Текст книги "Муравьи революции"

Автор книги: Петр Никифоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

У многих опять оживились мечты об амнистии. Причиной этих мечтаний явились толки в печати о том, что ожидается амнистия по поводу объявления войны, что это является необходимым и неизбежным и что правительство пойдёт «на примирение с обществом», чтобы не вести войну изолированно. Надежды на амнистию подкрепились и рескриптом председателя совета министров на имя Государственной думы в 1915 г., в котором указывалось на желание правительства сотрудничать с обществом.

В результате этого рескрипта начали организовываться военно-промышленные комитеты, где меньшевики на практике, вкупе с капиталистами, осуществляли свои оборонческие задачи. Об амнистии говорили главным образом патриоты, считавшие до войны, что «демократия войны не допустит», а теперь настойчиво пропагандировавшие необходимость участия «демократии» в войне. Однако надежды на амнистию с каждым годом войны слабели. Широкое участие «демократии» в военном сотрудничестве с правительством в форме организации Союза земств и городов, а также военно-промышленных комитетов не приблизило амнистии; надежды на амнистию рушились.

Война быстро истощила военные запасы, не стало хватать заводов на их производство. Правительство решило использовать для этого все тюремные мастерские. В мастерские Александровского централа поступило предложение от Иркутского военно-промышленного комитета на производство ручных гранат. Мастерские согласились принять заказ, и начальник заключил с военно-промышленным комитетом договор.

Мы узнали об этом и сейчас же поставили, перед четырнадцатой камерой вопрос, допустимо ли политическим, находящимся на каторге, брать на себя исполнение военных заказов. Мы предлагали поставить этот вопрос перед коллективом на принципиальную плоскость, с установкой, что политические каторжане, являясь врагами существующего правительства, считают недопустимым для себя принимать участие в кровавой бойне хотя бы в форме производства предметов военного снаряжения.

Наша постановка вызвала резкую дискуссию в камере. Оборонцы окрестили нас демагогами, авантюристами и с яростью выступили против нашего предложения. Однако большинство камеры было с нами, и наше предложение было принято.

Решение четырнадцатой камеры вызвало переполох у оборонцев и оживлённую дискуссию во всех камерах.

Оборонцы настаивали на отклонении нашего решения и на допущении производства всех работ, связанных с обороной, но более умеренные из них понимали всю серьёзность вопроса, понимали, что мы не оставим борьбы и будем будоражить весь коллектив, не останавливаясь перед расколом, и старались найти приемлемый компромиссный выход, который бы ослабил наши нажимы.

После долгих и горячих дискуссий по камерам старостат коллектива выработал длиннейшую и убогую по своему политическому содержанию резолюцию:

«Решение вопроса о принципиальной допустимости или недопустимости милитаристических работ в настоящее время для нас является невозможным.

Там, где не могли договориться вожди интернационала, не нам выносить общее суждение и обязывать товарищей следовать ему. Если нам этот вопрос приходится решать, то мы подходим к нему не с общеполитической точки зрения (мы в условиях современной войны не знаем таковой), а исключительно учитывая особенности нашего положения, как политических заключённых. Так что наша позиция не принципиальная, а чисто тактическая…

Исходя из тех соображений, что участие политических в изготовке снарядов, шанцевого инструмента и т. п. предметов на каждом шагу может быть сочтено за стремление заслужить благоволение начальства «патриотической работой», что сверх того на эту работу наверное не приминут указать, как на пример, достойный подражания со стороны всех и всяких «общественных смутьянов», и, наконец, на неё же могут сослаться, как на сочувствие социалистов войне, мы полагаем, что от этих работ нам следует воздержаться. Может быть, вообще выполнять милитарные заказы и можно, может быть, в современной войне надо быть на стороне «согласий» или «союза». Эти великие вопросы мы решать не берёмся. Но, исходя исключительно из тюремных соображений и конвенансов, мы от специфически военных заказов, от изготовления вещей и предметов, предназначенных целям разрушения и смерти, полагаем нужным воздержаться. Но наряду с заказами предметов военного снаряжения могут быть работы вещей, предназначенных для лазаретов и тому подобных учреждений. Ясно, что они также вызваны войной, но ясно вместе с тем и то, что эти вещи в большей или меньшей степени предназначены для того, чтобы не наносить ран, а целить их. И по нашему мнению нет никакого основания отказываться от изготовления кроватей для лазаретов, носилок для раненых или участия на полевых работах на полях призванных. Возможно, что сверх этих работ, распределённых нами по двум категориям «разрушения и исцеления», могут представиться работы и характера чисто нейтрального, от которых отказаться также нет никаких оснований…

