении заключённых позволит применять какие-либо репрессии.

– Значит, это неправда?

– Вас просто кто-то провоцирует, чтобы вы какую-нибудь глупость выкинули. Надо этого остерегаться.

– Как же с нами теперь будет: амнистию применят к нам или нет?

– Ждать надо. Думаю, что и к вам применят. Мы не боимся вас выпустить: будете мешать – не пощадим.

– Ну, брат, нет… мешать не будем. Сами знаем, что пощады не будет. На войну все пойдём. Вы там хлопочите, чтобы и нас не забыли.

– Похлопочем. Вы только ждите спокойно.

– А наша солдатня нам резню не устроит? – В это время подошёл староста солдатских камер и, здороваясь со мной, ответил уголовным:

– Какой чёрт вас резать будет! Очень вы нам нужны.

– Ну вот, видите. Никто вас резать не собирается. Ждите терпеливо, и вам что-нибудь революция принесёт. Ну, всего вам хорошего.

– До свидания, до свидания. Не забудьте о нас!

Пошли к солдатским камерам. Староста мне сообщил, что получен приказ направить всех солдат в распоряжение иркутского воинского начальника.

– Прокурор сказал, что завтра нас отправит. Солдаты тоже собрались у дверей камер и ждали меня.

– Никифоров, здорова! Завтра едем! – звенели счастливые голоса.

Севастьянов стоял у самой двери, рот до ушей, нос кверху, глаза сияющие. Он радостно сжимал мою руку.

– Ну, что «тип», ожил, говоришь?

– Ну, н-е-ет-т! Я уже теперь не тип, гражданин я теперь вольный и к тому же грамотный.

Солдаты весело смеялись, не было угрюмости, злобы, с лиц уже смывалась печать тюрьмы.

– Ну, всего вам хорошего! Топайте в армию, да, чур, нас не бить. Революцию углублять.

– До свидания! В Иркутске увидимся.

Когда мы со старшим спускались с лестницы, он спросил меня:

– А как же нам теперь – уходить, что ли?

– На службу ходить продолжайте и распоряжений ждите.

– Уходить?

– Зачем?

– А как прижмут нас, как урядника, да старшину?

– Ну, мужикам до вас дела мало.

Начальник ждал нас в конторе. В обычное время он быстро бы успокоил «волнение», но теперь он терялся и не знал, как себя держать. Насильно успокоить заключённых он не решался, а иных способов не знал.

– Теперь успокоились. Вы, пожалуйста, пресекайте всякие слухи. Надо давать им все газеты, чтоб читали. Приказ об освобождении солдат вы уже получили?

– Да, завтра отправляю в Иркутск.

Я раскланялся с начальником и уже навсегда покинул централ.

На сходе уже меня ждали. Когда я пришёл, «присутствие» было набито битком.

Старик водворил порядок. Я попросил дать мне слово.

– Товарищи, сейчас вы будете выбирать свой волостной исполнительный комитет, которому передадите власть над всей вашей волостью. Для того, чтобы комитет хорошо и справедливо разрешал ваши дела, чтобы он крепко защищал бедняков, нужно выбрать тех, кто сам работает, а не ездит на чужой спине. Нужно, чтобы мироеды опять не взяли силу. Выбирайте того, кто победнее, да понапористее, чтобы мироедам спуску не давал да мирские дела хорошо правил, чтоб ни одного мироеда в комитет не пускать.

– Н-е-ет-т, мы теперь своих… мироедам теперь крышка. Старшинка-то их, уже в холодной.

– По нарам они сидят теперь, как мыши. Только подголоски их ещё суетятся.

– Ну, ну, не особенно по норам. Так подберутся, что и не заметишь, как на шее сидеть будут, – охлаждал оптимистов Спиря.

– Правильно, Спиря, вьюном пролезут, только зевни. Натарели.

– Ну, граждане, довольно. Комитет выбирать надо. Как, начнём? – обратился он ко мне.

– Я думаю, товарищи, в комитет вам надо выбрать человек пятнадцать. Волость у вас большая.

– Сколько обществ в вашей волости?

– Восемь, с Александровском, – с готовностью ответил волостной писарь, аккуратно записывавший в протокол все выступления.

