Текст книги "Муравьи революции"

Автор книги: Петр Никифоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

– Тяжела, брат, эта штука, революция.

– Это ты верно сказал, что тяжела штука. Я вот толкусь по полкам: связи хорошие, настроение хорошее в полках; а вот как все эти хорошие настроения пустить по единому руслу и претворить в революцию, не знаю. Партия говорит: выступайте сразу, и мы все с этим согласны, а вот не выходит. Нет у нас чего-то, что бы придавало организованность и единство нашему движению, все мысли упираются в одно – в повторение Кронштадта. Нужно повторение большого организованного штурма, чтобы поднять и сорганизовать вокруг него огромные тяжёлые массы. Не мы, должно быть, а вот такой большой бунт будет организатором революции…

– Бунт, бунт; вся матросня бредит бунтом… – Шеломенцев поднялся со скамьи. – Ну, вот что, я пришёл позвать тебя к нам на митинг, сегодня будем решать, что нам делать. Сможешь прийти?

– Приду.

– Буду ждать. – Шеломенцев попрощался и ушёл.

После ухода Шеломенцева я стал чувствовать себя ещё тревожнее, чем обычно в последнее время. Было ясно, что 14-й экипаж сорвётся и выскочит опять в одиночку.

Закончив вахту, дождавшись окончания поверки, я отправился в 14-й экипаж. У входа в казармы стояли часовые.

Они спросили меня, к кому я иду. Я ответил, что к Шеломенцеву. Меня не спрашивали больше, пропустили.

В казармах было душно, пол был грязный, на нарах тесно лежали грязные соломенные тюфяки, вся казарма представляла собой неприглядный вид.

Матросы кучками сидели и лежали на нарах и оживлённо галдели. Я многих уже знал по электрической станции.

Меня встретили приятельским шумом.

– Эй! Бабушкина гвардия! С нами?

Я поздоровался со знакомыми и спросил, где Шеломенцев.

– Они на кухне, совещаются! Иди туда.

Мне дневальный указал кухню. На кухне за столом сидели человек десять матросов, с ними Шеломенцев, и о чём-то совещались.

– Здравствуйте.

– А-а, Никифоров. – Шеломенцев познакомил меня с остальными. – Вот обсуждаем, как держаться на сегодняшнем митинге. Пущен слух, что нас хотят разоружить и арестовать. Братва заявляет, что оружия не отдаст и будет отсиживаться в экипаже. Команда требует нашего решения. Садись.

Я принял участие в совещании. Обсуждался вопрос о том, как держаться, если начнут разоружать с помощью военной силы. Оказывать сопротивление или нет.

Шеломенцев спросил меня:

– Как ты думаешь, кто-нибудь нас поддержит?

– По вашим разговорам и по обстановке видно, что дело уже к концу подходит. Так что вам никто не успеет помочь, если бы даже и захотел.

– Об этом мы как раз перед твоим приходом и говорили. 18-й экипаж живёт над нами, а вот ребята говорят, что надеяться на его поддержку нельзя: ну, а на остальных, понятно, ещё труднее. Вот представитель военной организации тоже предлагает большой игры не затевать и создавшееся положение ликвидировать по возможности без больших убытков.

После долгих разговоров решили дождаться, чего потребуют власти. Оружия пока решили не сдавать. Если же к экипажу будет применена военная сила, сопротивления не оказывать и подчиниться.

На митинге братва шумела в этот вечер особенно сильно.

– Э-эй, нечего миндальничать!.. На разговорах далеко не уедешь! Драться надо!

– Всё равно на баржу загонят!.. Пусть лучше здесь расстреливают!..

– Чего орать без толку!.. Подраться всегда успеем! Пусть лучше нам скажут, поддержит нас кто или мы одни драться будем?

– Поднимемся мы, поднимутся и другие!.. А если спать будем, никто нас не поддержит.