Мы знаем, что в коллективе политических имеются лица различных и диаметрально противоположных взглядов на современную войну и на должное отношение к ней. Может быть, многие не согласятся с нами и с нашим решением и с нашей классификацией. Спорить с ними принципиально, с точки зрения общих положений логики, морали или революционных программ, мы, конечно, не можем, да и ясно, что в условиях современности эти споры были бы бесполезны.

Мы решаем эти вопросы исключительно тактически, принимая во внимание особенности нашего положения и полагая, что распространение неправильного понимания наших поступков в одинаковой степени нежелательно для всех товарищей».

«Это обращение, – пишет в своих воспоминаниях И. Фабричный, – было написано руководящим органом коллектива политических, оно и было принято как резолюция подавляющим большинством политических. Резолюция, разумеется, половинчатая, но другая едва ли могла пройти, очень уже разны были взгляды по данному вопросу».

Нашу большевистскую группу ни с какой стороны эта нелепая резолюция не удовлетворяла, но наши союзники приняли её практическую сторону, и резолюция получила большинство даже в нашей камере…

– Чего вы кипятитесь? – успокаивали нас наши союзники. – Добились отказа от «специфически военных» заказов и точка. А что она идеологически беспринципна, так наплевать… бумага всё вытерпит…

Большинство четырнадцатой камеры не пошло до принципиального конца в этом столкновении, и мы решили дальше не задирать, учитывая, что большинство коллектива всё ровно с нами не пойдёт.

Эта первая наша атака на «милитаристов» вызвала обострение политического чутья у многих рабочих мастерских, которые перенесли борьбу с махровыми оборонцами в стены мастерских и решительно боролись с их разлагающей работой.

Оборонцы попытались протащить заказы военных котелков и манерок, рабочие немедленно же нас известили об этом. Мы подняли бучу и вновь подняли вопрос о военных заказах во всём объёме.

После выяснения приёма мастерскими военного заказа на котелки и манерки четырнадцатая камера после оживлённых прений приняла большинством следующую резолюцию: «Выполняемые до настоящего времени заказы, поступающие от железнодорожного ведомства, камера считает компромиссом, потому что они имеют косвенное отношение к войне. Пряжки же, котелки и т. п. заказы от военного ведомства имеют прямое отношение к военным действиям.

Принимая подобные заказы, мы идём по пути бесконечных компромиссов. Чтобы избежать этого, камера считает необходимым установить границы приемлемости поступающих заказов (подобного рода). Взятый товарищами заказ грубо нарушает резолюцию, принятую в начале войны относительно военных заказов. Поэтому мы предлагаем общежитию отвергнуть принятый т.т. мастеровыми заказ».

Несмотря на попытку оборонцев отстоять заказ, пришлось от него отказаться, потому что часть мастеровых отказалась поддерживать оборонческую позицию в вопросе о военных заказах.

Так отразился первый год войны на политической каторге. Война сильно ударила по классовому самосознанию и усилила дифференциацию революционно-политических партий: пролетарские низы на каторге отходили от эсеров и меньшевиков и группировались вокруг большевистских групп.

Расстановка общественных сил в условиях политической каторги, созданная войной, являлась зеркалом происшедшей расстановки сил по всей России: последующие события свидетельствовали нам, что революционная и политическая (демократическая) общественность раскололась точно по тем же признакам, как она раскололась на каторге, что на воле ведётся такая же беспощадная борьба между оборонцами и пораженцами, что рабочий класс в результате первого года войны решительно перестроил свои ряды против войны и группируется вокруг большевистских организаций… Эсеры и меньшевики отбросили революционную фразеологию, открыто и вплотную увязали себя с буржуазией, называя Союз городов и земств и военно-промышленные комитеты будущими органами «демократической» власти.

