Текст книги "Муравьи революции"

Автор книги: Петр Никифоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

Я подошёл к двери. Помощник пошатывался, он, по-видимому, тоже пировал и как дежурный по централу решил посмотреть всё ли в порядке.

– Зачем вы кричите, спать людям не даёте? – спросил я его.

Помощник уставился на меня пьяными глазами и несколько времени молча смотрел на меня. Новые золочёные пуговицы и погоны блестели на чёрной шинели…

– А-а-а т-ты к-кто такой?

– Я – староста, и предлагаю вам не кричать и не мешать людям спать.

– К-а-ак ты смеешь!

– Не тычь, пьяная рожа, – грубо оборвал я ею.

– А, так… эй, дежурный, вызвать караул. Я… я тебе покажу, как разговаривать со мной!

Прибежал старший надзиратель, у старшего тоже блестели глаза.

– Ну, быть волынке, – мелькнуло у меня в голове.

– В карцер его… этого самого старосту!

Надзиратель начал открывать дверь. Все повскакали с нар и из-за стола и толпой навалились на дверь, и надзиратели никак не могли её открыть. Поднялся невообразимый шум. Надзиратели со своей стороны тоже навалились на дверь. Началась борьба. Наши набросились на помощника с бешеной бранью:

– Гад, подлюга, пьяная рожа!

Надзирателям удалось немного отжать дверь и ухватиться за одного из наших. Однако вытащить его из камеры не удавалось. За него ухватились двое, а за тех ещё, и так друг за друга уцепились все. По камере вытянулись две живые кричащие кишки во главе с одним человеком, за которого уцепились надзиратели, и тоже тянули.

Долго не могли справиться с нами. Наконец надзирателям удалось передних вытянуть за дверь и оторвать от нас пять человек. Их сейчас же уволокли в карцер.

Пришёл начальник. Мы потребовали, чтобы вернули в камеру наших товарищей.

– Если вы их не вернёте, мы будем шуметь всю ночь!

Начальник нам отказал и, не желая больше разговаривать с нами, ушёл. Он приказал старшему вызвать к нему политического старосту. Тимофеев, прежде чем идти к начальнику, забежал к нам.

– В чём дело, товарищи, расскажите!

Мы подробно рассказали ему, что у нас произошло с помощником. Выслушав информацию, Тимофеев ушёл к начальнику. Через некоторое время он вернулся и передал нам свой разговор с начальником:

– Начальник заявил мне, что он вполне признаёт нетактичность помощника, явившегося в тюрьму в нетрезвом виде, но и ваши не должны были нарушать тюремных правил: требования помощника были законны. Поэтому он принуждён будет задержать ваших в карцере до утра. На мои настояния, чтобы начальник освободил товарищей сейчас, он ответил категорическим отказом и заявил, что не может подрывать престижа своих помощников…

Мы потребовали, чтобы староста не уходил из конторы и требовал немедленного освобождения товарищей сегодня же.

Но староста начальника в конторе не застал и ничего, следовательно, не добился.

Тогда мы решили не спать и шуметь всю ночь, а мастеровые вынесли решение на следующий день в мастерские не выходить.

Так мы и не спали всю новогоднюю ночь. Шумели, распевали, как будто действительно продолжали встречу нового года.

В 5 часов утра вернулись из карцера арестованные. Начальник всё же выдержал и, не мешая нам шуметь, продержал арестованных до утра. На этом конфликт кончился.

Так закончилась наша встреча с новым 1917 годам.

Напряжённость положения в России чувствовала и администрация каторги. Повсеместные продовольственные «бунты» и политические стачки смущали её. В обычное время стычка с помощником едва ли так просто сошла нам с рук, но в этом случае начальник не решался идти на конфликт с политическими: влияние времени сказывалось.

Жизнь в централе как будто протекала по-прежнему – мастеровые работали, мы в камере занимались учёбой, спорили, дискуссировали, грызлись с патриотами. «Г. Ш.» исправно помещал в иркутской газете свои патриотические сводки, «школа прапорщиков» закаляла себя в «боях» и готовилась к будущей войне.