– Вот. Надо от самых больших сельских обществ выбрать по два человека, а от остальных по одному, так чтоб человек пятнадцать получилось.

– Так што ли, товарищи? – обратился старик к сходу.

– А как от других обществ мы сегодня сумеем выбрать? – спросил я.

– Есть, выберем! – зашумели голоса, – вон сколько наехало, в волость не влазят, на улице митингу устроили.

Действительно, вся волость была окружена санями, верховыми лошадьми: народ сидел кучами на санях, толпился на крыльце и ждал, какие решения вынесет сход.

– Давайте приступать к выборам, – обратился я к старику.

Старик взмахом руки водворил порядок и приступил к выборам.

– Товарищи, приступаем к выборам в комитет… александровские, безруковские, тихопадские! – выкликал старик сельские общества, – Готово у вас што ли? Наметили кого в комитет?

– Есть, Митрич, наметили, начинай!

– Как выбирать-то, – обратился ко мне старик, – народ-то не входит в присутствие.

И в самом деле, трудность представлялась в голосовании: много народа находилось по другим комнатам, много было на улице.

– Давай сначала весь список обсудим здесь, а потом на улице всех проголосуем.

– Ладно, давай, – согласился старик. – Эй, тихопадские, кого наметили в комитет?

– Герасима! – откликнулись тихопадские.

– Которого Герасима-то?

– Шумихина Герасима.

Писарь подал старику список кандидатов, намеченных обществами. Митрич стал читать. Я спрашивал о каждом кандидате, о его имущественном положении, о его авторитете в обществе. Критики, однако, со стороны общества не замечалось. Я стал опасаться, как бы не проскользнул кто из мироедов или из их подголосков. Я тихо сказал старику, чтобы он послал за Спирей, который что-то ораторствовал на дворе. Спиря протолкался к столу. Я ему сказал, чтобы он следил за кандидатурами и раскрывал всех мироедских подголосков. Я угадывал, что Спиря ненавидит мироедов и, по-видимому, много перетерпел от них. И я надеялся на его злую критику.

– Александровских будем обсуждать, – объявил старик. Первой стояла фамилия старика.

– Данилов Семён! – выкрикнул он.

– Голосуем, голосуем, за тебя Семён Митрич! – дружно зашумели мужики.

– Хороший старик, справедливый, двух сынов на войне убили, – сообщил мне под ухо Спиря, – вся волость уважает за справедливость, даже пристава иногда обрывал.

– Семёнов Иван Власович, – продолжал старик, – мужик, думаю, подходящий, не сдрейфит.

– Ну, где сдрейфить! Старшина сторонкой дом его обходил. Обстоятельный мужик.

– Это ерой наш. Землю у него старшина оттягал. Спуску не давал мироедам. Неделями его пристав держал в холодной.

Спиря критикнул слегка только кандидата комаровского общества.

– Мужик ничего, только жуликоват, впрочем мужик ничего, – авторитетно заявил он.

– Вьюнов не проскользнуло? – спросил я, смеясь, Спирю.

– Не-е-т-т… вьюны потом, полезут, когда присмотрятся. Сейчас они притаились.

– Ну, как, Митрич, – опросил я старика, – ладно в списке-то?

– Да кабыть ладно, только вот меня напрасно. Лучше есть.

– Ну, ну, Митрич, – загудели на него. – Раньше-то на тебя опора, а теперь бросить хошь.

– Негоже, Митрич, – заворчали особенно старики, – время теперь сурьезное.

– Ну, ладно, ужо. Голосовать пойдёшь, што ли?

Народ повалил на улицу. Сговорились со стариком, что предложим голосовать всем списком, а председателя отдельно.

Старик встал на крыльце и ждал, пока народ подтянется. Рядом стал с ним волостной писарь Семён Дмитриевич и говорил ему негромко: – Теперь гражданами мужиков-то зови, господами-то неудобно.

– Ладно! Граждане, надо голосовать комитет и председателя. Кого наперёд?

– Председателя, – подсказал я.

– Председателя, председателя! – подхватил сход.

– Кого председателем? Называйте!

– Митрича, Митрича! – заголосил сход.

– Сорокина! – крикнуло несколько голосов.

– Вьюны кричат, – шепнул мне Спиря, – Сорокин – зять старшины.