Расслоение общественных и классовых сил на воле, отразившее это расслоение и в политической каторге, говорило о том, что стены каторги не в состоянии были оторвать политических от общей жизни и политической борьбы России, что политическая каторга умственно и политически росла и изменялась так же интенсивно, как росла и изменялась умственная и политическая жизнь России.

Уголовная катopга

Революция 1905 года не только изменила структуру и характер политической каторги, но оказала огромнейшее влияние на изменение характера каторги уголовной. До революции пятого года уголовный мир был хозяином каторги, уголовная аристократия имела значительный слой, уголовные были хозяевами на кухне, на пекарне. Они принимали продукты от поставщиков; они определяли, кто имеет право пользоваться лучшей частью пищи, кому должны остаться отбросы. Положение того или иного каторжанина зависело исключительно от их воли. Во главе уголовных стояла тесно сплочённая общими интересами кучка «Иванов», уголовной аристократии, имевшая значительный слой приспешников, с помощью которых она неограниченно властвовала над всем населением каторги. Администрация поощряла такое положение, потому что оно обеспечивало спокойствие и порядок внутри каторги. Администрация не только не боролась с «Иванами», но наоборот, старалась закрывать глаза на их проделки, таким образом молчаливо санкционируя господство кучки «Иванов» над внутренней жизнью каторги.

С массовым приходом политических, особенно матросов и солдат, положение уголовных начало изменяться в худшую для них сторону. Политические, теперь представлявшие собою солидную силу, не пожелали подчиниться тому порядку, какой был установлен внутри каторги уголовными, и повели с ними упорную борьбу.

Матросы и солдаты не боялись угроз уголовщины и потребовали равномерного распределения тюремной пищи между всеми каторжанами, а также повели борьбу против господства «Иванов». Уголовщина решила проучить «матросню» и устроила в ряде тюрем резню, но получила решительный и организованный отпор со стороны политических. В этих столкновениях администрация вела себя так, что главным образом политические оказывались виновными и подвергались заключению в карцер и другим репрессиям. Тогда политические повели борьбу на два фронта: против диктатуры уголовщины и произвола администрации. Борьба тянулась годами. Тюремная администрация давила на политических своей властью, ставя их в невыносимые условия существования. Однако политическим удалось добиться такого положения, при котором они имели возможность установить контроль над правильным распределением питания внутри каторги и значительно сократить размеры господства уголовной верхушки.

Тюремные власти, однако, были встревожены активностью политических и решили начать «завинчивание» каторжных тюрем. Завинчивание каторги отразилось и на уголовной каторге, которая также потеряла возможность свободного передвижения в тюрьме, вследствие чего потеряла возможность неограниченно властвовать над населением каторги.

Кроме политических явлений, влиявших на изменение режима каторги и её внутреннего быта, имелись и другие явления, которые сильно влияли на структуру уголовного состава каторги. Послереволюционная эпоха, эпоха реакции, тяжёлый экономический кризис с гнетущею безработицей вызывали огромную волну уголовных преступлений, которые по своему характеру резко отличались от уголовных преступлений до 1905 года. Не только изменился характер преступлений, но изменилась и физиономия самого преступника.

Из безработных, в большинстве из молодёжи, создавались так называемые шайки налётчиков. Эти шайки делали налёты на торговцев, на пивные, на винные лавки и на разного рода артельщиков, производящих расчёты с рабочими. Обычно участники таких шаек не имели за собой уголовного прошлого и комплектовались за счёт безработной молодёжи или авантюристически настроенной интеллигенции.

Такого рода преступления в эпоху реакции разлились широкой волной и дали огромные кадры новой уголовной каторги, которая имела свою психологию, не имеющую никаких связей со старой традиционной уголовщиной. Этот новый слой уголовной каторги значительно повлиял на общую структуру уголовщины и внёс много нового в её быт. Старая уголовщина пробовала коситься на новых пришельцев, но, учитывая их силу, не решилась вступать с ними в борьбу, признала их равноправными членами и старалась с ними ладить, нередко считаясь с авторитетом более сильных из них. Так шаг за шагом уступала старая уголовная каторга место новой, стоящей выше её по своему умственному развитию, по своей энергии и организованности.

