Текст книги "Муравьи революции"

Автор книги: Петр Никифоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

– Иди! Так вашу… В камерах оденетесь.

Мы схватили наше барахло. Я обернулся к старшему и злобно бросил:

– Зверьё!

Я опять был повален на землю, надзиратели начали пинать меня сапогами, но я, сжав зубы, молчал и не двигался.

– Тащи его!

Меня схватили за руки, поволокли вверх по лестнице и впихнули в камеру. Вслед за мной бросили и моё барахло. Я встал, оделся, вымыл холодной водой окровавленное лицо. На боках было несколько кровоподтёков, на виске кровавая рана.

– Жив? Значит, по-божески били?

– Ничего, по-божески. Видишь, на ногах стою.

– В вольном-то они, видимо, стесняются…

– Ну, как сказать… Прошлый раз меня и в вольном так откатали, что я три дня встать не мог.

– Да ты никак симферопольский? Зимой здесь проходил?

– Проходил.

– Как же, помню. Здорово вас тогда…

Дело было вскоре после «вязки»…

Это один из завсегдатаев видел меня избитого зимой.

После первого приёма меня больше не били. Да и вообще почему-то теперь меньше обращали внимания на пересыльную камеру – по-видимому, мелочью считали.

Две недели тянулись нудно и медленно. Тюрьма не жила, а тяжело молчала, придавленная жестоким режимом. Через две недели меня вызвали с «вещами» и благополучно вместе с другими передали конвою. Партия состояла человек из тридцати, больше половины шло на каторгу. Нас разместили в вагоне, разбив по категориям, и объявили, чтобы никто из нас без позволения часового не вставал со скамей – можно было только сидеть или лежать. В первый день это показалось даже удобным, а в дальнейшем это было мученьем.

На третий день мы приехали в Тулу, и нас водворили в огромную старую тульскую тюрьму. Камера была большая, с цементным полом, люди спали прямо на асфальте. Мне особенно было плохо – подостлать под себя было нечего. Вшей в камере было такое количество, что они ползали прямо по полу. Здесь на нас никто не обращал внимания, и мы были предоставлены самим себе. Шпана резалась в карты и обирала новичков – «фраеров», как она их называла. Своих нас собралось четыре человека: двое шли в административную ссылку, один высылался на родину.

Наконец меня извлекли из тульской тюрьмы и передали в распоряжение исправника. Из Тулы отправили меня на подводе, под конвоем трёх верховых стражников, в Богородицк, уездный город, где в свою очередь передали меня богородицкому исправнику.

На следующий день меня присоединили к четырём каким-то типам и под конвоем пяти стражников повели дальше. Шли два дня по безлесным полям, ночевали в волостных каталажках. На третий день к вечеру мы подошли к густо заросшей лесом глубокой балке. Все устали изрядно. Конвойные, закинув винтовки за плечи, лениво покачивались в сёдлах. Дорога подходила к балке очень близко. Лучше момента не найти. Я подтянулся и готовился в этом месте проститься с конвоем.

Как только подошли к самому краю балки, я стрелой шмыгнул мимо конвоя, в мгновение пролетел отделяющее меня от балки расстояние и нырнул в густо заросшие кусты. Стражники растерялись. Они сдёрнули с плеч винтовки и пустили мне вслед несколько выстрелов, но я уже был далеко, внизу балки. На верху балки затопали копыта лошадей – это, по-видимому, стражники бросились в объезд. Я отыскал в кустах яму и зарылся под слоем навалившейся в яму листвы. Там и пролежал, пока не начало темнеть. Не слыша больше топота лошадей и никаких подозрительных шумов, я выбрался из сырой ямы, вышел на поляну и с удовольствием растянулся на тёплой земле. Был я в одной рубашке и в яме продрог. Тёплая земля, нагретая за день солнцем, ласково охватывала меня теплотой. Меня потянуло ко сну. Нужно было скорее и как можно дальше уйти от места побега. Я вскочил на ноги и, выйдя на опушку леса, направился прочь от балки.

Ночь была тёмная. Я летел, как на крыльях, – не было усталости, радость волной заливала всё тело, сердце усиленно билось.