Между тем с воли приходили всё новые и новые известия, сообщавшие, что между кадетами и прогрессистами идут совещания: готовятся к созданию власти твёрдой руки, «министерства доверия страны», что среди буржуазии назревает сильная тревога и страх перед развёртывающимся рабочим движением и углубляющейся экономической разрухой… в январе вновь вспыхнула в Питере общая политическая стачка.

По призыву Петербургского комитета РСДРП (б) забастовало двести тысяч человек под лозунгом: «Долой войну, долой самодержавие!»

Правительство, напуганное политической стачкой питерского пролетариата, не зная, откуда идёт руководство движением, арестовало «рабочую группу военно-промышленного комитета» во главе с оборонцем меньшевиком Гвоздёвым. Арест был настолько нелеп, что даже монархист Гучков был им возмущён и созвал по этому случаю бюро военно-промышленного комитета, который постановил настаивать на освобождении арестованных. Действия правительства свидетельствовали о его полной растерянности и бессилии перед надвигающейся грозой. Пришло обрадовавшее оборонцев известие об объявлении войны Америкой Германии.

– Ну, теперь всыпем немцам, – прыгали на радостях оборонцы, – конец немчуре!

Выступление Америки нас встревожило: в самом деле, как бы не сорвала Америка развёртывающейся революции.

Она может двинуть в Россию неограниченное количество материальных средств и поможет царскому правительству преодолеть экономический кризис. Тогда всё опять пойдёт насмарку. А на помощь Америки оборонцы сильно рассчитывали: они высчитывали, чего и сколько им Америка может подбросить.

– Теперь, брат, немцы нас голыми руками не возьмут. Пусть только побольше снарядов, хлопка да кожи нам подбросят. А в остальном сами справимся!

– Нет, уж вам теперь никто не поможет: не немцы, а рабочие вас сметут.

Мы были правы: февральские бури уже замели по российским просторам.

Последние дни

Наступил февраль, а с ним прилетели первые ласточки наступающей весны: открытие черносотенной Государственной думы было встречено враждебными демонстрациями политических стачек в Питере, Москве и в других пролетарских центрах под лозунгом: «Долой самодержавие и черносотенную думу!» «Да здравствует революционное правительство!» Путиловский завод выбрасывает на улицу революционную головку рабочих. Рабочие завода устраивают «итальянскую стачку». Администрация закрывает завод и объявляет рабочим локаут.

Путиловцы избирают стачечный комитет и обращаются к рабочим Питера за поддержкой. Питерский пролетариат откликается, и ряд заводов объявляет стачки солидарности. Стачечное движение разрастается.

Администрация Путиловского завода идёт на уступки. Рабочие становятся на работу.

Празднование международного женского дня. Петроградский комитет большевиков организует митинги, которые превращаются в мощные демонстрации под лозунгом «долой войну». Приостановлены работы на всех заводах Выборгского района. Рабочие выходят с лозунгами «мира и хлеба»… солдатки громят продовольственные лавки и магазины… в Питере и Москве на три дня запасов хлеба…

Эти известия электризовали весь наш коллектив. Даже патриоты затихли и перестали скулить: возможность революции и скорого освобождения тоже захватила их.

О войне забыли, она как-то отодвинулась на задний план: мельком просматривали военные сводки и все искали в газетах освещения событий. Но газеты помещали весьма скудные сведения и не давали истинного представления о политическом положении в стране. Поэтому мы с нетерпением ждали неофициальных информаций, которые получали от Церетели, Гоца и других, находившихся в ссылке в Усолье. Они были тесно связаны с Питером, со своими думскими фракциям и по телеграфу непрерывно получали информацию о положении дела, которую немедленно передавали в централ. Мы в эти дни не жили, а горели: каждое известие о движении принимали, как в пустыне живительную влагу, и ненасытно ждали ещё и ещё…

– Слушайте, слушайте. Правительство передало продовольственное снабжение Петербургской думе. По всей России идут разгромы продовольственных магазинов. В городах нет хлеба.

