Текст книги "Княгиня"

Автор книги: Петер Пранге

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 34 страниц)

20

Известие, так потрясшее Клариссу, пришло из Англии: Уильям, ее престарелый наставник, сообщил ей о смерти ее родителей. Нет, они не пали жертвой новой власти, чего так страшился отец, они погибли от тифа, эпидемия которого охватила их графство. Было ли случайностью или же благоволением Божьим, что они заснули вечным сном вместе? В постскриптуме Уильям сообщал, что его книга о поездках по Италии выдержала целых семь изданий и что теперь он – знаменитость в литературном мире.

Когда донна Олимпия выражала ей соболезнование, Клариссе показалось, что на отмеченном скорбью лице кузины все же пробежала едва заметная злорадная улыбка. Что же радовало Олимпию? То, что теперь Клариссе некуда бежать? Похоже на правду, потому что с этого дня контроль над ней заметно ослабел. Княгиня вновь пользовалась правом на свободное передвижение, даже за стены палаццо она могла выходить уже без сопровождения своей вечной дуэньи – кузины.

Но что толку от вновь обретенной свободы? На свой день рождения – Священный год давно завершился, со дня торжеств на пьяцца Навона и во вновь отстроенной базилике миновал без малого год – княгиня утром выехала из палаццо Памфили в церковь Санта-Мария-делла-Витториа якобы к заутрене. Клариссе показалось, что только там, у образа святой Терезы – и памятника ей самой, – в душе ее воцарится желанная упорядоченность.

Преклонив колено у бокового придела, она стала вглядываться в каменный лик. Кем была эта женщина? Кем была она сама? В очередной раз Кларисса подивилась тому, как изменились черты лица Терезы с тех пор, как она увидела ее впервые в мастерской Лоренцо Бернини. Незаметно и вместе с тем явственно на каменном лике запечатлелись изменения, подобные тем, которые с годами переживает в горе и радости, в муках и наслаждениях человек в соответствии с предначертанным ему Господом в незапамятные времена обликом.

Кларисса опустила веки. Перед ее внутренним взором потянулись картины безвозвратно ушедшего детства. Как же баловала ее жизнь, хотя бы уже тем, что даровала таких чудесных родителей, которых теперь не поднять из могилы. Кларисса была любимицей отца, чему не приходилось удивляться – он мечтал иметь сына и троих дочерей: одну красавицу, другую – работящую и хозяйственную, а третью – умницу; поскольку Кларисса была единственным в семье ребенком, отцу ничего не оставалось, как объединить в ее лице всех четверых. Так она стала и красавицей, и рачительной хозяйкой, и самой большой умницей. И вдобавок еще и продолжательницей рода. От матери Кларисса унаследовала любознательность, интерес решительно ко всему в жизни, страстность натуры, ощущение сопричастности с миром. Сласти, букетики, неожиданные подарки – все эти столь желанные для девочек ее возраста и статуса пустяки оставляли Клариссу равнодушной. Если ее подружки были в той или иной степени поглощены мечтаниями о будущем супруге, которому предстояло взять на себя все их заботы, Кларисса, напротив, чуть ли не с младенчества была уверена, что ей, и никому другому надлежит стать творцом собственной судьбы. Было ли это заблуждением? Ошибкой всей ее жизни?

Внезапно она почувствовала, как на плечи легла чья-то рука. Открыв глаза, Кларисса узнала Лоренцо Бернини.

– Что вас гнетет, княгиня? – осведомился он. – Я чувствую, вас что-то тяготит – что-то дурное.

– Как вы здесь очутились? – Кларисса поднялась. – Вы что же, следили за мной?

– В палаццо Памфили мне передали, что вы направились сюда. Я хотел увидеться с вами. Мне давно хотелось видеть вас, но все как-то недоставало мужества.

– Мужества, кавальере? – переспросила она.

– Понимаю вас, княгиня, – ответил Бернини. – Я, хоть и принадлежу к рыцарскому племени, на самом деле не из героев. Я слабый человек, пару моих достоинств с лихвой перевешивают недостатки, вот поэтому я нередко принимаю важные решения, о которых мне впоследствии приходится горько сожалеть. Но разве вольны мы в своих поступках? Разве жизнь порой не толкает нас на деяния, которые по прошествии времени кажутся нам отвратительными? Прошу тебя, Кларисса, – внезапно сменил он тон, заключив ее ладонь в свою, – дай мне возможность исправить свои ошибки. Позволь мне помочь!