Ушёл! «Эй! Теперь не догнать вам меня!»

Пути-дороженьки

Ночь тёмная-тёмная и удивительно родная. И как я в детстве мог бояться ночной темноты! Шёл всё прямо, дальше, дальше от места побега; куда выйду – не знаю, да это было и неважно теперь: ведь ночь, лишь бы не сбиться и не вернуться опять к месту побега. Шёл всю ночь. Пересекал перелески, овраги, балки, далеко обходил деревни. Где-то недалеко послышался свисток паровоза. Обрадовался – оказывается, вышел к разъезду. На разъезде стоял воинский эшелон.

– Ребята, куда едете?

– В Тулу. А тебе куда?

– Тоже в Тулу. Подвезёте?

– На бутылку давай, подвезём.

Я влез в теплушку, вынул свою заветную трёшницу и передал солдату. Солдат где-то добыл бутылку водки и дал мне два с полтиной сдачи.

– Ну, теперь залезай дальше в угол, за сено, чтобы дежурный не увидел.

– Може выпьешь?

Я отказался. Забился в тёмный угол и радостно вытянулся на душистом сене.

Солдаты пили водку, о чём-то разговаривали. Тут же в вагоне лошади постукивали копытами о пол вагона, похрустывали сено и фыркали. Я скоро крепко заснул.

Разбудили меня, когда приехали в Тулу. Солнце уже склонялось к вечеру. Я решил пройти по тульским улицам в надежде случайно найти товарищей. Случая не представилось, и я вернулся к вокзалу. Вышел за семафор, уселся на шпалы и стал размышлять, куда направить стопы.

Ехать в Харьков – явка сомнительная. В лучшем случае зря время потеряю, а в худшем могу провалиться. Надо забираться на север, где меня не знают. Но там придётся жить без связи… Работу вести могу и так, а там уже и связаться будет не трудно. «Айда, Петруха, на север! А ну, милый, шагай!»

И я зашагал по направлению к Москве. Выспавшись, я бодро шагал до самого утра, пропуская встречные и попутные поезда.

Эх, чёрт вас подери, счастливцы! Сидят себе в вагоне, как дома, а тут шагай. Даже переночевать попроситься нельзя, опросят: «Ваш паспорт?» «А где его взять?» Так я шагал, проводя ночи на копнах сена, под звёздным шатром. Самая лучшая мать всех обездоленных и гонимых – это тёмная ночь

Копейки мои постепенно таяли, и я потуже подтягивал спасительный пояс. Однажды я застал на одном из разъездов товарный поезд. Один из товарных вагонов был открыт, в нём сидел, свесив ноги наружу, татарин.

– Подвези, друг, до Москвы.

– Зачем не подвезти, подвезём, влезай и прячься за мешки.

Я влез. Вагон до половины был заполнен мешками с яблоками. Татарин оказался приказчиком какой-то фруктовой фирмы и сопровождал поезд с фруктами. Ехать ему было скучно, потому он так легко и принял меня в вагон.

– Кушай яблок и сиди там. Когда поезд пойдёт, здесь сядешь. Нада, чтоб кондуктар не знал…

Когда поезд шёл, мы сидели с ним в дверях вагона, свесив наружу ноги, и вели беседы; когда поезд останавливался, я опять лез за мешки.

Поезд медленно проходил мимо какого-то большого села. Ночь спускалась на землю. Вечерняя заря алела узкой полоской. Мы сидели в дверях вагона, свесив ноги наружу, и молчали. Татарин курил; огонёк цыгарки то вспыхивал, то погасал; колёса мерно постукивали о стыки рельсов.

Вдруг где-то близко чистый, молодой и сильный голос затянул:

Хорошо было детинушке

Сыпать ласковы слова…

Песню подхватил стройный хор голосов. Пели по-деревенски, с растяжкой и вариациями. Удаль пения своеобразно сочеталась с грустью слов. Получалось сильно и волнующе. Поезд уходил. Казалось, что не поезд, а песня удалялась всё дальше и дальше – туда, к чуть алевшей полоске. Всё тише и тише слышалась песня, потом замерла.