– Это первые раскаты революции. Долой войну! – дружно орали пораженцы. Оборонцы молчали. Психология под впечатлением этих ещё может быть далёких от революции событий значительно менялась. Все уже ждут революцию и хотят её во что бы то ни стало. Никто не хочет допускать сомнений, что это не революция, что это только «так», что всё это может пройти, и ничего не будет. Ждали революцию страстно, болезненно: она из-за стен, из-за решёток притягивала нас к себе, и мы реально ощущали её нарастающую силу.

Пришло короткое известие: «В Питере всеобщая политическая стачка. Рабочие разгромили типографию монархической газеты «Новое время». Производятся многочисленные аресты революционных рабочих. Стрельба в разных частях столицы. Идут выборы в Совет рабочих депутатов».

– Это уже революция! Наша берёт! Урррааа!!!

Прибежал надзиратель:

– Тише, тише, что вы! Начальство услышит…

– Э-э-э, брат, начальство твоё теперь ничего не услышит…

Надзиратель побледнел:

– Случилось что?

– Р-р-еволюция, брат, идёт, слышишь: р-рево-лю-ция!

– Революция, а я уж думал с начальством что случилось! Ну что же, дай бог! Вы, тово, только не сильно шумите-то, а то не ровно начальник услышит!

Для надзирателя революция являлась менее грозным и понятным событием, чем какой-либо неприятный случай с начальством, которое ему близко и понятно, и неприятностъ которого всегда может отразиться и на надзирателе.

Пришло известие, что Государственная дума «взбунтовалась» и предложила царю создать «ответственное министерство», но царь «мужественно» отказал.

Под влиянием событий Государственная дума принуждена была «леветь». Родзянко с монархическим большинством думы опасливо оглядывается и тревожится за «династию». Из-за страха за «судьбы династии» Родзянко рискнул даже сделать царю «предостережение», что «династия в большой опасности».

Думцы надеялись, что царь внемлет им, и всерьёз надеялись, что «ответственное министерство» сумеет ограничить размах революции и введёт её «в надлежащее русло».

Между тем тучи революции нависали всё ниже и ниже, раскаты её грохотали по всей России. Рабочие Петербурга заняли все улицы и вели ожесточённые бои с полицией. Войска переходили на сторону рабочих. Горело охранное отделение. Горел Литовский тюремный замок. Громили «Кресты». Из всех тюрем и полицейских участков освободили арестованных. К Государственной думе валили демонстрации. И над столицей стоял грозный неумолкаемый гул:

«Долой самодержавие! Долой царское правительство! Да здравствует революционное правительство! Да здравствует демократическая республика! Долой войну!»

Рабочие, войска, мелкобуржуазная масса Питера – всё было на улице, всё двигалось к центру, к думе. Государственная дума была в полном сборе и металась как крыса в ловушке. «Смертельная опасность» надвигалась с головокружительной быстротой. Революция выхлёстывалась из берегов, и дума решила спасти монархию даже «против воли государства» и создала комитет Государственной думы, который и взял в свои руки управление страной.

Идут новые вести… Художественная мастерская забросила свои художественные работы. Все её обитатели метались от камеры к камере, разнося то и дело поступающую информацию, отвечая на вопросы и давая разъяснения:

– Правительство растерялось. Государственная дума берёт в свои руки власть. Образован комитет думы во главе с Родзянко…

Комитет думы трескучими воззваниями стремится загнать революцию в рамки «умеренности». Но революция шла мимо. Один за одним переходили петроградские полки на сторону рабочих и вместе с ними уничтожали полицию и жандармерию. Многие полки арестовали своих офицеров. Правительство куда-то исчезло. Революция разносила вековые устои российского самодержавия.