– Голосуем Сорокина, – объявил старик сходу.

– Тебя, тебя! Не надо мироедов! – сход заволновался.

– Сначала тебе надо голосоваться, – подсказал я старику.

– Ладно ужо, не шумите, голосую меня. Кто за меня – подымайте по одной руке.

Как лес зашумели и поднялись руки.

– Считать, што ли?

– Што там считать, видать все поднялись.

– Кто за Сорокина? Подымайте руки! – Ни одной руки не поднялось.

– Ишь спрятались, выставили, а не голосуют, – смеялись в толпе.

– Я говорил, что не полезут они сейчас, даже свои не голосуют, – сообщал мне Спиря.

Комитет проголосовали списком дружно.

– Ну, вот, граждане, теперь мы избрали свою новую власть. Должны вы теперь свою власть слушаться. Теперь што ешшо надо? – обратился старик ко мне.

– Насчёт войны бы надо, приговор, что ли, составить? – ответил я старику.

– Теперя, граждане, насчёт войны нам надо постановить, – сход напряжённо загудел.

Я попросил слова. В короткой речи я обрисовал им положение России и наших войск.

Выложил всё, что мы переварили в наших дискуссиях на каторге и закончил тем, что нужно добиться окончания войны во что бы то ни стало. Нужно заставить новое правительство заключить мир и вернуть всех солдат к разорённому хозяйству.

– Правильно! Скорее штоб домой. Навоевались, довольно, – гудел взволнованно сход.

– Приговор што ли составить? Писарю поручим, а комитет подпишет, – объявил старик.

– Правильно! Петровичу поручить, пусть он составит.

– Всё кажется? – обратился ко мне старик.

– Всё теперь. Можно сход распустить, а завтра с утра комитет соберём, наметим работу.

– Товарищи-граждане, мы все вопросы сегодня разрешили, объявляю сход закрытым.

Ночевать пошли к старику. Уже у дома нас догнали инвалид с Ванюхой. Мы остановились.

– Ну што, ребята, нашли? – Обратился к ним старик.

– Bcex нашли. Даже больше: помощника пристава с урицким урядником прихватили. Нашего-то урядника дома застали. Смотрим бутылка, рюмки на столе. Спрашиваем: кто у тебя был? Урицкий урядник, говорит, был. А где, спрашиваем, он? Сейчас только, говорит, с помощником пристава на Усолъе поехали. Мы Кирьку оставили с урядником, уряднику сказали, штоб из дому не смел никуда, а сами с остальными махнули в догоню. В пяти вёрстах догнали, едут легонько на бричке, а мы им: «Ваше благородие, минуточку». Испугались. «Што, говорит, вам надо? Что вы хотите?» А мы ему: «Вертай, ваше благородие, обратно, сход вас требует». А Прокопий на его берданку навёл. «Вы, говорит, ваше благородие и господин урядник, ваши левольверики дайте сюда и шашечки тоже». У обоих руки трясутся. Вместе с поясами левольверы-то отдали и шашки тоже. Обратно нашего урядника прихватили. В холодной теперь сидят. Ребята за стражниками пошли, а мы к вам.

Старик заволновался. Арест помощника пристава смущал его. Боялся, как бы не попало.

– Уж начальство-то больно большое. Может, по делу какому ехали. А мы их в холодную. Экий прыткий народ!

– Ничего, Семён Дмитрия, ребята правильно поступили. Полиция теперь для нас не начальство, а преступники. Надо хороший караул поставить, чтобы к ним не допускали, да и не скрылись чтоб. А завтра их в Иркутск под конвоем отправим.

Ребята, струсившие было после слов старика, ободрились.

– Мы десятских до утра к ним приставим. Не убегут, – радостно проговорил инвалид. – Куда вот только стражников деть, в холодной-то тесно.

– Стражники нe так опасны, пусть в сторожке ночуют, – посоветовал я.

– Ладно, не то… Ванюха и ты Прокопий, идите наладьте там всё, да идите с ребятами домой.

– Ишь, делов-то наделали сколько сегодня, – говорил он, уже спокойно улыбаясь.

Ребята пошли в волостное правление, а мы зашли в избу. Детишки и молодуха уже спали, а старуха нас дожидалась. На столе стоял самовар.