Осторожные голоса тонули, большинство звало к бунту. Долго братва шумела. Потом от имени группы выступил Шеломенцев. Он тоже звал к бунту, к бунту-мятежу, огромному, сжигающему, где можно говорить о победе…

– Товарищи! Если уж гореть, так в больших пожарах, а не в маленьких кострах. Партия требует копить силы, будем копить…

Он указывал на то, что настоящий момент сложился не в пользу восстаний.

– Мы будем одни, поднять военные и рабочие массы на восстание будет трудно, нам нужно добиться одного: чтобы выйти из борьбы без больших потерь…

Он указывал на необходимость спокойно держаться до последнего момента и вырвать у властей что можно в отношении уступок. Указывал на неизбежность жестоких репрессий и в то же время на невозможность давать бой, если против экипажа будут двинуты войска…

Опять поднялся шум. Непримиримые требовали дать бой. Мы энергично поддержали предложение Шеломенцева, Большинство экипажа присоединилось к нам. Предложение Шеломенцева было принято. Митинг кончился поздно ночью.

Мы трое – Николай, представитель военной организации, Шеломенцев и я – усталые вышли из экипажа. Ночь была морозная, и мы, съёжившись от холода, брели по безлюдным улицам.

– А жаль, что так нескладно выходит, – проговорил Николай, – вразбивку как-то: всеобщая забастовка, Кронштадт, а теперь вот ещё вспышка… Выбивают нас поодиночке.

– Из битого, говорят, толку больше бывает, – пробовал отшутиться Шеломенцев. – Вот устали мы здорово, это правда. И братва устала. От усталости она и конца ищет, потому и бушует непримиримо…

– Вот именно, бушует. И все мы пока бушуем, установки ещё твёрдой не нашли.

– И братва нас в этом упрекает: «К одному, говорят, надо, а то прыгаем без толку, то один, то другой».

Николай предложил зайти в трактир и выпить чаю.

В трактире было шумно и многолюдно. Люди весело болтали и смеялись, как будто нет где-то рядом грязных казарм и потасканных соломенных тюфяков и где матросская мысль упорно творит свою собственную трагедию.

Людям было весело, как будто все были довольны, и тужить было не о нём. Мы не могли отделаться от только-что пережитого…

– Что, браток, задумался? – Николай ласково положил мне на плечо свою руку. – Видишь, как люди живут: как будто и революции никакой нет, пьют чай, слушают шарманку и довольны…

– Ну, что это за люди. Вот «установки у нас твёрдой нет», это ты правду сказал: почему, когда всеобщая забастовка была, мы не выступили?

– А могли ведь. Кронштадт вон как шумел. И требования были уже подготовлены, а проморгали вот… Чего-то не хватает… А пора бы уж научиться… Получилось, что настегали нас порядком…

Волнение, вынесенное с митинга, ещё не улеглось, в горле пересыхало, тёплый чай не утолял жажды.

Ничего, брат, ещё не один раз нас стегать будут. Но и мы стеганем, придёт наша пора…

– Правильно, стеганем… – поддержал Николай Шеломенцева, – лишь бы не подстрелили до времени.

– Стеганем-то стеганем, а вот с братвой как? – обратился я к Шеломенцеву.

На митинге ясно вопроса не разрешили, как выйти из положения без больших убытков.

– Да, надо доработать то, что наметили на митинге. Чего потребуют от вас власти? – спросил Николай.

– Чего… Потребуют сдать оружие, а потом на «баржу» и в Кронштадт. А голову под арест и под суд… По слухам, так решено.

– Да-а, не важно. Попытаться разве демонстрацию солидарности устроить? Рабочие, пожалуй, поддержат, не все, понятно: тоже надергались за последнее время. Устали.

Мысль Николая нас обрадовала: на самом деле, демонстрацию надо устроить. Братва ободрится, в если придётся сдаться, то всё же веселее будет. Можно продержаться до крайнего предела, не допуская до штурма…

– Если действительно удастся устроить демонстрацию, это сильно облегчит наше положение, и ликвидация конфликта произойдёт организованно. Правительство большого шума поднимать не решится. А можешь ты это устроить?