Как же расценивала политическая каторга события и чего от них ждала? Правое крыло нашего коллектива – патриоты – считали большим достижением, если революция принесёт «демократическое правительство» с участием «социалистов». Они допускали, что революция может одолеть монархию и продвинуться до республики.

– Наше положение на фронте такое, что армия не допустит глубоких потрясений. Это было бы на руку немцам…

Часть меньшевиков и эсеров шла дальше – допускали, что революция перехлестнёт через «кадетскую» монархию и может докатиться до «буржуазно-демократической республики».

– Революция идёт таким темпом, что мы можем докатиться до Учредительного собрания.

– Мы, несомненно, стоим на пороге эпохи, когда капиталистическое развитие будет развиваться огромными шагами. Мы, несомненно, переживаем сейчас законченный процесс буржуазной революции. Наша задача – содействовать закреплению победы буржуазии. Наша большевистская группа считала демократическую республику минимальным пределом, до которого обязательно развернётся революция. Диктатуру пролетариата мы мыслили как следующий этап революции, к которому мы должны немедленно перейти, Мы считали, что буржуазия не участвует в революции, против своей воли подчиняется ей. Поэтому мы считали, что революция имеет характер пролетарский, и наша задача содействовать её дальнейшему углублению.

Нужно иметь в виду, что наша группа не имела непосредственной связи с нашим большевистским руководством: единственной связью служила большевистская газета «Социал-демократ», попадавшая к нам с большим запозданием. Нам приходилось самостоятельно ориентироваться в сложной революционной обстановке, питаясь исключительно эсеро-меньшевистской информацией. Однако по размаху и характеру движения мы правильно улавливали нашу партийную большевистскую линию.

Так по степени развёртывания событий складывались принципиальные отношения к событиям всех политических групп коллектива и устанавливалась оценка характера революции.

Несмотря на то, что революцию ждали, жадно следили за каждым её шагом и движением и были уверены в недалёком конце отживающего режима, всё же первые вести о победе революции озадачили всех. Никто не ожидал, что события с такой быстротой приведут к развязке… Все мыслили борьбу упорной и затяжной и потому готовились к финалу, хотя и недалёкому, но будущему.

В день свержения Николая к нашей двери из художественной мастерской прибежал Магдюк. Рожа его представляла смесь радости с испугом. Он как-то по-птичьи крикнул:

– Николая свергли!

– Цыц! Болтун! – цыкнул на него кто-то из камеры.

Магдюк сделал ещё более испуганное лицо, с недоумением посмотрел перед собой и, не сказав больше ни слова, сгинул.

За последние дни была такая уйма самых фантастических слухов, мешавших правду с небылицами, что мы принуждены были сначала проверять их и только тогда пускать по камерам: слишком уж они волновали своими противоречиями.

Сообщение Магдюка было настолько важным и вместе с тем казалось столь маловероятным, что было встречено грубым окриком.

Все сделали вид, что не поверили сообщению и что эта «вздорная» весть никого не тревожит, однако нервное напряжение у всех поднялось.

Кто до этого сидел, поднялся и стал ходить, кто читал, перестал читать и бросил книги, вое начали усиленно курить, некоторые стали потягиваться, как будто только проснулись. Серёжа нервно открывал и закрывал свой дневник, Проминский вразвалку ходил по камере, неестественно покашливал и кряхтел, Лагунов то и дело снимал со своего красного носа пенсне и усиленно протирал платком чистые стёкла, Тохчогло сидел на нарах и задумчиво пощёлкивал ногтем о свой единственный зуб, а меня как будто кто иголкой подкалывал – я садился и вновь вскакивал и бесцельно крутился вокруг стола. Чувствовалось, что у всех нервы натянуты до последней степени.

Все ждали подтверждения информации Магдюка.

Пришёл староста, мы нетерпеливой толпой сбились у двери и слушали его сообщение:

– Петроградский совет рабочих депутатов потребовал от комитета думы создания революционного Временного правительства и отречения Николая от престола. Николай отрёкся от престола в пользу сына, а Михаила назначил регентом. Создано Временное революционное правительство. Во главе правительства стоит князь Львов. В состав правительства входит Керенский. Правительство поддерживают все политические партии. Говорят, что скоро последует правительственный акт об амнистии.