– Заждалась я вас, и самовар-то уж перестал шуметь. Приутомились, небось, думала, до утра прошумите там.

– Ничего, старуха, новую власть выбирали. Войну, может, скоро кончать будем. Может и Илья вернётся, – проговорил, понизив голос, старик, чтобы молодуха не услыхала.

– Ой, да што ты! Дай-то бог, – старуха глубоко вздохнула и перекрестилась.

– Младшего-то Николу убили. Вот молим бога, штоб Илья-то, старшак, вернулся.

Старик смахнул скатившуюся из глаз слезу.

– Ну, старуха, давай нам чайку-то. Да спать надо гостя дорогова уложить… поработали сегодня.

Чай пили молча. Каждый думал свою думу. Старуха с доброй молчаливой лаской смотрела то на меня, то на старика и не дотрагивалась до налитой чаем чашки. Кончили пить чай. Меня уложили на кровати. Я, еле раздевшись, свалился и уснул как мёртвый.

Утром я проснулся от топота и тихих шагов. Открыл глаза и долго не мог сообразить, где я нахожусь. Глаза мои видели перед собой тесовые полати, с них свесились с любопытством смотревшие на меня две детских головки. Выше за полатями бревенчатый потолок. В небольшое деревенское окно падал свет. Сзади за головой слышался шопот. Ни звона кандалов, ни серых, лежащих плотно друг к другу людей, ни окон с решётками, ни железных решётчатых дверей – ничего этого не было. Мозг застыл в коротком недоумении и сейчас же внезапно прояснился.

На воле! Картины вчерашних событий завертелись в воспоминании. Я поднялся на постели и обернулся. Дед, старуха и невестка пили чай. Их шопот и разбудил меня.

– Ну, ставайте, ставайте, я уже хотел будить вас, да старуха остановила, пусть, говорит, поспит: первую ночь на воле-то живёт. Ставайте, самовар-то весёлый, шумит к радости.

– Желаю, чтобы это к вашей большой радости было, – сказал я, слезая с кровати.

Изба была обычного типа сибирского небогатого крестьянина. Одна большая комната с отгороженной «кутью» (кухня). У дверей стояла кровать, печь с «гобцем», тесовые палати – неизбежная принадлежность каждой крестьянской избы Сибири. Ребятёнки по-прежнему глядели на меня с любопытством.

– Вы чего бельмешки-то вытаращили, слезайте, мать молока даст, – любовно погрозила им старуха. – Сиротуют без отца-то, третий год уже пошёл. Не знай, когда и вернётся.

Напились чаю, я поблагодарил хозяев, и мы со стариком собрались идти.

– Ты, Варвара, за скотиной-то поблюди, я теперь не знаю, когда ослобонюсь-то, – обратился старик к невестке.

– Ладно, батюшка, – коротко ответила невестка.

В волости нас уже ждали все члены волостного комитета. Там же были инвалид Прокопий, Спиря и Ванюха со своими ребятами. Постепенно подходили мужики посмотреть, как будет «заседать» новая власть.

Комитет устроил своё первое заседание в зале – «волостном присутствии». Члены комитета расселись вокруг стола, члены вчерашнего схода сегодня располагались на полу уже в качестве только зрителей.

– Ну, граждане, комитете, с чего мы сегодня начнём? – обратился к комитету председатель. Я попросил слова и предложил оформить сначала президиум, выбрать двух заместителей председателя, назначить секретаря комитета, пересмотреть состав сотских, десятских и всех остальных должностных лиц бывшего волостного правления, а потом уже составить повестку работ комитета.

Выборы заместителей и пересмотр должностных лиц волости провели быстро. Секретарём назначили бывшего волостного писаря. Одного из заместителей сделали казначеем и поручили ему принять все денежные дела от арестованного старшины.

Потом назначили делегацию во главе с инвалидом поехать в Урицк с предложением арестовать станового пристава и всю полицию. Спирю назначили сопровождать в Иркутск арестованных полицейских, ему же поручили переговорить с начальником гарнизона насчёт военного конвоя, сопровождать арестованных.

Я случайно оглянулся на стену: как раз над головой председателя висел портрет царя. Во вчерашней суматохе я его как-то не заметил.