– Могу, – ответил Николай, – устрою.

Возвращение команды с «Полярной Звезды»

Положение 14-го экипажа тяжёлой заботой лежало на сердце: прорывы в матросском движении, какие-то неуловимые недочёты, приводившие нас к тупикам, тревожили нашу мысль. Листки и литература не давали ясных ответов на практические вопросы нашего движения.

Во второй половине ноября возвратилась в экипаж команда «Полярной Звезды», команда с колёсной яхты «Александрия» и с других судов. Свежего народа в экипаж влилось человек восемьсот. Оживление в экипаже сильно поднялось. Первые дни на учёбу не дёргали, и братва спокойно отдыхала.

Рассказывали, что после снятия нас с яхты ждали притеснений, однако всё оставалось по-старому: клуб, литература не запрещались, пища оставалась хорошей, только дисциплина была немного подтянута. Боцман Шукалов присмирел окончательно и команду не притеснял. О старшем офицере ничего не было слышно; по-видимому, на яхту не вернётся…

С приходом команды работать стало легче: прошедшая небольшую школу борьбы матросская масса старалась держать себя в экипаже непринуждённо и не роняла приобретённого престижа. «Шкуры» косились и ворчали. Однако по приказу начальства, старались отношения сглаживать и не задирались. Офицеры в роты наведывались не часто, но «шкуры» торчали в ротах неотлучно.

Команда ещё не растеряла своей революционной энергии и охотно втягивалась в политические разговоры. В городе матросы чутким ухом ловили отзвуки крестьянских и солдатских бунтов и, переваривая их с впечатлениями бурлящей жизни столицы, несли всё это в экипаж и выкладывали перед жадной на слух матросской аудиторией.

Ротные наши кружки пополнились, а партийное ядро сильно возросло. Пекарня приобрела авторитет и не раз видела в своих стенах собрание актива человек по пятьдесят. Военная организация именовала нашу партийную группу «с.-д. группой Гвардейского экипажа» и старалась ориентировать на нас матросское движение петербургских экипажей.

Бунт в 14-м экипаже

14-й экипаж продолжал отсиживаться. Для разговора с мятежными матросами приезжал начальник морского штаба фон Нидермиллер. Матросам было предложено очистить казармы и выехать в Кронштадт. Экипаж отказался, заявив, что матросы согласятся переехать в Кронштадт только тогда, когда там будет снято военное положение.

23 ноября рабочими нескольких заводов была устроена перед 14-м экипажем демонстрация поддержки. Рабочие прошли с красными флагами, с оркестром музыки мимо экипажа и прошли мимо расположившихся у Крюковского канала правительственных войск, приготовленных для штурма 14-го экипажа.

Матросы высыпали на крыльцо и весёлым «ура» встретили демонстрацию. В форточки окон были выкинуты красные флаги.

Демонстранты кричали матросам:

– Берегите силы! Не давайте себя разбить! Долой насильников!

Последующие попытки офицеров экипажа уговорить матросов подчиниться не привели ни к чему. В три часа ночи приготовленные для штурма части были подтянуты к экипажу. У Крюкова моста была установлена артиллерия. Однако начальство ночью штурмовать экипаж не решилось. Ночь закончилась спокойно.

Утром к осаждающим подтянулись драгуны. Проезд и проход мимо экипажа был закрыт. Войска приготовились, и матросам было сделано последнее предупреждение.

Хотя уже заранее было решено не доводить дела до кровопролития, всё же матросы неохотно соглашались без боя сдаться. И только усиленная подготовка правительственных войск к штурму убедила матросов в бесполезности дальнейшего сопротивления.

Делегация заявила командиру войск, что матросы, не желая доводить до бесполезного кровопролития, сдаются.

В экипаж тотчас же были введены войска. Матросы были разоружены и под усиленным конвоем отведены на баржу и тотчас же отправлены в Кронштадт.