Я забрался в свой угол и сжался комком. Песня продолжала звучать в моём мозгу, то усиливаясь, то замирая. С трудом успокоился и уснул.

Утром приказчик меня разбудил:

– Вставай, Москва скоро. Сходить нада…

На последнем разъезде я слез и пошёл пешком. Денег у меня осталось две копейки. В Москве я купил у лотошника две посыпанных сахаром лепёшки по копейке штука. Одну тут же съел, а другую положил в карман.

Куда идти?

Постоял у Красных ворот, покрутился во все стороны, увидел городового и скорее подался к Ярославскому вокзалу. Фигура городового при отсутствии паспорта являлась для меня мало утешительной, и я решил с ним в соприкосновение не входить.

Вокзал был обнесён деревянным забором. Я долго прилаживался, где бы перемахнуть и в то же время не нарваться на стражу. Наконец благополучно перебрался и, выйдя за семафор, зашагал в сторону Ярославля. Лепёшку скоро съел. Храбро шагая вперёд, я всё туже и туже подтягивал пояс. К вечеру не выдержал: зашёл в железнодорожную будку.

– Тётя, дай хлеба, с утра ничего не ел…

– И-и, сколько же ноне народу ходит, все идут и идут. Жить стало тесно, что ли?

– Душно, тётя.

Женщина достала с полки каравай и отрезала маленький кусок хлеба.

– Душно, говоришь? – Женщина задумалась. – Невдомёк чего-то. На, подкрепись.

Хлеб она круто посолила.

– Больше дать не могу. Видишь, сколько у меня их, едоков-то, – проговорила она, показывая на ораву детишек.

Я поблагодарил её и с жадностью стал уплетать солёный хлеб. Поев хлеба, я пошёл к колодцу и напился из бадьи холодной воды. Отдохнув немного, пошёл дальше. Заморосил мелкий дождь, приближалась сырая, промозглая осень. Ночь провёл я под копной сена.

Так день за днём я шагал то по шпалам, то по тропинкам, ночуя под копнами и раз в день выпрашивая у будочниц хлеба.

Однажды я не мог найти копны, чтобы под ней переночевать. Шёл мелкий дождь, и я изрядно промок. Я спросил будочника, где укрыться на ночь от дождя. Сторож показал мне тропинку, по которой можно пройти в деревню. Сосновый лес обливал каплями дождя и негостеприимно шумел. Через полчаса я добрался до деревни. Собаки набросились на меня с остервенелым приветствием. Было уже темно, в хатах светились огни. Из крайней хаты на лай собак вышел крестьянин.

– Кто тут?

– Дядя, пусти переночевать.

– Иди в волость, там пустят.

– А где она?

– Иди прямо по улице, сразу за церковью и будет волость.

В волость я, понятно, не пошёл. В стороне заметил какое-то тёмное строение, присмотрелся – клуня. Я забрался в неё, но она оказалась пустой; земля была голая и холодная. Недалеко от клуни заметил копну соломы, забрался под неё и, кое-как согревшись, заснул. Ночью холодная вода протекла под копну и подмочила меня. Подложив под бока солому, я снова уснул.

Утром я сквозь сон услышал, что кто-то кряхтит возле меня. Высунул голову: сидит мужик и кряхтит.

– Что это ты, дядя, – тут человек спит, а ты сидишь?

Мужик от неожиданности вскочил и испуганно проговорил:

– Кто тут?

– Кто… Не видишь – человек?..

– Да это ты никак вечером ночевать просился?

– Ну, я…

– Чего же в волость-то не пошёл?

– Собаки не пустили.

– Экой ты! Так в мокре и валялся?

– Нет, на печке…

– Ну, вылазь да уходи, а то ещё солому мне спалишь.

– Спалишь её, мокрую-то. Тоже, остолопина.

Был зол на мужика и на мокрое утро.

– Ну, проваливай, проваливай!

Я, отряхнув с себя солому, направился по тропинке к железной дороге.