Александровская уголовная каторга представляла собой такой же конгломерат старой и новой уголовщины. Установив между собой общие нормальные формы отношений, старая и новая уголовная каторга органически не слились, отчуждённость между ними осталась значительная, но это не мешало им сохранять раз принятые формы отношений.

Состав уголовной каторги по роду своих преступлений был весьма разнообразен; он был весьма разнообразен и по возрастному составу.

Стариков, «ветеранов» уголовной каторги, было весьма немного: те, которые помнили Кару, Сахалин, Петровский завод, представляли собой единицы и держали себя патриархами. Они не вмешивались в волынки и жили довольно изолированно, физические силы не позволяли им перешагивать своих возможностей. Это были преимущественно профессиональные убийцы-грабители, герои «тихих» ночных преступлений, всю свою жизнь проведшие по каторжным тюрьмам, с короткими перерывами преступлений и кутежей на воле и имевшие за своими плечами по нескольку десятков убитых.

Более значительный слой был среднего возраста, основная же масса уголовных была от двадцати – двадцати двух и до тридцати пяти лет.

Самую значительную группу представляли «налётчики», имевшие удельный вес свыше 30 % всей уголовной каторги; за ними шла группа профессионалов убийц-грабителей всех видов и категорий: одиночек, групп, шаек и т. д.; дальше шли воры (скокари), карманщики, взломщики, прихватчики (прихватывавшие на тёмных улицах), конокрады, подделыватели векселей, фальшивомонетчики, контрабандисты, женоубийцы, убийцы в драке, растратчики и целый ряд ещё самых разнообразных профессий уголовного порядка. Кроме этой массы отбывали каторгу так называемые «самосудчики», главным образом крестьяне, сами расправлявшиеся с конокрадами, за что и получавшие каторжные работы. Эту часть каторжан уголовные преследователи избивали до смерти, если они случайно попадали в уголовную камеру. Поэтому администрация сажала самосудчиков в камеру укрывающихся вместе с предателями, шпионами и палачами. Таков был состав уголовной каторги по роду своих преступлений.

Хотя наплыв новых элементов уголовной каторга сильно изменил старые традиции, всё же борьба за их сохранение в среде уголовной каторги не прекращалась…

Майдан, хотя и не в прежнем виде, ещё играл в уголовной среде значительную роль. Майданщик, своего рода ростовщик, который держал в своих руках всю экономическую жизнь уголовной камеры: он держал карты, за пользование которыми взыскивал с выигравшего десятую долю; он ссужал деньгами, вещами и предметами питания нуждающихся под весьма высокие проценты; у него можно было достать водку, которую ему доставлял подкупленный надзиратель. Это был паук, который сосал соки уголовной «бедноты», и возле которого кормилась старая уголовная шпана, а потому и поддерживала этого паука и боролась за сохранение майдана, как источника своего благополучия. В традиции уголовной головки (шпаны) входил порядок обирания новых пришельцев на каторгу, имеющих неворовские дела. У пришельца забирали всё, что имелось «ценного»: чайник, бельё, новые коты, полотенце…

Всё это забиралось шпаной и пропивалось или проигрывалось на майдане. Если обираемый пробовал протестовать, его били, если он жаловался администрации, его загоняли в «сучий куток» (камера укрывающихся). Была традиция, по которой шпана забирала себе половину полагавшегося на камеру для обеда мяса, оставляя таким образом «жлобов», неворовскую часть уголовных, на одной горячей водичке. Была традиция занимать для шпаны лучшие места на нарах и загонять «жлоба» под нары. Имелся ещё целый ряд привилегий, обеспечивающих «приятное» житьё уголовной шпане в условиях каторги. Новая уголовная каторга, когда она ещё не была достаточной силой, страдала от этих традиций как в материальном, так и в моральном отношении. Урезание пищи, отодвигание на второстепенные места на нарах накопляло неудовольствие против шпаны и против её традиций. И как только соотношение сил стало изменяться в пользу новой каторги, она повела со шпаной борьбу за уничтожение её привилегированных традиций, привлекая в свои ряды «жлобов», которые новой уголовной каторге не были чужды. Шпана принуждена была шаг за шагом сдавать свои позиции… Система уголовной олигархии постепенно стала сменяться «демократическим» режимом, шпана стала терять своё былое значение и принуждена была замыкаться в узкие изолированные группки.