Княгиня нерешительно посмотрела на него. Как хорошо иметь рядом друга, ощущать его заботу, его близость. Как же ей этого не хватало! Но вправе ли она довериться ему? Ведь он на глазах у нее открыто волочился за донной Олимпией, стремясь заручиться расположением той! А ее саму оболгал, оскорбил, унизил! Да, он сумел добиться того, что даже папа изменил к нему отношение. И с донной Олимпией теперь их водой не разольешь. Но что это значит? Что у них с Олимпией какие-то совместные делишки? Кларисса чувствовала нежное пожатие его ладони, видела перед собой теплую улыбку, ощущала, как он ласкает ее взором своих темных глаз. Если не верить ему, кому тогда верить на этом свете?

– Я боюсь, Лоренцо, – прошептала она. – Донну Олимпию шантажируют, ее шантажирует какой-то монах, она, чтобы откупиться от него, вынуждена была продать смарагд.

– Шантажируют? Боже праведный, да разве такое возможно? Она ведь самый могущественный человек в этом городе, могущественнее самого папы.

– Она отравила мужа с помощью этого монаха. Поэтому теперь она у него в руках.

Лоренцо тихонько присвистнул.

– Вот это да!.. В общем-то я не особенно удивлен, – кивнул он. – Вполне в ее духе, такая на что угодно способна. Откуда тебе это известно?

– Я случайно подслушала разговор Олимпии с этим монахом. Дверь была неплотно закрыта.

– Так ты сама слышала? – в ужасе переспросил он. – А донна Олимпия знает об этом? Она тебя не заметила?

– В том-то и дело, – продолжала Кларисса. – Я понятия не имею. Когда я позже вернулась туда, дверь уже была на запоре, я там потеряла письмо, а Олимпия его нашла. С тех пор она глаз с меня не спускает, повсюду ходит по пятам – временами я даже не знаю, что делать.

– И все это время ты была одна. – Лоренцо нежно привлек ее к себе и обнял. Все произошло настолько естественно, что Клариссе не пришло в голову воспротивиться его объятиям. – То, что тебе выпало пережить, ужасно, стоит только представить! Но поверь мне, теперь все позади, я помогу.

Говоря это, Лоренцо гладил ее по волосам. Кларисса не спрашивала себя, позволительно ли нечто подобное. Она просто была благодарна этому человеку. Из украшавших алтарь лож, протянувшихся по обеим стенам, на нее взирали основатели часовни, и Клариссе почудилось, что они одобрительно кивают.

– Ты думаешь, что в состоянии мне помочь? Куда мне сейчас деться?

– Теперь самое главное не наделать ошибок.

Лоренцо схватил ее за плечи и посмотрел княгине прямо в глаза.

– У тебя хватит мужества вытерпеть в палаццо Памфили еще две недели? Донна Олимпия ни сном ни духом не должна знать о наших с тобой приготовлениях, у нее длинные руки – и не только в Риме. Все предстоит тщательно распланировать.

– Не знаю, на сколько еще меня хватит. – Кларисса провела рукой по лбу. – Но обещаю, что постараюсь вытерпеть все – в последнее время стало немного легче. Когда Олимпия узнала, что пути назад, в Англию, для меня нет, она ослабила контроль за мной.

– Терпеть придется не очень долго, только до того дня, пока не будет завершен фонтан. Раньше я исчезнуть не смогу, это было бы слишком демонстративно. Но как только я с ним разделаюсь, сразу увезу тебя отсюда в Париж. Я пошлю экипаж сюда, к церкви, он тебя и заберет, и лучше после заутрени – так тебе легче будет уйти из палаццо Памфили. Кардинал Мазарини – поклонник моего творчества, он позаботится о тебе в Париже.

Не успел Бернини договорить фразу, как вдруг за спиной Клариссы раздался шепот. Оба отскочили друг от друга и повернулись. Перед ними стоял какой-то человек. Лоренцо был ошарашен его появлением ничуть не меньше Клариссы.

– Луиджи? Ты? Что… что тебе от меня понадобилось?

Улыбаясь до ушей, Луиджи смотрел на обоих – сначала оглядел Клариссу, потом своего брата.

– Я думал, нам неплохо бы еще разок обсудить вопрос о водопроводе. Чтобы во время пробного пуска ничего не стряслось.