– Это, товарищи, теперь надо уничтожить, – показал я на портрет. – А ну, ребята, возьмитесь за него, – обратился я к молодёжи.

– А мы сейчас его, – и десятки рук потянулись к портрету.

– Раму-то, раму не сломайте, – заволновался Спиря, – золочена ведь она, на опчественную пользу может пойти.

Ребята со смехом потащили портрет на улицу за ними выбежала вся молодёжь.

– Ребята ещё всё шуточками да смехом живут, – поворчал старик.

Целый день работал волостной комитет. Огромное количество решений записал в протокол бывший волостной писарь, теперь секретарь комитета. Жуликоватый и опытный был, немало делишек проделывали они со старшиной. И писарь, чтобы завоевать доверие новой власти глубоко топил своего бывшего хозяина. Все понимали, что и он повинен во многом, но и своей мужицкой смёткой понимали, что большую услугу оказывает новой власти бывший писарь своими разоблачениями, и потому молчали и не напоминали ему. Целый ряд незаконных поборов был вводим старшиной на население, взимались незаконные штрафы. Всё это, понятно, мог проделать не полуграмотный старшина, а только с помощью опытного волостного писаря.

Старшину постановили предать уголовному суду, а писарю, одному из заместителей и Спире поручили подобрать все материалы. Назначение Спири заметно напугало писаря, он сначала побледнел, а потом лицо его сделалось красным. Я посмотрел на Спирю, а тот прятал в ус ядовитую улыбку. По-видимому, Спиря хорошо знал делишки старшины и участие в них писаря. «Удачно Спирю выдвигаем», – подумал я.

Комитет отменил все постановления крестьянского начальника, станового пристава, отменил все местные поборы и штрафы, которые по указанию секретаря являлись незаконными. Избрал комиссию под руководством председателя комитета по сложению недоимок с бедноты и солдаток.

Все решения комитета поручено было президиуму провести в жизнь в течение двух недель. Через две недели постановили созвать второе заседание комитета, а за это время президиум должен действовать от имени комитета в целом.

Закончили поздно вечером. Я попросил комитет меня отпустить.

– Сегодня, товарищи, вы уже вошли в курс своей работы, и я вам теперь буду мало полезен, и могу уехать.

Члены комитета и все, кто присутствовал на заседании, пожимали мне руки. Старик от имени общества благодарил меня.

– Великую вы помощь нам оказали. Свои дела-то знакомы, а вот где бы нам разобраться-то, а теперь что же, открытыми глазами смотрим. Спасибо вам, большое спасибо, и просим прощения, што от товарищей вас оторвали.

– Прощайте, будьте только начеку. Да постановление о войне не забудьте послать.

– Ну нет, мы этого не забудем.

Пока у старика мы пообедали и пили чай, к воротам подъехали сани, запряжённые парой, на санях сидела группа молодых ребят. Они с шумным смехом ввалились в дверь избы, потом стихли, сняли шапки и перекрестились на иконы.

– Готово, дедушка Семён, – проговорил Ванюха, обращаясь к старику.

– Вы што же это, все хочете ехать? – спросил, смеясь, старик. – Лошади вас не увезут.

– Нет, дедушка, ребята проводить Петра Михайловича приехали, проститься.

– Ишь уважительная у нас молодёжь, – довольно погладил старик свою седую бороду.

Я одел свой каторжный бушлат. Серые каторжные штаны, арестантская шапка полностью сохранили мой каторжный облик. Старуха смотрела на меня и качала головой.

– Так в арестантском и поедешь?

– Ничего, бабушка, теперь на воле-то не чувствуется, сменим всё.

– Ну, прощайте, желаю вам скорой радости.

– Спасибо, родной, спасибо, – низко кланялась старуха, вое понимали, какой радости я им желаю. – До свидания, Семён Дмитрич, крепко надо власть держать в руках. Зорко за вьнами следить, худым слухам не давайте распространяться.

– Да уж што не зорко-то, время теперь такое: зевать не полагается.

– Прощай, бабушка.

– Прощай, милый. Ох, што-то будет!

– Хорошо будет, мать, не охай, – ответил строго старик.

– Ну, поехали. Прощайте молодёжь, поддерживайте деда да Спирю с инвалидом слушайте: мужики надёжные, мироедом вашим спуску не дадут.