Наконец я добрался до какого-то железнодорожного депо. Здесь решил во что бы то ни стало установить хотя бы поверхностную связь. Я подошёл к мастерской, сел на старый скат и стал ждать, с кем из рабочих можно было бы заговорить. Из мастерской выходили рабочие, входили обратно, но ни на одном не решался остановиться. Наконец из мастерской выскочил мальчик – ученик. Зная, что мальчишки в «курсе всех дел», я подозвал его к себе:

– Позови-ка мне кого-либо из ребят…

– Тебе наверное Алексея надо?

– Да, да…

– Которого, токаря?

– Да, его самого. Позови.

Токарь – значит, имеются основания полагать, что парень из своих. Я тревожно смотрел на калитку. Скоро вышел мальчик, а за ним рабочий в синей блузе. Мальчик показал рабочему на меня, а сам куда-то убежал. Рабочий подошёл ко мне:

– Вы меня вызывали?

– Да, я. Мне нужна помощь…

– Вы… откуда?

– Я бежал из тюрьмы, иду пятый день без денег, без хлеба и без паспорта.

– Обождите здесь, я сейчас вернусь.

Я спокойно ждал, нe было у меня никакого сомнения, что он придёт и поможет мне. Рабочий скоро вернулся. Он шёл, вытирая замасленные руки.

– Идёмте в трактир. Скоро перерыв на обед, подойдут ребята, пообедаем и поговорим там.

Я рассказал им, как путешествовал от Москвы до депо. Где я сидел и о месте побега я не сообщал, да об этом меня и не спрашивали.

Первый раз после тульской тюрьмы я ел горячую пищу. Алексей сказал что-то двоим товарищам, и они ушли.

– Паспорта мы вам достать не сможем, но кое-какую одежёнку и денег достанем. Куда вы думаете пробираться?

– В Ярославль или в Кострому: где удастся устроиться на работу.

– Вы что можете делать?

– Я электромонтёр.

– Я думаю, вам лучше удастся устроиться в Костроме, а в Ярославле сейчас беспокойно, вам там задерживаться не следует. В Кострому мы вам дадим записку к одному товарищу, с ним обо всём там переговорите. Если закрепитесь в Костроме, он вас и свяжет, с кем будет нужно.

Скоро вернулись те, что ушли. Они принесли мне пиджак, брюки и семнадцать рублей денег.

– До Ярославля вас на паровозе устроим, а дальше возьмёте билет…

– Ну, как вы живёте здесь?

– Недавно нас потрепали основательно: двенадцать человек увезли в ярославскую тюрьму; кажется, судить будут. Много выбросили на улицу. Мы вот трое держимся на ниточке и никак не можем решить – уходить ли самим или ждать, когда нас снимут или выгонят.

– Уходить не следует. Нужно на время притихнуть и закрепиться. Поменьше мозольте глаза администрации. Ослабят внимание, тогда и развернёте работу…

– Вот, ребята, я говорил, что уходить не надо, вот и товарищ не советует.

– Всё равно заметут, не усидим…

– Ну, разбегаться в разные стороны тоже толку мало; я вот бегаю, а когда впрягусь в работу по-настоящему – ещё неизвестно, А потом, если и уйдёте, ведь работу всё равно вести будете. Или бросите?

– Ну, где бросить… Везде работать придётся.

Политическая обстановка в мастерских была показателем степени всероссийской духоты. Остатки актива, жавшиеся по подпольям рабочих центров, теряли хладнокровие; многие стремились вырваться в более облегчённую обстановку, не представляя, что везде встретят одну и ту же картину. Встреча с товарищами окончательно меня убедила, что подполье живёт в чрезвычайно напряжённых условиях.

Нужны огромная воля и выдержка основных кадров, чтобы не дать рассыпаться ушедшему в подполье активу.

О явке я с ребятами говорить не стал. Положение подполья обязывает принимать людей, хорошо проверенных или имеющих установленные пароли и явки. Небезопасно было и мне увязываться без явки с организацией, не дав себя проверить как следует. В случае провала организации легко можно попасть под подозрение в предательстве. Поэтому вопрос о явке не поднимался. Я удовольствовался поверхностной связью – запиской, которую мне дали в Кострому.