Хотя «демократизация» отношений в уголовной среде и получила право гражданства, однако основной элемент жизни уголовной каторги – сила – остался решающим правом. Физическая сила в уголовной среде не только уважалась, но она и определяла характер отношений между уголовными. Один из случаев проявления физической силы чрезвычайно ярко характеризует её значение в уголовной среде.

В камеру уголовных был посажен крестьянин, получивший каторгу за убийство жены в припадке ревности. Крестьянин был средних лет, выше среднего роста, плечистый, с огромными мозолистыми кулаками. Как только он вошёл, его сейчас же «прощупали», кто он, откуда и за что получил каторгу.

– А, за «шмару» значит. Ну, мы таких, брат, здесь не уважаем… А ну, покажи, что у тебя в мешке…

Один из шпаны взял из рук крестьянина мешок, вытряхнул всё оттуда, отобрал, что было стоящего внимания, и забрал:

– А это тебе… Получай от нашей доброты… – и подвинул ему ногой пустой мешок.

Крестьянин смотрел и ничего не говорил. Шпана весело смеялась, майданщик рассматривал и оценивал добычу… Крестьянин молча положил мешок на нары, не торопясь подошёл к майданщику.

– Ты чего это чужое-то барахлишко оцениваешь? Давай-ка его сюда…

Один из шпаны подскочил к нему и пихнул кулаком под бок.

– Ты что это, «жлобина», каторжных порядков не знаешь?

Крестьянин спокойно на него посмотрел. Потом взял его руками за плечи, приподнял и с такой силой поставил его опять на ноги, что противник как мёртвый свалился к ногам крестьянина. Шпана было гурьбой набросилась на него, но он двоих поймал за руки и так их сжал, что те заревели звериным голосом. Остальные отскочили. Крестьянин отпустил руки нападавших, и они повисли как плети…

– Ну, може, ещё кто?!

– Ну, не ерепенься… – отозвался один из шпаны. – Отдай ему барахло-то… – обратился он к майданщику. Майданщик сейчас же вернул крестьянину все вещи.

Крестьянин забрал свои вещи. Подошёл к краю нар…

– А ну, подвиньтесь поплотнее… Мне тут лечь надо. – Никто и не подумал возражать: место очистили, и крестьянин поместился на краю нар, где он хотел. С тех пор его не только не трогали, но если он брал кого-либо под своё покровительство, того никто не смел пальцем тронуть. Так уважалась даже презираемого шпаной сила «жлоба».

Своеобразной бытовой особенностью уголовной каторги была круговая порука. Как бы несправедливо и жестоко ни обошлись уголовные со своим товарищем, он никуда не имел права апеллировать, кроме как к авторитетной уголовной шпане: только она могла разрешить споры и обиды. Если обида жалобщику с точки зрения уголовной «морали» была нанесена несправедливо, тогда обидчику предоставлялось право любой компенсации. Обычно обиженный задавал при всём честном народе потасовку обидчику и тот покорно своими боками компенсировал обиженного. Но если обиженный жаловался администрации, он неизбежно попадал в «сучий куток» и навсегда терял право быть в уголовной среде.

При игре в карты друг с другом допускались любые жульничества и, если один жульничал хорошо и обыгрывал другого, это ставилось в плюс игроку, если же партнёр обнаруживал жульничество во время игры, он мог набить физиономию своему противнику, и никто не подумал бы этому помешать, наоборот, в этом случае жульничавший игрок терял репутацию хорошего игрока.

Если один уголовный что-либо украл у другого и это было доказано, обворованный имел право в качестве компенсации не только взять материальное возмещение, но и набить физиономию укравшему.

Так уголовный мир имел неписанный, но строго соблюдаемый кодекс, нормировавший внутреннюю жизнь уголовной каторги. Все эти нормы были построены таким образом, что они защищали интересы не широкой массы уголовного мира, а интересы верхушек, интересы уголовной шпаны и небольшого слоя её приспешников, рядовая же масса уголовщины могла только выполнять установленные правила, но никаких материальных преимуществ она из этих правил не извлекала, ими обеспечивалась только верхушка.

Жизнь уголовных, по своему внутреннему устройству, по своим правовым и материальным взаимоотношениям, по общественной градации, по сути дела, в точности копировала жизнь, правовые и материальные взаимоотношения буржуазного общества.