– Мы тоже не дадим. Прощайте!

Ванюха гаркнул на лошадей, и мы понеслись по той дороге, по которой вчера ушла политическая каторга.

Февральские ветерки

Темнело. Лошади бодро вынесли нас на вершину подъёма. Я оглянулся. Централ утопал в наступающих сумерках, фонари освещали сторожевые вышки.

– Прощай, проклятая…

Лошади легко бежали, хлопая копытами по утоптанному снегу, леса теряли свой обычный свет и делались тёмными.

– Эй, вы, милые!

Ванюха подобрал вожжи, а я погрузился в думы, переживая события последних дней.

– Эй, н-у-у-у! Вот и Ангара. Скоро приедем.

Я очнулся. Лошади шагом пошли по льду. Ангара щетинилась причудливо навороченными друг на друга льдинами, она и зимой старалась быть пугающей и недоступной. Для проезда через неё прокладывалась дорога и лёд расчищался.

– Сковали, тебя, красавица. Скоро тесна, и ты сбросишь свои оковы.

Проехали Усолье. Соляные вышки маячили в темноте чёрными силуэтами. Село спало, только собаки встретили нас дружным лаем и проводили до окраины. Через десять минут мы были на железнодорожной станции «Усолье».

– Ну, прощевайте! – Ванюха повернул своих лошадей и, покрикивая на них, растаял в темноте. Я с тощим узелком подмышкой пошёл на станцию.

Станция была пуста. Возле стен стояли деревянные скамьи, на стенах висели пожелтевшие расписания и объявления, прямо против двери висел большой плакат. На нём на фоне снежных гор была нарисована скала, на скалу, расправив огромные крылья, садился орёл, внизу плаката была надпись: «Нарзан». Пол грязный, пахло прокислым. В следующей комнате пощёлкивал телеграфный аппарат, слышались звонки и голос дежурного. Денег у меня не было, и я не знал, как устроюсь с проездом. В сутолоке как-то не подумал об этом. Я сел в уголке в ожидании выхода дежурного.

Через некоторое время вошёл сторож с фонарём и, не обратив на меня внимания, прошёл в дежурную комнату.

– Прими на первый.

– Ладно-ть, – ответил сторож и, выйдя из комнаты, с любопытством посмотрел на меня, но, ничего не сказав, ушёл.

Я постучал в комнату дежурного.

– Войдите! Что вам надо? – И не дав мне ответить, быстро заговорил.

– Вы должно быть амнистированный, по арестантской куртке узнаю. Много вчера ваших-то проехало.

– Да, я задержался, отстал. Вот проехать бы как мне, денег у меня нет.

– Вы не беспокойтесь, я вас отправлю. У нас есть на этот счёт специальное распоряжение. Так что вы не беспокойтесь, – повторил он ещё раз. – Идёмте, сейчас поезд подходит.

Дежурный одел свою красную фуражку, и мы вышли на перрон.

Поезд, громыхая, подошёл к станции. Дежурный что-то тихо оказал главному кондуктору, тот согласно кивнул головой.

– Садитесь в этот вагон, – указал он мне рукой на один из вагонов. Проводник указал мне место.

– Амнистированный, должно? – спросил меня проводник.

– Да, амнистированный.

– Видать по одежде-то. Отмучились, отдохнёте теперь на воле. Ну, усните до Иркутска. Ждут там, небось.

Опять также мерно постукивают колёса о рельсы, как они постукивали, когда я ехал с радужными надеждами на Амурку. Но теперь другие чувства заполнили меня. Тогда я видел перед собой непосредственные препятствия, как бы стену, в которую я упирался, напрягал все силы, стараясь сдвинуть её с моего пути. Это чувство я нёс не только тогда, но и на протяжении всей своей тяжёлой борьбы. А теперь эта стена внезапно исчезла, и я, продолжая двигаться, не встречал никакого препятствия: передо мной как будто открылись незнакомые пространства и я в растерянности искал, во что мне можно было по привычке упереться.

Отсутствие людей в отделении вагона и мерное движение поезда постепенно успокаивали, мысли приходили в порядок и обращались к завтрашнему дню: к близким встречам, к новой жизни на воле.