Шеломенцев и находящийся вместе с матросами Николай были арестованы и отправлены под усиленным конвоем в Петропавловскую крепость.

Экипаж опустел. Как искра, в пожаре революции сверкнула мятежная вспышка и, мелькнув в темноте, погасла.

Правительство не ограничилось арестом 14-го экипажа и уводом его в Кронштадт: выбрав из него все революционные элементы, частью разослало их в провинцию по армейским частям, частью расформировало по другим экипажам, более ненадёжных разослало по дисциплинарным батальонам и штрафным ротам. Чтобы дискредитировать 14-й экипаж в глазах остальной матросской массы, в его небольшие остатки влили матросов, оставшихся верными царю и помогавших гвардейской бригаде подавить кронштадтское восстание, влили также пехотинцев, переодев их в матросскую форму, и в качестве карательного отряда направили в Финляндию. Отказавшиеся участвовать в карательном отряде матросы были арестованы и отправлены по штрафным ротам; в отряде осталось матросов с 14-го экипажа не более полутора десятка человек. Карательный отряд всё же действовал в Финляндии под именем 14-го экипажа.

Так правительство расправлялось со своими врагами, не только расстреливая и арестовывая их, но дискредитируя всякими способами. Несмотря на этот гнуснейший приём правительства, 14-й экипаж не потерял своего революционного престижа: полтора десятка слабейших, ушедших под угрозою штыков в Финляндию, и наименование карательного отряда 14-м экипажем не достигли своей цели: матросы с затаённой злобой отнеслись не к матросам, уведённым в отряды, а к гнусной провокации правительства.

Правительство наступает

Победа над 14-м экипажем подбодрила правительство. Решительнее стали действовать чёрные сотни. Под руководством переодетых жандармов и полиции чёрная сотня стала производить набеги на рабочие и студенческие общежития; делала обыски, производила аресты; в подвалах полицейских участков начали бить смертным боем арестованных «крамольников».

Внешнее положение столицы также стало изменяться.

Кавалерийские патрули, жавшиеся до этого к сторонке, также стали действовать решительнее; не отшучивались добродушно, как прежде, а стали «напирать», действовали нагайкой, а где и саблей.

Военная организация мне опять дала приказ приготовить на всякий случай отряд надёжных матросов для совместных действий с дружиной.

Походило на то, что мы собираемся отступать и готовимся к самообороне, а противник переходит к активным действиям.

Подготовкой восстания не пахло; а мы как раз только этого хотели и тянулись к мятежу, но все наши хотения разбивались об отсутствие централизованного руководства к прямому восстанию. Подготовка к самообороне против действий чёрной сотни наложила на нас соответствующий психологический отпечаток, заслоняя ограниченностью задачи широкую задачу восстания. Концентрированная революционная бодрость стала слабеть, и настроение понижалось.

Получилось известие, что арестовано бюро союза почтово-телеграфных служащих. Это известие нас всколыхнуло. Ждали, что этот шаг правительства так не пройдёт и заваруха неизбежно начнётся. В это же время из провинции начали получаться известия о крестьянских волнениях. Некоторые товарищи получили от родных письма, где говорилось: «Говорят, вышел закон, чтобы отбирать землю у помещиков и хлеб, некоторые волости своих помещиков уже жгут, наши тоже собираются, уже на сходе решили».

Такие письма стали получаться в большом количестве и сильно волновали матросов, которые в огромном большинстве были органически связаны с родной деревней. Матросов беспокоило то, что «опять вразбивку начинается; деревня поднялась, а у нас здесь опять как будто ничего. И что это спят там». Как бы в ответ на сетования матросов мы получили воззвание партии социал-демократов к крестьянству, в котором говорилось:

«Братья крестьяне!