Сообщение старосты внесло ясность. Все стали понемногу успокаиваться. Начались разговоры и постепенно перешли в оживлённую дискуссию. Перед оборонцами стал вопрос о новой оценке событий. Ясно было, что революция через «кадетскую» стадию перемахнула и на всех парах мчится к буржуазной республике.

– Эй, оборонцы, кадетская монархия идёт ко дну! А вы куда?

– Мы за Временное правительство. А вы разве против? – ехидничали в ответ оборонцы.

– Если Временное правительство за войну, мы против правительства.

– Вы и революцию немцам продать хотите. Теперь это не пройдёт, – теперь вся Россия за победу. Кто против – тот предатель!

«Болото» отмалчивалось, оно ещё не могло определить, какую позицию будет занимать, если война продолжится. На следующий день староста сообщил:

– Николай отрёкся от престола за себя и за сына. Михаил было согласился занять престол, но отказался. В Питере идут аресты членов старого правительства и министерских чинов, всех отвозят в Петропавловскую крепость. Министр внутренних дел Протопопов сам явился в думу арестовываться. Разгромлена охранка. Сгорел Литовский тюремный замок. Разгромлено много полицейских участков. Политические в Питере и Москве выпущены рабочими на волю.

Об амнистии ещё, однако, никаких известий не было. Всех это угнетало, но старались об этом не говорить, молчали. Боялись произносить это слово вслух, но оно гвоздём сидело у каждого в голове. Казалось – произнеси громко слово амнистия, и прорвётся эта плотина молчаливого ожидания.

– В Иркутске арестован генерал-губернатор Пильц, – сообщал староста, – он на три дня задержал телеграммы Временного правительства. Пришла телеграмма Керенского освободить всех политических. В Иркутске создан Исполнительный комитет общественных организаций. Сюда из Иркутска едет прокурор освобождать политических. Нам надо создать комиссию по освобождению.

Я стоял у двери и принимал от старосты информацию, кругом меня стояла почти вся наша публика и внимательно слушала. Вдруг в камере кто-то захлюпал. Я оглянулся: на нарах стоял попович Потехин и смотрел в потолок, глаза были широко открыты, лицо сделалось идиотским. Потехин смеялся тихим прерывистым смехом.

– Дурака валяет на радостях, – подумал я и продолжал разговаривать с Тимофеевым.

Информация кончилась, Тимофеев ушёл. Потехин продолжал смеяться всё больше и больше. Наконец смех начал переходить в истерический хохот. Потом ещё кто-то начал смеяться, потом ещё один. У меня на голове зашевелились волосы – массовая истерика.

– Воды! – крикнул я, бросился к Потехину и начал трясти его за плечи.

– Потехин, перестань! Потехин! Воды скорей! Перестань, говорят тебе.

Я свалил его на нары. Подбежали с кружкой воды и стали вливать ему в рот. Двоих других тоже отпаивали водой.

Нервы перенапряглись, как будто прорвало плотину. Началось какое-то столпотворение. Целуются, топают ногами и во всю глотку орут:

– Воля! Воля-я-я! Воля-я-я!

Я стоял на нарах и громче всех орал:

– Тише, тише-е-е! Черти! Тише! Опять истерику, чёрт вас дери, закатите. Тише!

– Воля! Воля-я-я! Домо-о-ой!

– Тише-е-е!

Кое-кто уже помогал наводить порядок. Наконец начали понемногу все приходить в себя. Смеялись, суетились, но уже истерика сменилась здоровой радостью. Только Потехин сидел на нарах и дробно стучал зубами, его лихорадило.

Надзиратель стоял у двери и испуганно наблюдал.

– Што с людьми-то делается… упаси боже, так и слободу можно не увидеть!