Через час я на паровозе мчался в Ярославль, относительно прилично одетый, с деньгами в кармане. Жить становилось немного легче.

В Ярославле я взял билет и пересел в вагон. Ехал дальше уже в качестве легального пассажира.

В Костроме я разыскал указанный адрес. Встретил меня рабочий, видимо, не металлист. Прочитав записку, он задал мне несколько вопросов; получив на них ответы, он предложил временно остановиться у него. Жил он один; сам себе готовил обед и убирал комнату. Работал на текстильной фабрике ткачом.

– Живи, пока найдём паспорт. Устроишься на работу. Подыщешь комнату.

– Вы только, пожалуйста, фантазируйте в паспорте поменьше.

– Достанем с «родиной».

Товарищ принёс мне временный паспорт.

– Здесь, в Костроме, пропишем тебя по этому паспорту, и проживёшь по нему, а на случай выезда дадим другой.

С работой дело затягивалось: пытались протолкнуть меня на одну из фабрик, но из этого ничего не получилось. Много своих ждало случая вернуться на завод.

После усиленных поисков мне удалось устроиться в кино демонстратором. Я около недели исправно крутил ручку аппарата «Патэ». В то время моторов ещё не было и аппараты крутили руками.

Хозяин кино выписал сенсационную по тому времени фильму под названием «Жизнь и страдания господа нашего Иисуса Христа». Картина была составлена в весьма трагических тонах и производила потрясающее впечатление. Пропустил картину один раз, пропустил другой – в зале истерики, плач…

«Вот-те, – думаю, – и раз. Выходит, что пропагандой христианских идей занялся. Не годится, Петро, это дело, надо что-нибудь придумать».

Решил побеседовать с моим товарищем. Он уже побывал на этой картине и сразу же предложил мне бросить «эту лавочку» и поискать другой работы.

– Брошу – другой эту же самую картину будет крутить. Нет, это не выход. Дело-то не в моей совести, а в картине. С ней-то как быть?

Я решил картину сжечь во время сеанса. Товарищ запротестовал:

– Панику устроишь, подавят друг друга.

– Ну что ж, зато будет хорошая иллюстрация к «святым событиям».

– Смотри, тебе виднее…

Обычно во время хода картины лента, сматываясь одним концом с одной бобины, другим наматывалась на другую, что спасало картину от опасности воспламениться.

Я в начале пуска картины ленту ко второй бобине не прицепил, и она пошла под фонарь, в ящик, сваливаясь в кучу. Когда самые трагические места прошли и оказались в ящике, я отвернул верхний накалённый уголь и спустил его в, ящик. Лента вспыхнула, как порох, и я с опалёнными бровями выскочил из будки. Публика в панике бросилась из театра. Гам был невообразимый; сильно помяли старух. Напрасно хозяин кричал, что опасности нет, что будка изолирована, – публика не слушала и вся вывалилась на улицу. Старухи, проклиная хозяина с его картиной, поползли по домам.

Хозяин после этой истории предложил мне не показываться ему на глаза.

Приключение с Христом заинтересовало полицию. Она учинила тщательный допрос хозяину, который, естественно, свалил всю вину на меня. Дело принимало такой оборот, что мне нужно было срочно смываться. Товарищ вручил мне новый паспорт, и я на пароходе срочно отчалил от берегов гостеприимной Костромы. А спустя сутки уже причаливал к нижегородской пристани!

Опять в Крыму

В Нижнем мне удалось получить работу. Здесь мне тоже подвезло: мне поручили поставить два вентилятора в кафедральном соборе. На этом богоугодном деле я заработал тридцать рублей. Теперь предо мной открывались весьма широкие перспективы: за тридцать рублей я могу уехать очень далеко. Однако толканье без систематической партийной работы начало меня тяготить. Силы и время растрачивались в поисках грошовых заработков и угла, где можно было хотя бы на время приютиться.

Решил вернуться опять в Крым, и, связавшись с организацией, пробраться в какой-либо рабочий центр или на завод, где личность моя ещё не намозолила глаз полиции и жандармам.