..Вам нужно собираться по сёлам, выбирать свои революционные комитеты. Комитеты эти будут ведать вашими делами. Других властей в деревне не должно быть. Прогоните от себя всё начальство: урядников, земских начальников, волостных старшин и всех других властей. Пусть только ваши комитеты ведут все ваши дела. Не платите податей, не поставляйте рекрутов, не исполняйте никаких повинностей до тех пор, пока выбранные от всего народа не соберутся и не устроят на Руси новый порядок… Пусть ваши комитеты обсудят, где и как удобно отобрать земли у помещиков, у монастырей и у уделов, и решат, как ими пользоваться.

Поручите вашим комитетам войти в сношение с вашими братьями, городскими рабочими, чтобы согласно с ними действовать… Пусть ваши комитеты устроят боевые дружины среди вас, достанут оружие, обучат стрельбе…

Если мы дружно захотим, у нас будет и земля и воля.

Если мы будем только жаловаться и молча страдать, не будет у нас ни того, ни другого, а будет согбенная спина, голодная семья, жалкая жизнь…

Нет и не должно быть другой власти, кроме власти народной

Долой всех властей!

Да здравствует народное восстание!

Да здравствует социализм!»

– Вот это здорово. А главное, чтобы вместе с рабочими. Это – правильно, а то опять в одиночку не выйдет.

Прокламация сильно подняла настроение; матросы почувствовали как будто бы близкую связь с волнующимся мужиком и оживлённо и долго гудели по всем ротам о широких мужицких бунтах.

Получилось новое ошеломляющее известие, что в Москве арестовано бюро крестьянского союза. Матросы это известие встретили как бы даже с радостью:

– Пусть арестуют! Это теперь им даром не пройдёт. Это не почтовики, что молча утёрлись. Мужики как узнают, ещё не так пойдут палить. 26 ноября я застал в Технологическом институте тревогу: арестовали председателя Совета рабочих депутатов Носаря.

Я спросил в комитете:

– Будет что или нет? И нужно ли мне готовиться?

Мне ответили:

– Пока ещё решения нет, сегодня выясним, как дальше быть. А вы всё же подготовьтесь, что нужно будет делать, скажем.

В экипаже созвал представителей всех рот и сделал им сообщение о положении дел, а также о необходимости расширить нашу подготовку матросов на случай больших событий. Возможность больших событий обрадовала матросов:

– Хоть бы раз дружно тряхануть, а то засиделись и Кронштадт забыли.

– А как дела по ротам?

– По ротам теперь лучше будет, развеселятся. Неопределённость сильно понижает настроение, братва уже перестала верить во что-либо серьёзное: разговорами, говорят, исходим, а дела нет.

– Сколько дадут роты надёжных?

– Человек по тридцать дадут, часть пойдёт за этими группами, а часть останется ни туда, ни сюда.

Подсчитали, что экипаж человек триста в бой может дать.

Решили усилить работу в ротах, усиленно начинять братву зажигающими известиями.

В ожидании распоряжений я сидел безвыходно в экипаже несколько дней. Газеты и листовки давали обильный материал, освещающий развёртывающиеся в России события.

Город наполнился слухами, что готовится всеобщая стачка, которая должна перейти в восстание.

Правительство, по-видимому, также готовилось к последним боям: по городу усилилось движение военных патрулей, а на перекрёстках главных улиц появились сильные полицейские посты.

Всё это братва впитывала в себя, болтаясь по улицам столицы, сносила всё в экипаж и, переваривая по-своему оценивала нарастающую обстановку:

– Ну, ребята, жди баню: «фараоны» появились.

Появление «фараонов» сигнализировало, что правительство готовится всерьёз, и матросы эту сигнализацию оценивали правильно.

Арест совета рабочих депутатов

Конец ноября прошёл в большом напряжении, но это было уже не то напряжение, которое было в октябре в Кронштадте. Люди хотя и возбуждались событиями, необходимого энтузиазма не было. В октябре чувствовалось, как нарастала революционная энергия, всех несло к революции неудержимо. «Земля ноги жгёть», как неистово выражалась в то время братва.