Камера постепенно успокоилась. Кое-кто начал сортировать накопленные долгими годами пожитки, кое-кто лежал, некоторые оживлённо разговаривали. Сразу почувствовалось, что мы тут временно, что завтра уже нас здесь не будет. Появилась небрежность к вещам и постели. На столе в беспорядке лежали книги, была разлита вода, валялась на боку кружка. Но никто этого не замечал; всё это казалось ненужным. Камера постепенно становилась чужой и холодной.

Утром староста объявил:

– Приехал прокурор, сегодня будет подбирать дела и составлять списки, а завтра начнём освобождать.

– Почему завтра, а не сегодня? Зачем задерживать?

– Товарищи, да надо ведь дела-то подобрать, прокурор требует, сегодня окончим, всю ночь работать будем, а завтра с утра освобождать начнём.

Староста убежал. Кто-то пустил слух, что освобождать будут только осуждённых по сто второй статье.

Встревожились. Ко мне пристали, чтобы я немедленно же выяснил. Я сказал надзирателю вызвать старосту. Тимофеев прибежал встревоженный:

– В чём дело, что случилось?

– Ничего не случилось; вот кто-то пустил слух, что будут только освобождать имеющих 102 статью. Ребята волнуются.

– Чепуха, не слушайте, пожалуйста, никаких слухов. Все выйдем.

Все опять успокоились. День тянулся чрезвычайно медленно. Плохо пили чай, плохо обедали. По нескольку раз перетряхивали свои тощие арестантские пожитки, кое-кто зачинял прорехи на бушлате. Всем хотелось быть немного приличнее и выйти на волю хотя в каторжной куртке, но без прорех.

Кто-то вспомнил про библиотеку. Забрать бы надо… хотя бы научные.

– Действительно, товарищи, как же быть с библиотекой-то? Не оставлять же её на карты шпане. Забрать бы её с собой надо, – обратился я к камере.

– Забрать все дорогие научные книги кроме беллетристики, – закричали все.

Я попросил надзирателя позвать нашего библиотекаря Фабричного.

– Павел, наша камера постановила увезти с собой все научные книги.

– Вот хорошо-то, – обрадовался Фабричный, – а как это мы сделаем?

– Ты отбери какие-либо книги, а когда будем выходить, каждый возьмёт по нескольку книг, вот и вынесем.

Последнюю ночь опали плохо и беспокойно, ворочались с боку на бок, громко бредили, соскакивали во сне с нар и смотрели перед собой непонимающими глазами. Некоторые сидели над книгами, стараясь скоротать бесконечную ночь. Но не читалось, то и дело вскакивали и нервно ходили по камере. Тюрьма не походила на спящую обычно, как-то неуловимо, настороженно гудела.

Тревожились солдаты, они не были политическими, но и не были уголовными: дезертирство, отказ от службы, месть за жестокое обращение офицерам, неповиновение и т. д. явно не были преступлениями уголовного характера, но их не признавали по традициям коллектива преступлениями политическими. Это были просто солдаты. На каторге они не имели никакой иной классификации. Потому для них не было ясно, что будут с ними делать.

Сильно тревожились уголовные. История прошлых отношений между уголовными и «политикой» не свидетельствовала в их пользу: они понимали это хорошо и теперь боялись, как бы политические с ними не расправились, не отомстили за прошлое.

– От политики теперь пощады не жди: всё припомнят, – трусливо нашёптывала «большая шпана» – «Иваны». Да и было почему, трусить: именно головка держала всю уголовщину во враждебных настроениях в отношении политических, она иногда и подстраивала отдельные столкновения между политическими и уголовными. Но не потому только тревожились уголовные, что боялись мести; среди уголовных было много экспроприаторов, бывших в тех или иных партиях, и во время реакции и тяжёлой безработицы скатившихся к уголовным грабежам с целью самообеспечения. Эта часть уголовных переживала мучительные минуты. Если сидя на каторге они чувствовали себя отвергнутыми, всё же они понимали, что заслужили это. Однако никто не может запретить загладить свою вину в будущих революционных боях. И вот теперь они с тоскливой тревогой ждут, дадут ли им возможность теперь в происходящих революционных боях искупить свои ошибки, освободят ли их, или им придётся вместе с подлинной, воровской, профессиональной уголовщиной коротать дни в тюрьме. И мы пока тоже не знали, что с ними будет.