В крымском комитете люди были все новые; из старых встретил только Сергея, каким-то образом уцелевшего от разгрома. Сергей был одним из видных меньшевиков и вёл исключительно пропагандистскую работу. В Керчи в одном из организованных мной кружков он читал рефераты на свой меньшевистский лад. Старый крымский комитет, севший в тюрьму после разгрома, почти целиком погиб в связи с побегом-«вязкой» из симферопольской тюрьмы в начале 1908 г. В старом крымском комитете был один рабочий большевик Степан, который был повешен после побега.

В новом крымском комитете большевиков уже не было; меня встретили там без особой радости:

– В Крыму вам, товарищ Пётр, едва ли удастся удержаться – вам необходимо перекочевать туда, где вас меньше знают.

– Вы правы, но я всё же попробую увязаться с каким-либо заводом; если мне это не удастся, тогда я перекочую.

Сергей, по-видимому, информировал членов комитета о моей фигуре, и комитет попробовал от меня избавиться. Я пока решил им этого удовольствия не доставлять. В Севастополь я ехать не решился – слишком уже жёсткий там был контроль охранки и полиции; решил побывать в районе Мелитополя и попытаться втиснуться на один из заводов, производящих сельскохозяйственные орудия.

В Симферополе я решил зайти к своему старому хозяину Шахвердову, владельцу электрической станции. Идя на работу на эту станцию, я и был осенью 1907 года арестован. Во время моего ареста я не указал ни моей квартиры, ни места моей работы и не сказал фамилии, под которой я в Симферополе проживал. Таким образом Шахвердов ничего не знал о моём аресте и недоумевал, куда я мог деться. У него осталась и моя паспортная бессрочная книжка, по которой я тогда жил. Моё появление для Шахвердова оказалось таким же неожиданным, как и исчезновение.

– Да ты жив?

– Как видите, жив.

– А мы ломали всё время голову, куда бы ты мог деться. Я несколько раз хотел паспорт в полицию отнести, да всё думаю, авось, придёт, а потом и забыл об этом; так паспорт и лежит у меня. Где был-то?

– Болел.

– Болел? Вон что…. Что-то уж больно долго болел-то, – протянул он недоверчиво. – Что, опять работать у меня будешь?

– Что же, можно и у вас работать, только бы в отъезд куда-нибудь?

– Что так, а здесь разве не нравится?

– Нет, отдохнуть хочется после болезни.

– Можно и в отъезд. Из Большого Токмака требование поступило – небольшую станцию поставить и кино. Работы месяца на три будет.

– Там, кажется завод есть?

– Есть завод Фукса, сельскохозяйственные машины делает.

Я принял предложение Шахвердова. Крымский комитет ещё не успел наладить с Большим Токмаком связи, порванной во время разгрома партийной организации. В то время мелитопольская организация и ближайшие заводы держали связь с крымской организацией, хотя в крымский союз и не входили.

Комитет поручил мне связаться с заводом.

Явку я получил в мелитопольскую организацию. Большой Токмак представлял собой большое местечко, наполовину заселённое немецкими колонистами. В местечке был завод сельскохозяйственных орудий, принадлежавший немцу Фуксу; рабочих на нём человек около двухсот. Была паровая мельница, где работало шесть рабочих. На этой мельнице мне и предстояло поставить электрическую станцию и тут же оборудовать кино.

Хозяин мельницы был человек, пускавшийся на всякие аферы, лишь бы зашибить копейку. На мельнице он прогорел, она ему почти не давала дохода, прогорел и на бане; теперь решил организовать кино и на нём зашибить деньгу. Моя специальная работа отнимала у меня только дневное время. Вечера же я полностью посвятил партийной работе на заводе.

Партийный актив завода потерпел значительную трёпку и за два с половиной года значительно поредел и изменился в своём составе. Большинство старых партийцев было изъято жандармами и полицией. Остались единицы из молодёжи, которая ещё своей активности выявить не успела. Партийная группа состояла человек из семи и, находясь под постоянной угрозой провала, активности не проявляла. Была и профсоюзная группа человек из двадцати; во главе этой группы стояли партийцы. Вся профсоюзная работа была сосредоточена вокруг страховой кассы. Другой работы не велось. В профсоюзной группе преобладала молодёжь. После поражения революции пятого года старики-рабочие отошли не только от политической, но и от профсоюзной работы и замкнулись в скорлупу своих домашних забот. Рабочие, входящие в партийную группу, все считали себя меньшевиками. О большевиках они слышали, но в чём выражается отличие их от меньшевиков – не знали.