Война внесла много новых элементов в жизнь уголовной каторги: первое, это возбудила надежды на возможность освобождения или сокращения сроков каторги путём манифестов, связанных с военными событиями; в возможности манифестов уголовные были твёрдо уверены и на этом строили своё отношение к войне:

– Мы что же… Мы ясно за победу… Победят, манифест будет… амнистия. А с поражением какая же амнистия…

Были и скептики, которые рассуждали довольно трезво и политически правильно:

– Ну, нам война едва ли что принесёт… Какая выгода от нас правительству… мешать только будем… Вот «политика» может получит, тут правительству есть выгода… Помогать будут…

Патриоты свои упования облекали в чисто уголовную циничную форму, адресуя их не столько к правительству, сколько к царю: «Если он, сука, не даст нам манифеста, пусть немцы погонят ему хорошего «кота»…

Уголовные живо интересовались всеми перипетиями войны. Газеты и сводки, которые получались коллективом во время войны, передавалась и уголовным. Споры на почве успехов или неуспехов русской армии носили весьма бурный характер и нередко приводили к потасовке…

– Прут наши немчуру… Завтра в Ченстохове будут…

– Широко шагаешь, штаны порвёшь… Забыл, как из Пруссии плитовали?..

– Что было, того нет. А теперь немцы винта задают.

– Звинтят они твоему христолюбивому воинству… дороги домой не найдут!..

Масса уголовных подавала прошения с просьбой отправки их на фронт. Но правительство не торопилось привлекать просителей. Это обстоятельство служило также для насмешек и ссор.

Вообще война занимала весьма значительное место в умах уголовной каторги, которая по-своему и согласно своим желаниям рассматривала и расценивала события мировой войны.

Хроника каторги

Летом 1915 г. ушли на поселение большевики: Рогов Алексей, Трифонов Евгений. Таяла, наша большевистская группа в четырнадцатой камере. Осталось там только пять человек: Тохчогло, Проминский, Никифоров, Ордин и Петерсон… Затем вскоре ушёл в ссылку Петерсон: осталось нас четыре человека, во всём коллективе, восемь. Правда, к нам уже вплотную примкнули Мельников Дмитрий, Итунин (эсеры), трое анархистов, полностью солидаризировавшихся c нами по всем политическим и тактическим вопросам, и, кроме того, сильно возрастала наша группа по линии отношения к войне. Поэтому даже с уходом наших товарищей наше влияние в коллективе продолжало укрепляться.

Ушёл в ссылку из нашей камеры угорелый оборонец меньшевик Чаплинский, вызывавший своим оголтелым патриотизмом общее озлобление в камере.

Вернулись в камеру «добровольные изгнанники» Пестун и Файнберг. За три месяца изгнания они убедились, что борьба за коммуну в четырнадцатой камере, продолжалась с прежней напряжённостью, что совсем не они являлись причиной этой борьбы, что их уход оказался смешным фарсом.

Трёхмесячное пребывание в «спокойных» условиях, где сильно попахивало обывательщиной, угнетало их: тоска по бурной жизни четырнадцатой камеры взяла верх, они, нагруженные своими тюфяками и книгами, предстали перед дверями покинутого «отечества».

Неожиданно четырнадцатая получила солидное подкрепление. Пришла большая партия из Херсонского централа и разлилась по всему коллективу, полностью заполнив брешь, образовавшуюся было после большого числа ушедших в ссылку членов коллектива. Херсон нам не дал большевиков, но дал большое количество пораженцев. Херсонцы пришли с настроениями боевыми. Условия режима Херсонского централа, как и всех российских централов, были весьма суровы, и там политические воспитались в обострённой политической борьбе с тюремщиками, ненавидели их и считали преступлением какие бы то ни было лояльные отношения с ними. Отношения между полическими и администрацией были им непонятны и казались многим из них преступными. Поэтому в дальнейшей нашей борьбе с оппортунистической политикой руководства коллектива мы получили от них существенную поддержку.

Война широко открыла двери каторги солдатской массе. Солдаты стали приходить в централ целыми группами и заполнили собой две больших камеры.