Солдаты во все предыдущие дни наседали на меня и тревожно спрашивали:

– А нас как же выпустят или оставят? Неужели вы уйдёте, а нас оставите здесь?

– Ты скажи, что нам делать, куда обращаться?

Я и сам не знал, как быть с солдатами, что предпринимать. Решил поговорить со старостой.

– Надо переговорить с Исполнительным комитетом, может, что он и сделает.

– Ты настаивай перед ними, чтоб они не тянули с разрешением этого вопроса, пусть их хотя пока в армию что ли заберут.

Тимофеев сообщил Исполнительному комитету о солдатах, предложил их зачислить в армию, ждали ответа. Солдаты, хотя я и сообщил, что принял меры к их освобождению, всё же болезненно переживали неизвестность. Ночью пришла телеграмма от Исполнительного комитета из Иркутска: все солдаты, находящиеся в тюрьмах, в ссылке и на каторге за военные преступления, зачислялись в армию.

Третьего марта 1917 г. утром двери и ворота Александровского каторжного централа открылись. Началось освобождение политических каторжан.

Освобождали группами. Помощник по списку выкликивал. Вызванные быстро схватывали узелки и бегом мчались в контору, а оттуда за ворота. Прибежал Фабричный:

– Слушай, никто не заходит в библиотеку, все как оглашённые выскакивают за ворота, останутся книги.

– Давай я их буду направлять к тебе, ты нагружай их.

Я встал у дверей конторы и начал бегущих на волю направлять в библиотеку. Некоторые рвались к выходу, я их не пускал и толкал в библиотеку. Ругались, ворчали, а всё-таки шли в библиотеку. Там их нагружали книгами, и уже нагруженные они бежали по коридору в контору, а оттуда на волю.

Так мы пропустили через библиотеку почти всех. Лучшие научные дорогие книги забрали. Библиотекари довольные вышли из библиотеки, и мы пошли по своим камерам за пожитками.

Наша камера была пуста, на полу и на нарах валялись тряпки, опорки, клочки бумаги, на столе одиноко стояла жестяная кружка, на окнах сиротливо стояли пузырьки от лекарства, кто-то забыл на нарах узелок с махоркой. На столе остался кусок карандаша и клочок бумаги, исписанный моей рукой. Это был список освобождаемых из нашей камеры. Теплота в камере исчезла и чувствовался кислый запах пустоты. Бумажку и карандаш я взял и положил в карман бушлата. Сердце отчего-то тоскливо сжалось. Я взял свой тощий узелок и повернулся к двери. У дверей стоял надзиратель и как-то жалко улыбнулся:

– Покидаете нас…

Я ничего не сказал надзирателю и только молча кивнул ему головой и вышел из камеры. За воротами стояли и ждали меня Проминский и Митька Мельников. Они сердито набросились на меня:

– Чего ты там застрял? Расставаться не хочется что ли? Больше часа тебя ждём.

– Библиотеку там выгружали. Не бросать же её.

– Вот жадюга, не даром старостой был, может ещё тряпки по камерам соберёшь… годятся…

– Да вы сами вчера постановили!

– Ну, ну ладно, пошли. Там митинг, крестьяне собрались.

– Митинг? – У меня от радости поджилки затряслись. Сколько уже лет я не выступал на митингах!

Перед выходом из централа стояла кучка солдат. Они приветствовали всех выходящих: здоровались за руки и поздравляли.

– А наших солдат освободят?

– Освободят обязательно. В армию их зачисляют.