Завод Фукса в 1906 г. имел крепкую социал-демократическую организацию, состоящую исключительно из рабочих, и крепкое профессиональное ядро. Завод первым откликнулся на наш призыв о помощи, когда мы проводили стачку керченского землечерпательного каравана. Завод прислал к нам своего делегата, который привёз нам от рабочих завода привет и пятьсот рублей денег. Это сильно укрепило моральное состояние бастующих.

Отсутствие активной партийной работы отражалось и на профессиональной работе. Профсоюзная работа даже в узких экономических рамках не развёртывалась, как бы застыла и не двигалась.

Увязав партийную группу с мелитопольской организацией, мы взялись за расширение партийной работы на заводе. Я поставил перед партийной группой задачу политизации профсоюзной работы: ведение профсоюзной работы как среди членов профсоюзной группы, так и среди рабочих, не членов профсоюза, на основе всей программы нашей партии; организацию профсоюзных кружков, в основе работы которых стояли бы политические вопросы.

Против такой установки партийная группа не только не возражала, но считала, что вовлечение профсоюзников в политическую работу не только активизирует профсоюзную группу, но и встряхнёт притихших рабочих, стоящих в стороне от всякого движения. Ни один из партийцев не поставил вопроса, что такая работа выходит за пределы профессиональной борьбы. Ни у кого не явилось сомнения в том, что нужно вовлечь профсоюзы в политическую борьбу. Из этого я заключил, что меньшевизм группы является только оболочкой, которая спадёт, когда к ней как следует прикоснёшься.

Профсоюзный актив состоял главным образом из молодёжи и охотно принимал участие в организации профсоюзных кружков. В основу нашей работы мы поставили участие в организации профсоюзных кружков и вопрос о значении 1 мая. Хотя до мая оставалось ещё больше двух месяцев, эту тему мы всё же решили проработать, потому что на этом вопросе нам было легче развернуть работу, подводя кружки через этот вопрос к программе. Пропагандистов у нас не было, и мы справлялись собственными силами. Программу партии и ещё кое-какую литературу нам прислали из Мелитополя. Как мы ни старались не быть на виду, наша работа всё же привлекла внимание полиции. Двоих профсоюзников допрашивал какой-то полицейский чин:

– Вы что это там за собрания устраиваете?

– Мы собраний не устраиваем, а иногда по делам заводской кассы беседуем.

– Знаем мы эту кассу… Советую быть потише.

Полиция по-видимому пронюхала, что рабочие зашевелились, и решила припугнуть. Полицейский допрос никаких последствий за собой не повлёк, и работа продолжала протекать прежним порядком. Кружки наши медленно, но всё же росли, и наша организация шла к 1 мая со значительной подготовкой.

В апреле, когда я уже все свои специальные работы закончил и потешал непритязательных обывателей Б. Токмака обрывками каких-то картин, кино посетил один из помощников пристава и учинил беседу с моим хозяином относительно моей персоны. В результате забрал мой паспорт. Когда кино закрылось, хозяин сообщил мне об этом событии.

– Вы им не говорите, что я с вами об этом говорил. Помощник пристава просил меня не говорить вам, что он ваш паспорт забрал. «Вернём», говорит.

Я сделал вид, что меня мало трогают заботы полиции о моём паспорте, а сам думал, как бы хоть немного денег получить с моего хозяина.

– Вы дайте мне немного денег, хочу завтра кое-чего себе на базаре купить.

– Сколько за мной накопилось?

– Рублей тридцать, кажется…

– Моё кино пока только вас оправдывает. Двадцать рублей вам пока дам.

Я в эту же ночь, сообщив о положении одному из товарищей, пешком через степи отбыл из токмакских палестин, оставив полиции мой паспорт, а хозяина кино без демонстратора. В Симферополе, информировав комитет о состоянии работы в Б. Токмаке, я получил явку и направил свои стопы в Одессу в надежде закрепиться там на более продолжительное время.