Большинство солдат шло на каторгу за отказ от военной службы, за дезертирство с фронта и за целый ряд других преступлений, связанных с войной. Шли на каторгу всё с большими сроками: пятнадцать, двадцать лет и много бессрочных.

Я уже был связан с солдатами по одиннадцатой камере и продолжал эту связь поддерживать. Однажды мы получили от солдат письмо, в котором они просили четырнадцатую камеру организовать у них школу грамоты. Желающих не было. Я согласился пойти к солдатам и с благоволения всей камеры переселился на новое временное жительство в качестве организатора школы.

Файнберг, подозревая, что я опять замышляю побег и с этой целью перехожу в солдатскую камеру, заявил мне, что он тоже пойдёт со мной. Но я уверил его, что не готовлюсь к побегу, а действительно займусь организацией учёбы солдат. Если же мы оба переберёмся в солдатскую камеру, администрация обратит на это внимание, и мы можем угодить в одиночки…

Солдаты встретили меня весьма дружелюбно. Были среди них и достаточно грамотные люди, один даже из последнего класса духовной семинарии, получивший каторгу за какое-то святотатство… Нашлись несколько человек, окончившие двухклассные школы министерства народного просвещения.

Из этой грамотной публики я организовал руководящее ядро. Мы произвели учёт состояния грамотности всей камеры. Из восьмидесяти человек совершенно неграмотных оказалось больше пятидесяти процентов, человек двадцать пять полуграмотных и только человек двенадцать окончило сельские и министерские школы. И один семинарист имел среднее образование, да и то незаконченное.

Учащихся разбили мы на три группы: две группы совершенно неграмотных, одну группу из малограмотных, а остальных разбили в качестве преподавателей: посильнее поставили на полуграмотных, а послабее – на группы неграмотных.

Семинар взял на себя преподавание арифметики и руководство над всеми группами. Я за собой оставил организационное руководство и вёл политические беседы.

Из библиотеки пришлось забрать все учебники, которые соответствовали нашим задачам, однако их было весьма недостаточно. Несмотря на это, школа работала с большой интенсивностью, и учёба подвигалась успешно.

Если условия позволяют, каторга располагает к систематическим и организованным занятиям, даже самые ленивые не выдерживают и присоединяются к учёбе.

За три месяца, которые я провёл в солдатской камере, мы втянули в учёбу почти всю массу. Только человек пять осталось вне учёбы и то лишь потому, что были слишком больные и физически слабые.

Однажды меня вызвали к начальнику Снежкову. Снежков встретил меня вопросом:

– Вы опять к солдатам перебрались?

– Да, школу там организовали, так я помогаю им…

– Знаем мы эти школы. Вы ещё наложенное за попытку к побегу взыскание не отбывали?

– Нет, не отбывал…

– На месяц его в прачечную! – обратился он к старшему.

– Слушаюсь вашебродь! – ответил старший, взяв под козырёк.

Мои занятия с солдатами прекратились, но школа уже продолжала работать и без моего участия. В нашу камеру стали проситься из другой солдатской же камеры, и она постепенно переполнялась.

Я целыми днями работал в прачечной, стирал арестантское бельё. Прачечная находилась в старом, покосившемся, почерневшем от времени деревянном здании.

Пол прачечной был прогнивший и от него пахло гнилью и сыростью; на широких деревянных скамейках стояли деревянные ванны, в которых и происходила стирка белья.

В прачечной работало человек тридцать, и все голые, только бёдра вместо фартуков опоясаны грязными рубашками. Пар в прачечной стоял такой, что люди казались плавающими в воде. Плескание воды, шум кандалов, гул голосов, густая матерщина ни на минуту не прекращались за весь день работы.

Для дневной выработки был установлен определённый урок, который должен был выполнить каждый стирающий. Тридцать пар грубого арестантского белья должен был выстирать каждый каторжанин, работающий в прачечной. Плата была весьма мизерная. Работая от шеста часов утра до шести часов вечера, можно было заработать от десяти до пятнадцати копеек. Поэтому на прачечную шли только по наказанию, или люди, потерявшие все источники своего существования, главным образом уголовная «мелкота», за месяц или за два вперёд проигравшая в карты свои обеды и порции хлеба. Работа на прачечной была воистину каторжной.