Конец ноября представлял совершенно иную психологическую обстановку. Революционная энергия выдыхалась.

Безнаказанность действий правительства – аресты таких руководящих организаций, как бюро крестьянского союза, бюро союза почтово-телеграфных служащих, арест председателя Совета рабочих депутатов – свидетельствовала о спаде революционного энтузиазма.

1-е, 2-е и 3-е декабря были внешне спокойны, но лицо столицы за эти дни сильно изменилось. Усиленные пехотой полицейские посты заняли все значительные пункты столицы. Возле постов горели костры, и густо ходившие по улицам патрули, сбиваясь кучами, грелись возле этих костров.

Было похоже, что посты заняты крепко.

Рабочие и матросы болтались по улицам, пока ещё свободно и безнаказанно митинговали, но чувствовали себя неуверенно.

– Что-то уж «фараоны» больно спокойны, неладным пахнет.

Спокойствие появившихся «фараонов» определяло обстановку; масса это чуяла и сжималась.

Общее настроение отразилось и на нашей группе, подошли к такому моменту, когда не знаешь, какое направление надо дать неуверенному настроению братвы.

На тревожные вопросы приходилось отвечать только одно: держитесь.

Но что за этим должно последовать, мы сами так же не знали, как и наши встревоженные товарищи. Между тем правительство продолжает энергично укреплять свои расшатанные революцией позиции и на 4 декабря наносит по революции решительный удар: с помощью больших отрядов полиции и войск арестует Совет рабочих депутатов в полном составе.

Политическая стачка и восстание в Москве

Удар правительства по Совету рабочих депутатов глубоко потряс рабочие массы столицы и вызвал бурную волну протестующих демонстраций. Одна за одной останавливались гиганты, казённые и частные заводы и фабрики. Рабочие валом валили на широкие проспекты. Начались столкновения с войсками. На окраинах столицы появились баррикады.

Оставшиеся не арестованными члены Совета рабочих депутатов совместно с революционными партиями выступили от имени Совета с призывом к политической стачке и вооружённой борьбе с правительством.

«Ко всему народу!

Правительство арестовало бюро крестьянского союза, бюро почтово-телеграфных служащих, председателя Совета рабочих депутатов и, наконец, правительство арестовало весь Совет в полном составе.

…Братья рабочие, неужели мы не защитим выбранных нами людей? Забранные товарищи сделали своё дело, теперь дело за нами. Неужели мы предадим их? Не бывать тому! Один за всех, все за одного!

Совет рабочих депутатов петербургских рабочих решил и объявляет по всему Петербургу и его окрестностям всеобщую политическую забастовку.

В четверг, 8 декабря, во всех заводах и фабриках работы должны быть остановлены. Борьба начата, она будет стоить великих жертв, быть может, многих жизней, но что бы то ни было, мы не сложим оружия… Солдаты, матросы, присоединяйтесь к нам, нет силы, которая бы могла пойти против армии, объединившейся с народом…»

Крупные заводы закрылись, но присоединение фабрик шло туго. Всё же жизнь постепенно замирала во всех промышленных очагах столицы. Рабочие боевые дружины занимали секретные стратегические пункты, рабочие на окраинах строили баррикады. На центральных улицах шла «проба сил». Толпы рабочих занимали перекрёстки центральных улиц и на приказания офицеров не расходились. В некоторых местах казаки отказывались разгонять рабочих и уезжали в казармы, в некоторых местах после команды офицеров нерешительно нажимали на толпу лошадьми, стараясь оттеснить её на тротуары, в некоторых местах шли в атаку и били рабочих нагайками, саблями; на улицах появились убитые и раненые.

Из Москвы шли радостные известия: Москва в руках восставших рабочих.

Московские события сильно встревожили правительство: демонстрируя войсками по улицам Петербурга, правительство избегало вступать в открытые бои с пролетариатом столицы и сосредоточило всё своё внимание на московской опасности.