Мы пошли к волостному правлению, где собрался митинг. По улице туда же с узелками и труппами тянулись освобождённые каторжане. Я обернулся. Централ провожал нас мёртвыми глазами своих окон.

– А всё-таки ушёл… ушёл, – мелькало у меня в голове.

На митинге собралось до тысячи человек, высыпало всё село. Крестьяне, крестьянки, детишки, солдаты, каторжане и надзиратели, все перемешались и внимательно слушали оратора, что-то говорившего им с импровизированной трибуны.

Мы подошли к трибуне. Говорил эсер Пославский – студент, говорил долго, тягуче и непонятно. Однако все слушали внимательно и терпеливо, Я топтался у трибуны нетерпеливо и ждал, когда кончит и слезет с трибуны Пославский.

– Чего ты егозишь? – обратился ко мне Проминский.

– Буду сейчас говорить… плетёт свою тухлую эсеровщину… туманит мужиков!

– Вали, вали, – сочувственно подтвердили Мельников и Проминский, – подпусти им.

Пославский кончил, я быстро взобрался на трибуну. Говорил долго и горячо.

– Войну, войну скорее надо закончить… пока революция не раздавлена. Мужиков домой… Революцию защищать, брать власть… землю… организуйте крестьянские комитеты… сбрасывайте мироедов, старшин, старост, приставов, урядников. Сами… сами берите власть…

Мужики уже слушали не спокойно, волновались, переминались с ноги на ногу и жадно смотрели мне в рот, всё сильнее и сильнее напирая на трибуну. Они с жадностью ждали, какие ещё близкие желанные слова скажет этот серый, измученный, размахивающий руками человек.

– Да здравствует революция! Долой войну! – закончил я свою горячую речь, хотел сойти с трибуны, но так обессилел, что повалился. Не отходившие от меня Митька Мельников и Проминский подхватили меня, поставили на землю и держали под руки, чтобы я вновь не свалился.

– Вот, вот… молодец, подлил им жару, – бубнил мне под уши Проминский.

Митинг кончился, мужики разбились на группы и что-то шумели. К нам подошёл седой старик крестьянин и, протягивая мне руку, говорил:

– Здравствуйте, не знаю звать-то как вас. Обчество довольно вашими словами. Праведно на счёт войны и на счёт мироедов тоже… на счёт комитета тоже согласны. Вот просим вас на денёк у нас остаться. Разъяснить, что к чему, и комитет нам составить… ново всё… незнакомо… не ошибиться бы как!

– Остаться, что ли? – обратился я к ребятам,

– Останься, обязательно останься, раз просят, помочь им надо, – зашумели кругом.

– Ладно, дед, останусь. Передай мужикам.

– Вот спасибо-то. Дай бог тебе, – заговорил обрадованно старик и торопливо зашагал к волости. За ним потянулись крестьяне.

Каторга грузилась на сани и гуськом потянулась в гору, медленно уходя всё дальше и дальше от централа, туда, где шумели знамёна и бушевала революционная буря.

Я остался один и с грустью глядел, как скрылись последние сани.

У крыльца волостного правления собрались все крестьяне. Женщины разошлись по домам, но мальчишки суетились возле мужиков. Они не могли успокоиться и не уходили.

Они хотят досконально знать, что это за революция, как она выглядит.

– Вон тот, што с бочки говорил… пускать её будет. Увидим, непременно увидим.

Когда я подошёл к крыльцу, старик собрался что-то говорить. Мужики оживлённо галдели. Старик махнул рукой и галдёж смолк, все уставились на старика.

– Господа, опчество, оратель, которого мы слушали на счёт войны и на счёт комитета, Петро Михайлович остался помочь нам, как и што. Теперя нам надо потолковать на счёт нашего положения и местной власти. Урядника и стражников упразднить, мировова судью тоже, взяточников теперя нам не надо, старшину Новосёлова тоже упразднить и вопче мироедов теперь подальше. Вечером объявляю собрание, комитет выбирать будем, – неожиданно закончил старик, махнул рукой и стал спускаться с крыльца правления.