В Одессе

Одесса встретила меня весьма негостеприимно.

– Товарищ, как у вас дело обстоит с паспортом? Если сомнительный, не вздумайте прописаться. Проверка вновь приезжающих идёт тщательно.

Насчёт моего паспорта у меня, понятно, никаких сомнений не было, поэтому о прописке нечего было и думать. Поместили меня у каких-то двух девиц, посещавших, кажется, фельдшерские курсы. Просидел дня четыре, просунуться на работу, независимо даже от состояния моего паспорта, было совершенно невозможно.

Потолкался среди грузчиков, но и там весьма голодно стучали зубами: и смотрели недружелюбно на моё появление. А тут ещё девицы встревожились, померещился им какой-то «тип», и меня переселили на одну из одесских землечерпалок.

– Народ там свой, прописываться не нужно; может, и на работу там втиснешься.

Одесская организация находилась в состоянии полного разгрома и усиленно сколачивала остатки своих сил. Большевики ещё держались на Пересыпи и в городском районе. Портовый же район находился полностью в руках меньшевиков. В это время в Одессе почему-то усиленно обсуждался вопрос о создании единства организации, о попытке конкретизировать единство работы большевиков и меньшевиков, однако это ни к чему не привело.

Большевики решили попытаться провести одного из своих представителей в правление союза портовых рабочих. Для этой цели мы пошли с одним товарищем на собрание портовой районной организации, которая находилась целиком в руках меньшевиков. Когда я выставил кандидатуру пришедшего со мной товарища в члены правления союза, поднялся шум: часть членов собрания запротестовала.

– У него недисциплинированный, анархистский характер, и, кроме того, он в порту не работает… мы предлагаем рабочего порта…

Неожиданно нашу кандидатуру поддержала группа грузин. Это вызвало смятение в рядах меньшевиков. Однако большинством собрания они провели свою кандидатуру. Мы потерпели поражение, но неожиданно победили в другом, обнаружив группу сочувствующих большевикам в недрах меньшевистской организации.

Нужно сказать, что годы реакции вообще были богаты такими неожиданностями. Большевистские группы иногда, работая в одном городе, не имели друг с другом связи.

На собрании меньшевиками называлась кандидатура Авива, но почему-то не голосовалась. Меня это имя заинтересовало, и я спросил моего товарища, кто такой Авив и откуда он.

– Это токарь, тоже работает на электрической станции, меньшевик, сегодня его что-то нет. А приехал он, кажется, из Керчи.

– Э-э, так я его знаю – мы вместе в керченской организации работали. Где он живёт?

Товарищ дал мне адрес Авива.

Я перебрался на землечерпалку и к моей великой радости встретил на ней двух рабочих с керченского каравана, активно участвовавших в подготовке забастовки. Они меня сейчас же узнали.

– Малаканов! Здорово! Откуда?

– Чего вы орёте, дьяволы!..

– Экие остолопы… Забыли с радости-то. Ты не серчай, никто не слышал. Да как кликать-то тебя?

– Кудрявцев. А вы как сюда попали?

– Переселились из Керчи, работаем здесь машинистами. Эх, и хорошо же ты нас перетряхнул тогда, мы и не заметили даже. А с комитетом-то ты как прав оказался: два года штурмовала нас администрация, всё хотела разогнать комитет, Но мы крепко помнили: твои слова: «Разгонят комитет – разгонят вас», потому держались за него крепко.

– Ну, а как же вы здесь очутились?

– Эх, брат, что было-то! Один раз администрация затеяла весь комитет уволить, так рабочие такой тарарам подняли: объявляй стачку – и никаких. Все работу бросили. Администрация на попятный… Так мы два года и продержались. А потом Ткаченко-то, помнишь, ещё активистом себя проявил, пролез в комитет и развалил, провокатором, что ли, оказался, так мы его и не раскусили. Начала администрация понемногу актив выбрасывать, потом выбросила и нас, членов комитета. Вот мы сюда и перебрались.