В Москву был брошен лейб-гвардии Семёновский полк, артиллерийские и пулемётные части. Московские события развёртывались с чрезвычайной быстротой и заслоняли собой медленно развёртывающиеся события Петербурга. Все как будто притихли и ждали, чем кончатся события в Москве.

14 декабря собрался новый состав Совета и вынес единственное весьма краткое постановление:

«Совет рабочих депутатов постановляет: продолжать политическую забастовку и приступить немедленно к открытой борьбе. Не допускать роспуска митингов, обезоруживать полицию и разгонять казаков».

Развернувшееся движение рабочих, однако, уже не могло подняться до необходимой высоты, когда оно превращается в вооружённое восстание. Была готовность, но энтузиазма уже не было. Желание конца большинства участников наложило свой отпечаток на движение.

Военные части как массы не выступали. Гвардейский экипаж как организованная сила также не выступил. Безоружные демонстрации рабочих, недружно развёртывающаяся политическая забастовка, усилившиеся на улицах столицы военные силы правительства, молчание Кронштадта не создавали необходимого настроения в экипажах и сухопутных войсках. На митингах экипажа братва упорно твердила:

– Без Кронштадта ничего не выйдет, голыми руками казаков не возьмёшь.

Было ясно, экипажа целиком не поднять.

Наша группа также не была уверена, что движение превратится в вооружённое восстание, всё же решила быть готовой на случай необходимости выступить. Начальством по экипажу был дан приказ не оставлять казарм, однако приказ не выполнялся, и матросы массами уходили в город.

17-18 декабря стали поступать из Москвы тревожные сведения. Подоспевшие на помощь из Петербурга и других мест войска одолели повстанцев, и восстание быстро пошло на убыль.

Поражение Москвы сразу же отразилось на движении рабочих Петербурга: один за другим начали работать заводы, пошли трамваи, исчезли на окраинах баррикады. Революция быстро катилась к закату.

Неудачная экспедиция

Революционная волна быстро опадала по всей России. Рабочее движение не нашло опоры в войсках в нужный момент и потерпело поражение.

Правительство быстро оправилось. Начались повальные обыски и аресты. Улицы приняли вид военных лагерей. Колеблющиеся части были приведены к повиновению и выведены на охрану «порядка». Совет рабочих депутатов прекратил свою деятельность. Из разных мест России приходили известия о кровавых расправах над участниками движения. С.-д. партия выпустила прокламацию, говорящую о поражении революции и рисующую картину кровавых расправ правительства над участниками восстаний. Из Москвы вернулся Семёновский полк, получивший торжественную официальную встречу и награды от правительства.

Однако, несмотря на поражение, особого уныния не чувствовалось.

На конспиративном совещании военных работников было решено строиться на нелегальные рельсы и усилить работу в войсках, со ставкой на подготовку нового восстания. Семёновский полк, получивший почести и награды от правительства получил весьма чувствительную пощёчину со стороны не только рабочих, но и со стороны крестьянства. Семёновский полк подвергся единодушному бойкоту всей трудовой и частью даже либеральной столицы. Солдаты от родных получали письма, проклинающие их за кровавые расправы в Москве и лишающие их права возвращения в семью.

Военная организация решила обратить усиленное внимание на Семёновский полк и развить в нём работу. На меня была возложена задача добиться связи с семёновцами.

В Семёновском полку у меня было несколько земляков, через которых я и решил позондировать почву в полку. В ближайшее же воскресенье я устроил свой выход из экипажа и отправился в Семёновский полк. У ворот меня встретил дежурный.

– Ты к кому?

Я назвал фамилию моего земляка.

– Обожди, дежурного офицера позову.