21

Князь Камильо Памфили, бывший первый кардинал, а ныне супруг красавицы Олимпии Россано, во второй раз в жизни воспротивился воле матери ради того, чтобы сдержать слово главного застройщика Форума Памфили, данное им однажды Франческо Борромини. И хотя он официально не назначил бывшего архитектора базилики Латерана, как тот втайне надеялся, первым архитектором Форума, однако продолжал наделять его все большими полномочиями при проектировании и возведении этого значимого ансамбля.

Теперь Франческо предстояло перестроить фамильную церковь Санта-Агнезе, чему Борромини был рад безмерно. Фасад церковного здания с обеих сторон имел выполненные в виде балдахинов раздельно стоящие колокольни – подобное решение он намеревался в свое время использовать на соборе Святого Петра, однако в ту пору проект по причине некомпетентности его соперника осуществить не удалось. Здесь же, на пьяцца Навона, замысел наконец обретал зримый облик – неоспоримое и ясное свидетельство того, кто все-таки самый выдающийся зодчий в Риме.

Впрочем, как бы благоприятно ни складывались для него дела, Франческо в то утро пребывал отнюдь не в лучшем настроении. Несмотря на настоятельный запрет не прикасаться к его рабочим бумагам, соседка его, вытирая пыль с рабочего стола, превратила содержимое в самый настоящий бедлам. Справедливости ради следовало отметить, что ничего подобного за этой пожилой женщиной за два десятка лет не замечалось. Но отнюдь не эта бытовая неурядица была причиной его дурного настроя. Неделя оставалась до того дня, когда Лоренцо Бернини будет представлять свой фонтан, а уже нынешним утром папа лично собрался осмотреть устройство в действии. И сознавать это было Франческо безмерно тошно.

Распроклятый фонтан! Двенадцать тысяч пришлось ухлопать только на транспортировку и установку обелиска – неудивительно, что недоставало средств на куда более важные вещи. Народ ворчал по поводу очередного растранжиривания казны, выражая неодобрение в посланиях паскино. «Нам нужен не фонтан, а хлеб, хлеб, хлеб!» – вот что писали римляне на листочках. Франческо горько усмехнулся. Какие все же недоумки эти римляне! Хоть и строчат свои протестные писульки, но уже начинают вопить на каждом углу, что фонтан, мол, гениальное творение, шедевр, будто бы его соорудил не кто-нибудь, а собственной персоной Микеланджело. А фонтан между тем до сих пор не выплюнул ни капли воды.

Занимаясь установкой опалубки у церкви Санта-Агнезе, ему волей-неволей приходилось постоянно взирать и на расположенный тут же фонтан Бернини. Это стало тяжким испытанием – Франческо никак не мог одолеть сжигавшую его зависть. Как великолепно вписывалось сооружение в площадь! Как выгодно смотрелось на ней! Разумеется, лежащие фигуры богов воды не являются в Риме чем-то уникальным. В городе полным-полно фонтанов, украшенных подобным образом. Но как величаво смотрятся они здесь, у обелиска! Они воспринимались как живые, казалось, возьмут сейчас да поднимутся из бассейна, чтобы зашагать куда-нибудь по своим делам! Фигура, символизирующая Нил, в ужасе прикрыла рукой глаза, будто не желая видеть фасад церкви напротив, а фигура реки Рио-де-ла-Плата выставила вперед руку, словно пытаясь оборониться от падающего на нее здания церкви. Случайностью такое быть не могло, скорее всего это утонченное издевательство было частью замысла Бернини – дело в том, что еще задолго до начала строительных работ приняли решение, что фасадом церкви будет заниматься не кто-нибудь, а он, Франческо Борромини. Подумать только, какая расчетливая подлость и низость!

Вдруг люди зашумели. Вытянутая в длину площадь пришла в движение. На другом конце ее Франческо узрел кавалькаду в полсотни всадников – это непременно папа со свитой! И пока кавалькада, вздыбив облако пыли, огибала фонтан, Франческо увидел, как из палаццо Памфили вышли донна Олимпия и Лоренцо Бернини и с ними еще кто-то. Когда Франческо пригляделся, у него тоскливо и обреченно сжалось сердце. Женщина, которой так естественно и привычно подал руку Лоренцо, будто речь шла о его супруге, судьбой и Богом определенной ему, так вот, женщина эта была княгиня!

Франческо ощутил неудержимое желание защитить, уберечь ее от этого человека. Ему захотелось броситься к ней, как люди бросаются, чтобы выхватить из-под копыт коня беспомощного ребенка, схватить за руку, утащить прочь от того, кто изуродовал ее жизнь, плугом по ней прошелся, разрушив все, что мог, в ее судьбе. Но когда на секунду-другую взгляды Франческо и княгини встретились, женщина потупила взор и прошла мимо Франческо, будто они не знакомы.

Жест ее вызвал почти физическую боль, ощущение саднящей раны, которую вдобавок припорошили солью. Сколько раз за эти недели он проклинал себя, сколько раз бичевал свое высокомерие и гордыню! Разве стоит теперь удивляться тому, что княгиня, столько для него сделавшая, не желает его больше видеть? «Прошу вас именем святой Терезы». Эта злобная и оскорбительная фраза перечеркнула все. Почему он тогда не сдержался, не промолчал? Вместо того чтобы радоваться, что эта женщина проявила к нему сострадание, даже называла своим другом, он пожелал, чтобы княгиня стала его личным достоянием. Какое право имел он на это? Что его так возмущало? То, что она позировала Бернини? Разве ее вина в том, что он, Франческо Борромини, не способен столь виртуозно обращаться с молотком и долотом, как его соперник? Ах, как же он корил себя, как ненавидел за все эти мелочные, злобные фразы, которыми силился заглушить, отравить, изничтожить свою любовь к ней! Он готов был снести любое унижение, любое оскорбление, пусть даже самое тяжелое, только бы не потерять ее. Ибо в том, что он ее любит, любит больше жизни, больше самого себя, Франческо не сомневался.

– Какая несправедливость! – воскликнул первый помощник Борромини и его племянник Бернардо Кастелли, выходя из мрака церкви, чтобы взглянуть на папскую процессию. – Спорить могу, что не пройдет и пяти минут, как кавальере разбогатеет еще на парочку-другую тысяч скудо.

– Вздор! – отрезал Франческо, замерев в почтительном поклоне перед Иннокентием, который как раз выбирался из носилок. – Бернини за эту работу получит три тысячи скудо, ровно столько, сколько получил я за проект фонтана. И ни одним скудо больше!

Вдруг на площади стало тихо, как в церкви. Все взоры были направлены на папу, который, заложив руки за спину, медленно, с непроницаемым лицом обходил фонтан. Конечно, эта груда мраморных фигур представала его взору уже не впервые – палаццо его семьи располагался как раз напротив, но лишь сегодня, нынешним утром ему предстояло дать окончательную оценку сооружению. Какова же она будет?

Наконец Иннокентий остановился и, повернувшись к Бернини, изрек своим скрипучим голосом достаточно громко, чтобы и Франческо смог разобрать:

– Очень красиво, очень красиво, кавальере. Однако мы явились сюда, чтобы обозреть действующий фонтан, но никак не безводный.

В папской свите стали озабоченно переглядываться. Да, а вода-то где? Где потоки, омывающие божества и морских животных? Бернини, только что со спесивым видом вышагивающий по площади, вдруг переменился в лице. Скривился так, будто съел лимон. Пробормотав что-то вроде «чуточку терпения», он беспомощно озирался по сторонам – явное признание собственного поражения.

Франческо отчаянно захотелось захлопать в ладоши. Воистину уж точнее не скажешь – безводный фонтан! Какой позор! Судя по всему, Бернини так и не удосужился отыскать решение по водопроводу. А между прочим, ничего сложного оно не представляло! Франческо только сегодня утром еще раз взглянул на схему, приводя в порядок раскиданные соседкой как попало бумаги.

Иннокентий с разочарованным видом отвернулся от фонтана, явно собираясь присоединиться к своей свите, а брат Лоренцо, Луиджи Бернини, что-то взволнованно обсуждал с донной Олимпией. Будто она чем-то могла помочь! Папская невестка, судя по всему, не хуже других понимала безвыходность положения, к тому же сегодня она выглядела бледнее обычного.

– Ничего, пусть это станет ему наукой, – сказал Бернардо.

– Хочется надеяться, – согласился с племянником Франческо. – А сейчас давай-ка пойдем, наша работа не должна страдать из-за какого-то шарлатана!

Круто повернувшись, Борромини направился в церковь, но когда он уже открывал дверь, до него вдруг донеслись шипение и плеск, будто на пьяцца Навона обрушились воды Всемирного потопа.

Франческо нехотя повернулся. Мощные струи воды извергались в мраморную чашу бассейна, переливаясь на солнце всеми цветами радуги. Каменные рыбы и дельфины словно ожили, весело поблескивая у подножия обелиска, сопровождаемые взорами богов воды. Бернини со счастливым лицом, отчаянно жестикулируя, призывал всех убедиться, что его детище жизнеспособно. Любому присутствующему на площади стало ясно, что уловка с отсутствием воды была частью комедии, специально разыгранной для усиления эффекта.

Невольно застонав, Франческо закрыл глаза. Кто же все-таки снабдил Бернини решением? Своим умом ему ни за что не дойти – его технических знаний не хватило бы даже для создания простенького колодца с журавлем. Когда Франческо снова открыл глаза, он увидел у края фонтана Луиджи, тот явно запускал механическое устройство подачи воды. И в этот момент Борромини осенило: ну конечно же, его соседка! Так вот почему она покраснела как рак, когда он стал ее отчитывать за непорядок на столе, и принялась лепетать какую-то несуразицу! Может, как раз в невесть как возникшем беспорядке на его рабочем столе и следовало искать ключ к отгадке нынешнего успеха Бернини?

«Хоть бы папа удалился и не увидел бы всего этого», – мелькнуло в голове у Франческо. Но нет! Иннокентий повернулся на шум воды, и его изборожденная оспинами физиономия воссияла.

– Кавальере, доставленная тобою радость подарила нам десяток лет жизни, – признался его святейшество, обращаясь к Бернини, когда беспорядочное бульканье превратилось в равномерный, умиротворяющий шум. – За это мы снимаем с тебя штраф в тридцать тысяч скудо, наложенный на тебя за аварию с колокольнями собора Святого Петра, и, кроме того, поручаем тебе изготовить памятник нам. – Безумно довольный, Иннокентий повернулся к невестке: – Донна Олимпия, возьмите тысячу серебряных монет из нашей личной шкатулки и раздайте всем здесь собравшимся – пусть они разделят с нами нашу радость.

Ответом было ликование толпы. Пока папа усаживался на свои носилки, Бернини раскланивался перед толпой, как тщеславный оперный певец после заливистой арии.

Франческо трясло от переживаемых чувств. Они возносят этого самовлюбленного дилетанта, обожествляют жалкого хвастуна и паяца, а он упивается восторгом от осознания успеха, которому настоящий художник нередко приносит в жертву целую жизнь. Вот она, справедливость мирская!.. Видя, как люди все громче аплодируют и кричат, будто ополоумев от радости, Борромини едва не корчился от точившей сердце черной зависти, и отчаяние его сменялось яростью.

Взгляд Франческо случайно упал на княгиню. И она, как все здесь, тоже хлопала в ладоши, и ее глаза светились счастьем. Желая завоевать сердце этой женщины, он мечтал подарить ей этот фонтан, но ему не дали его построить. Перестав хлопать в ладоши, княгиня протянула обе руки Бернини. Их рукопожатие было настолько интимным, улыбка, его сопровождавшая, настолько искренней, что Франческо показалось, как его задубелые руки каменотеса ощущают его, а это лишь усилило и без того невыносимую боль от осознания того, что не он, а его соперник удостоился такого счастья.

– Какого дьявола ты торчишь здесь да глазеешь? – накинулся он на своего помощника. – Отправляйся работать!

Рявкнув на молодого человека, Франческо отвернулся, не в силах больше выносить происходящее на пьяцца Навона. Уж лучше выколоть себе глаза! Да, победа Бернини была столь же абсолютной, как его фиаско. Феникс возродился из пепла, и ему, Франческо Борромини, выпало быть свидетелем воскрешения.

22

Часы на башне церкви Санта-Агнезе пробили двенадцать ударов. Наступила полночь, время, когда безвозвратно уходит день, чтобы со следующим утром вновь возродиться в очередной своей новой ипостаси.

Свечи в папской опочивальне были погашены, стоявшая на ночном столике митра отражала призрачно-белый свет луны, но из-за тяжелого бархатного полога доносились едва слышные недвусмысленные шорохи. Призвав на помощь все свои умения по части интимных ласк, донна Олимпия пыталась пробудить к жизни вялую плоть понтифика. Однако надеждам на то, что она поведет себя подобно фонтану Бернини, сбыться, судя по всему, было не суждено.

Повернувшись на спину, Олимпия уставилась на золотистый балдахин. Грудь лежавшего рядом Иннокентия ритмично вздымалась и опускалась.

– Надо избавляться от этой шлюхи! – не терпящим возражений тоном объявила она.

– О ком ты?

– О Клариссе Маккинни. Ты ведь сам ее так назвал.

– Твоя кузина – шлюха? Мне что-то не совсем ясен смысл твоих слов.

– Готова просветить тебя на сей счет.

Усевшись на постели, Олимпия повернулась к деверю.

– Это с нее Бернини ваял святую Терезу. Неужели тебе не бросилось в глаза сходство?

– Сейчас, когда ты об это рассказала, – да, Боже мой, конечно! – Иннокентий, разволновавшись, тоже уселся повыше на подушке. – Иногда, когда я преклоняю колено в церкви Санта-Мария-делла-Витториа у алтаря, невольно спрашиваю себя, кого же мне напоминает мраморный лик. Теперь я прозрел!

– От нее надо отделаться, выгнать, пока сама не сбежала! Луиджи Бернини мне сегодня рассказал о том, что она готовит побег, а помогает ей в этом кавальере.

– Она намерена бежать? С Бернини? – изумленно вопросил Иннокентий. – А почему она надумала бежать?

– А что, разве так сложно понять почему? – вопросом на вопрос ответила Олимпия. – Чтобы уйти от заслуженной ответственности! Ей ведь каждую минуту приходится опасаться, что ее разоблачат как шлюшку кавальере. Ведь этот разгул похоти своими глазами видела не одна тысяча людей.

– Да смилостивится Господь над ее грешной душой! – крестясь, воскликнул Иннокентий.

– Душой – возможно, но не над телом!

Слова Олимпии эхом повисли в полумраке опочивальни. Оба молчали. Почему Иннокентий никак не отреагировал на ее слова? Почему хотя бы кивком не подтвердил свое согласие? По его тяжелому дыханию Олимпия заключила, что Иннокентий что-то обдумывает. Наконец он повернул к ней свой уродливый лик и опасливо, будто страшась ответа, спросил:

– Стало быть, она солгала мне, говоря о тебе?

Олимпия невольно вздрогнула.

– Она говорила с тобой обо мне? А что именно?

– Ты, дескать, распускаешь по Риму слухи о том, что ты, мол, его единственная владычица. И посему можешь себе позволить все, что тебе заблагорассудится. Что ты поставила себя над всеми в этом городе и даже над папой.

– Грязная, мерзкая, лживая тварь! – прошипела разъяренная Олимпия. – Вот какова ее благодарность! Как я могла приветить ее под своим кровом? – Впрочем, уже в следующее мгновение самообладание вернулось к ней. – Надеюсь, ваше святейшество, вы понимаете, что подобного я никогда не высказывала.

– На самом деле не высказывала?

Чувствуя в темноте его испытующий взор, Олимпия невольно сжала кулаки. Как же досадно и отвратительно постоянно направлять это ничтожество, которое без нее и шагу ступить не решалось! Но сколько бы Олимпия ни презирала его, он – папа, а она всего лишь женщина и без его могущества станет никем, несмотря на все свои тщеславные планы. Вот потому-то она и прикована к этому старику, как некогда Петр к двум римским наемникам. Она не могла обойтись без того, кто, в свою очередь, не мог обойтись без нее.

– Да как бы я осмелилась на подобное, ваше святейшество? Сказать такое о вас – наместнике Бога на земле?

– Поклянись! – скрипучим голосом велел папа, возложив свою тяжелую руку ей на голову. – Поклянись, чтобы я мог верить твоим словам!

– Да, вы – верховный правитель Рима, – повторила Олимпия, уступая давлению руки и склоняясь над его коленями, чтобы дать клятву, которую он требовал от нее. – Вы – папа Иннокентий X, верховный правитель Рима.

Задрав ночную рубашку папы, она припала губами к его животу.

– Hoc ets corpus! – простонал Иннокентий, выпячивая живот.

Как же омерзительная была для нее эта процедура! Почувствовав, как Иннокентий силится прижать ее голову ниже, Олимпия закрыла глаза.

– Аминь! – произнесла она, готовая принять в себя плоть своего повелителя.

* * *

На следующее утро, выйдя из церкви Санта-Мария-делла-Витториа, Кларисса заметила поджидавший ее экипаж. У нее заколотилось сердце. Именно так она и представляла себе счастье: карета с занавешенными окнами, бешеная скачка по незнакомым улицам.

И вот этот экипаж перед ней! Но где же Лоренцо? Оглядевшись, она никого не заметила, и тут отворилась дверца кареты и высунувшаяся рука махнула ей.

Слава Богу!

Подобрав подол платья, Кларисса бросилась вниз по ступенькам паперти.