Вышел офицер, подробно допросил меня, откуда я знаком с земляком и зачем к нему иду. Получив от меня исчерпывающие вопросы, офицер ушёл; через несколько минут вышел дневальный и пригласил меня войти. Поздоровавшись со мной, земляк прищурил глаз и больше, чем нужно, задержал мою руку в своей. Я понял, что нужно быть осторожным. За всё время беседы дежурный унтер-офицер неотступно находился вблизи нас и наблюдал за нашим разговором. Всё же земляк успел мне сообщить, что «зажато и нельзя слова сказать, куда-то услали целую группу». Мне же предложил быть осторожным и в полк не приходить. Ясно было, что полк терроризован до крайности, и настроение у. солдат угнетённое. Когда я поставил вопрос об увязке, земляк отрицательно покачал головой. Недалеко от нас стоял офицер и внимательно за нами наблюдал, потом он подошёл к нам ближе и стал слушать, о чём мы говорим. Обменявшись несколькими словами о домашних делах, мы простились с земляком и я ушёл.

Выйдя за ворота полка, я почувствовал, точно тяжесть с меня свалилась.

– Хуже, чем в тюрьме! – невольно вырвалось у меня.

Из полка я зашёл к одному из членов военной организации и сообщил ему о моей неудавшейся экспедиции в Семеновский полк.

На другой день после моего визита к семёновцам меня внезапно перевели из пекарни в роту. Все наши попытки выяснить причину перевода ничего не дали. Была ли провалена моя работа на пекарне или был запрос из Семёновского полка о моём посещении, выдавший мои нелегальные отлучки из экипажа, установить мне не удалось.

Во всяком случае, моя непосредственная связь с городом на неопределённое время порвалась.

Побег с военной службы

Положение моё в экипаже с изъятием меня из пекарни сильно ухудшилось, исчезла всякая возможность выходить из экипажа, держать тесную связь со всеми частями стало труднее и опаснее, в роте имелись люди, которых мы имели основание опасаться. Мои попытки устроиться на экипажную электрическую станцию не увенчались успехом; «шкура» в ответ на мою просьбу ответил мне:

– Сиди и не рыпайся.

«Любезный» ответ «шкуры» – «сиди и не рыпайся» – хотя и был сказан многозначительным тоном, но всё же не давал мне возможности установить, грозит мне какая опасность или нет. Вместо себя для связи с партией я наладил минного машиниста Зайцева, до этого неоднократно меня заменявшего. Зайцев аккуратно доставлял нам сведения и литературу из организации, он же держал связь с уполномоченными рот.

В начале февраля я получил записку без подписи, в которой говорилось: «Из морского штаба имеются сведения о предполагающемся аресте Никифорова и Зайцева, рекомендуем скрыться». Записка была без подписи, однако вероятность извещений от этого не уменьшалась.

Сообщил некоторым членам нашей группы, решили проверить. О штабных делах могли знать только штабные экипажа. Проверка привела к тому, что я получил вторую записку, в которой предлагалось проверку прекратить и предупреждению верить. Собрали группу из представителей рот. Группа высказалась за то, чтобы записке верить и нам с Зайцевым немедленно скрыться. Сообщили о положении и парторганизацию и решили ждать решения оттуда. Парторганизация с мнением группы согласилась и предложила нам немедленно скрыться.

Посоветовавшись между собой, мы с Зайцевым решили с пустыми руками не уходить. Рядом с пекарней находилась артиллерийская учебная комната; в комнате на вертлюге стояла скорострельная пушка Гочкиса, последней конструкции; вот эту пушку мы и решили с Зайцевым с собой захватить и передать партии. В экипаж каждое утро, часов в пять, приезжал чухонец-молочник, снабжавший экипажное начальство молочными продуктами. Этого чухонца и решили использовать для вывоза пушки из экипажа. Один из рабочих-партийцев завязал с ним знакомство и в день нашего побега, ещё с вечера, угостив как следует чухонца, с горшками молока, сметаны, творогу и с чухонским удостоверением в пять часов утра приехал в экипаж. Пушка ночью нами была вытащена из школы и зарыта в навоз. Мы быстро положили пушку в сани, выбросили в навоз горшки и с чужими билетами в руках и с браунингами в карманах вместе с молочником вышли из экипажа. Часовые, просмотрев пропуска, опросили: