Текст книги "Княгиня"

Автор книги: Петер Пранге

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

13

Уитенхэм – Мэнор,

Сочельник года 1648 от Рождества Христова. Моя возлюбленная дочь!

Приветствую тебя именем Отца, и Сына, и Святого Духа!

Глаза мои почти что незрячи и уши глухи, дитя мое, но я благодарен Господу нашему за то, что он лишил меня, человека, стоящего одной ногой в могиле, сих чувств с тем, чтобы в эти ужасные времена я не мог ни слышать, ни видеть того, что творится в дорогой нашему сердцу Англии. Кромвель вместе со своей бандой захватил всю власть в стране и казнил короля за то, что тот якобы развязал войну против своего народа. И кто не воспоследует ересям этого не знающего милосердия человека, тому не будет покойной жизни. Наши собратья по вере, католики, не решаются нынче выйти за ворота своих домов, и мне, старику немощному, следует возблагодарить Всевышнего за то, что я до сей поры цел и невредим.

Если бы не мое горячее желание вновь заключить тебя в объятия, моя несравненная дочь, я бы ни мгновения не медлил и принялся бы молить Вседержителя призвать меня в его царствие. Исходя из этого горестного положения вещей, я вынужден воспретить тебе возвращаться на родину, хоть сердце мое ничего так страстно не желает, как встречи с тобой после долгой разлуки…

Кларисса опустила письмо. Неужели ее родине больше не знать мира и покоя? Нет, судя по всему, никогда ни в Англии, ни здесь, в Риме, покоя уже не найти. Повсюду в этом мире люди враждуют друг с другом ради славы и почестей, неизменно ставя во главу угла веру, будто она способна оправдать любые, даже самые низменные деяния и в спорах об истинном Боге и об истинном искусстве.

Единственное, что утешало ее сейчас, – то, что Франческо Борромини в конце концов все же приступил к работе над перестройкой Латерана. План монсеньора Спады сработал: угроза того, что ненавистный соперник отпихнет его и от епископальной церкви, привела Франческо сначала в неистовство, а вскоре вынудила внять доводам рассудка и позабыть о своем бессмысленном отказе.

Вдруг внимание Клариссы привлекли доносившиеся из соседней комнаты голоса: женский и мужской. Женский голос принадлежал донне Олимпии, но с кем из мужчин она могла разговаривать? Вообще-то угадать труда не составляло. Наверняка это был Бернини, в последнее время зачастивший к ее кузине.

Кларисса вновь стала перечитывать письмо из Англии, но не могла сосредоточиться. Как все-таки ужасно и необратимо изменил ее жизнь человек, который в эту минуту находился в соседней комнате, отделенный от нее лишь неплотно прикрытой дверью! При воспоминании о его объятиях, как ни противилась им княгиня, она вновь ощутила то сильное и в то же время болезненное желание, которое тогда нашло удовлетворение. Но какой ценой? Память о незабываемом, чудесном мгновении она хранила в сердце в запечатанном виде, подобно тому как хранят драгоценные духи во флаконе с притертой пробкой, желая уберечь их чудный аромат. Кларисса не осмеливалась приоткрывать этот потайной уголок своего сердца из боязни, что аромат сей со временем обратится в смрад, гибельный и ядовитый.

Голоса в соседней комнате теперь звучали отчетливее. Кларисса бросила невольный взгляд на дверь. Неужели он сейчас говорит Олимпии те же слова, какие тогда говорил ей? Неужели готов делать с ней то, что делал с ней? Кларисса запретила себе подобные мысли – ее это не касается! Но отчего Олимпия вдруг надумала заказать у Бернини бюст? Алессандро Альгарди уже увековечил кузину в мраморе, кроме того, в палаццо имелась буквально прорва портретов донны Олимпии, один великолепнее другого. И отчего Лоренцо потребовался чуть ли не год для изготовления одного-единственного бюста? В свое время он высекал их по дюжине в месяц. Может, работа – лишь предлог, чтобы почаще видеться с донной Олимпией? Внутреннему взору Клариссы предстала давняя, нынче уже полузабытая сцена: раннее утро, окутанная предрассветной мглой часовня палаццо Памфили, две фигуры, мужская и женская, объятия, нежные слова расставания…

Голоса за стеной звучали настолько громко и, если судить по тону, агрессивно, что Кларисса разбирала даже обрывки фраз.

– Это должно оставаться тайной – обязательно!

– Естественно! Можете на меня положиться, донна… Это будет нашей маленькой, уютненькой тайной, и никто не будет о ней знать – только вы да я… При одном условии… Но оно ведь известно вам…

Кларисса поднялась, чтобы прикрыть дверь плотнее. Она терпеть не могла становиться невольной свидетельницей чьих-либо тайн.

Однако, случайно заглянув в дверную щель, она остолбенела. Оказывается, донна Олимпия принимала вовсе не Лоренцо Бернини. Перед ней стоял тот самый босоногий, вертлявый монах, которого ей уже довелось видеть в обществе Олимпии в пасхальную ночь. Несомненно, он: крохотные глазки, припухлые губы. Не прикрывая дверь, Кларисса отступила в глубь комнаты. Что же связывает его с кузиной Олимпией?

– В последний раз, – прошипела донна Олимпия, – в последний!

– Вы бы не расстраивали меня, донна, – вполголоса ответил монах. – Не то опять сызнова придется начинать.

Через узкую щель в двери Кларисса наблюдала за происходящим. Что же это за тип? Что понадобилось ему от Олимпии? Кузина выглядела побледневшей, растерянной, нет, даже не растерянной, а до смерти перепуганной! Такой донну Олимпию Клариссе еще видеть не приходилось. Олимпия беспрестанно мерила шагами комнату, а монах тем временем, склонившись над столом, тщательно пересчитывал лежавшие на нем золотые монеты, кладя их одну за другой в кожаный мешочек.

– Пять тысяч восемьсот, пять тысяч девятьсот, шесть тысяч. Бросив последнюю монету в кошель, он повернулся к донне Олимпии:

– А может, все-таки прибавите? За такой-то бесценный камешек, а?

– Предупреждаю вас: не испытывайте мое терпение!

– Вы – меня? Вы меня предупреждаете? – Монах сочувственно улыбнулся донне Олимпии. – Если я готов довольствоваться жалкими шестью тысячами скудо, то лишь по добросердечию и великодушию. С моей стороны это акт благотворительности. Но если вы надумали угрожать мне, мне ничего не стоит изменить свое решение.

И тут улыбка внезапно исчезла с его мясистых губ, взгляд крохотных глаз подобно пике вонзился в донну Олимпию, а пальцы монаха тем временем бесстыдно скребли в паху, будто его донимали блохи.

– Не забывайте – вы у меня в руках!

– Это вы не забывайте, что я в любую минуту могу упрятать вас за решетку!

– Чего-чего, вот этого-то вы и не можете, – невозмутимо, почти лениво ответствовал монах, тщательно зашнуровывая кошель. – У кардинала Барберини хранится запечатанное письмо, которое, случись со мной что-нибудь, его святейшество непременно вскроет. А в нем во всех подробностях изложена наша с вами маленькая тайна. Черным по белому. Поучительная, знаете ли, история. Весьма поучительная, смею вас уверить.

– Что за история?

Кларисса видела, что ее кузина вот-вот потеряет самообладание. Олимпия была мертвенно-бледной, в глазах застыл неприкрытый ужас. Кларисса готова была броситься ей на помощь, так она сочувствовала кузине сейчас, но разве можно выдать себя? И прежде чем она решилась, монах продолжил:

– Вы что же, всерьез полагаете, что я отправился бы к вам, не удосужившись защитить тылы? На съедение женщине, отравившей законного мужа, чтобы забраться в постель к папе?

– Вы… вы… – заикаясь, лепетала донна Олимпия. – Вы добьетесь, что вас вздернут на виселице. Вы, а не кто-нибудь снабдили меня ядом!

– Именно, – ответил монах, запихивая кошель куда-то в складки сутаны. – Вот потому-то я и знаю, насколько вы хитры и коварны.

Затаив дыхание, Кларисса в ужасе застыла. Ничего не соображая от охватившего ее отчаяния, княгиня тщетно пыталась осознать произошедшее, но мысли путались, она была не в силах ничего понять.

– Думаю, мне пора, – объявил босоногий монах и, едва заметно улыбнувшись донне Олимпии, в полушутливо-торжественном жесте поднял руку. – Так что склони голову, дочь моя, для принятия благословения моего!

Не веря своим глазам, Кларисса видела, как та последовала требованию шантажиста в сутане. «Почему ее зовут Олимпия? Потому что «olim» она была "pia"», – вспомнились Клариссе присловья, услышанные ею в день избрания Памфили папой у статуи паскино. Как она еще тогда возмутилась этими жуткими, отвратительными слухами, распространяемыми о ее кузине! Теперь же босоногий монах подтвердил их…

Кларисса не смогла додумать мысль. Внезапно ее охватила дрожь, точно в лихорадке, зубы выбивали дробь, руки тряслись так, что письмо отца упало на пол.

Круто повернувшись, Кларисса поспешила прочь, в спешке не заметив даже, как широким рукавом платья задела вазу, и та со звоном грохнулась на пол. Прочь! Прочь отсюда! Торопливо поднимаясь по лестнице, она бросила лакею, чтобы ее не ждали к ужину, ей нездоровится, пусть так и передаст донне Олимпии.

14

Оказавшись в обсерватории, Кларисса упала на диван. Неужели услышанное – правда? Мысль была настолько чудовищной, настолько необозримой и неохватной сознанием, что превышала все пределы воображения. Клариссе казалось, ее голова слишком мала, чтобы вместить, осмыслить это событие. Донна Олимпия – отравительница? Женщина, в чьем ломе она провела столько лет? Помогавшая ей словом и делом, когда могла и как могла? Та, которая была ей и подругой, и сестрой, и матерью? Ближайшая советница папы? Нет, такого просто быть не может! Клариссе чудилось, что ее голова вот-вот расколется, точно орех под ударом молотка. Да, ее кузина неравнодушна к власти, ей нравится повелевать, судить да рядить – и это с каждым годом, проведенным в палаццо Памфили, становилось Клариссе все яснее. Но извести родного мужа? Немыслимо! Исключено!

Сделав над собой огромное усилие, будто все ее члены налились свинцом, Кларисса уселась на диване. Из водопада мыслей в сознании все отчетливее зазвучала одна, подлая и беспощадная, вызывавшая у Клариссы ненависть к себе и все же простая и ясная настолько, что не внять ей было нельзя: если все это неправда, ужасающее недоразумение, заблуждение, ошибочность доводов – чем в таком случае угрожал монах? Что за тайна связывает его с донной Олимпией? И с какой стати кузина одаривает его деньгами? Отчего так боится его?

Когда стемнело, Кларисса поднялась, чтобы понаблюдать звезды. Может, это хоть отчасти успокоит ее, вернет каплю рассудительности и хладнокровия. Но мириады светил на черном небе выплясывали перед глазами княгини разухабистую тарантеллу. И будто из давным-давно минувших, канувших в небытие лет, словно из противолежащего мира вдруг зазвучал голос ее покойного супруга: «Без тебя я как корабль без рулевого в бушующем море. Я буду каждый день писать тебе». Те же слова говорил и синьор Памфили ее кузине там, в маленькой часовне палаццо, ранним утром в день своего отъезда в Испанию… Оба были тогда так нежны друг с другом, так ласковы, как возлюбленные.

Вдруг Кларисса вспомнила о разбитой по неосмотрительности вазе. Страх удавкой стянул горло. Если все услышанное ею правда, если все, что говорил проклятущий монах, верно и если Олимпия поняла, что их разговор кем-то подслушан, – что тогда?

Повинуясь импульсу, Кларисса подошла к двери и заперла ее на задвижку. Ибо приведшее ее в ужас подозрение настолько завладело ею, что породило еще один страх – за собственную жизнь.

Кларисса не могла сказать с определенностью, сколько часов провела она наедине с мучительными вопросами, но уже поздним вечером – от свечи в подсвечнике остался жалкий огарок – поняла, что больше ей не вынести. Необходима определенность. Хотя бы в одном.

Взяв со стола подсвечник, она тихо, чтобы никто не услышал, отодвинула задвижку и ступила в сумрак коридора.

Когда Кларисса кралась по уснувшему дому, сердце билось где-то у самого горла. Одна из ступенек громко скрипнула, Кларисса замерла, вслушиваясь в ночную тишину. Вроде все тихо. Только откуда-то доносилось отчетливое тиканье часов.

Наконец она приблизилась к цели. Открыв дверь в кабинет, где она подслушала злополучную беседу своей кузины, княгиня подняла подсвечник, чтобы лучше видеть. Кларисса надеялась обнаружить осколки разбитой ею вазы, но мраморный пол был чисто подметен, а дверь в соседнюю комнату, через щель которой княгиня наблюдала сегодняшнюю сцену, оказалась запертой.

– Что ты здесь делаешь?

Кларисса, перепугавшись, обернулась. Перед ней возникла Олимпия, тоже с подсвечником в руках. Ни смятения, ни расстроенности на лице не было и в помине – она выглядела, как всегда, спокойной и собранной, разве что лоб прорезали морщины то ли удивления, то ли недовольства.

– Я думала, ты захворала. Мне передали, что тебе нехорошо и что ты легла в постель. Что с тобой?

– Я… я не знаю, по-моему, что-то с желудком.

– Но ты же ничего не ела! Нет, тут дело в другом, меня не проведешь. – Покачав головой, Олимпия подошла ближе. – К чему тебе меня обманывать? Мы же столько знаем друг друга! Я понимаю, в чем причина.

Поставив подсвечник на стол, она вдруг взяла Клариссу за руку и поцеловала в лоб.

– Это из-за дурных известий в письме из Англии?

– Откуда ты знаешь? – спросила Кларисса, ей казалось, что рука Олимпии точно удав сжимает ее собственную, хотя в глазах кузины были сострадание и даже ласка.

– Вот, держи. – С этими словами донна Олимпия извлекла из рукава платья смятое письмо отца Клариссы. – Ты уж прости, что я прочла его. Я не нарочно, я даже не знала, что оно тебе, когда нашла его на полу у дверей. Ты не заметила, что потеряла его?

Олимпия смотрела на княгиню долгим, изучающим взглядом. Что он означал? Кларисса не смогла выдержать его и опустила глаза.

– Пожалуйста, прости меня, – из последних сил вымолвила она, высвобождая руку. – Наверное, я лучше пойду к себе.

15

13 мая 1649 года, в день Вознесения Господня, папа Иннокентий X, отслужив в присутствии кардиналов, представителей дворянства и зарубежных посланников праздничную мессу, зачитал, стоя перед замурованными воротами собора Святого Петра, буллу, в которой официально провозгласил следующий, 1650 год Священным годом. Однако не все из жителей огромного Рима имели повод для ликования. В то время как сотни и тысячи христиан со всего мира готовились к юбилейному торжеству, собираясь отправиться в Рим за отпущением грехов, Клариссу продолжало снедать тоскливое чувство неопределенности. Неужели кузина на самом деле совершила то, в чем обвинял ее тот монах? И если так, догадывается ли она, что Кларисса посвящена в страшную тайну?

Все лето Олимпия ни шаг не отпускала от себя Клариссу, посвящая ей столько времени, что даже Иннокентий иной раз бурчал, что, мол, невестка совсем забросила его. Словно вдруг вернулись далекие годы первого визита Клариссы в Рим: кузина была сама предупредительность, она постоянно справлялась о ее самочувствии, о том, какие мысли ее тревожат, стараясь угодить всем ее желаниям, – и все якобы ради душевного спокойствия Клариссы. Это еще можно было объяснить. Куда труднее было объяснить то, что донна Олимпия не позволяла Клариссе ни секунды побыть одной. За столом усаживала рядом с собой, составляла компанию при шитье и чтении; отныне кузина проторила дорогу даже в святая святых Клариссы – в ее обсерваторию, где с увлечением разглядывала звезды, хотя прежде отнюдь не питала повышенного интереса к астрономии. И так было не только в стенах палаццо; всякий раз, покидая дворец, Кларисса могла с уверенностью сказать, что с ней отправится и донна Олимпия, желавшая видеть каждый ее шаг, отмечать каждое сказанное ею слово.

Постепенно привычку кузины тенью следовать за ней княгиня стала воспринимать как некую скрытую угрозу. Но еще хуже было тогда, когда неотложные дела вдруг вынуждали Олимпию покидать Клариссу. Эти часы оборачивались для княгини самой настоящей мукой – за каждой дверью, за каждой шторой ей чудилась неведомая опасность. Нервы Клариссы были напряжены так, что она вздрагивала при малейшем шуме или шорохе, а стоило кому-нибудь обратиться к ней сзади с самым невинным вопросом, как несчастная буквально готова была умереть со страху.

Как ей хотелось, чтобы рядом был кто-то, кому она могла бы довериться! Никого… Лоренцо Бернини после своего знаменательного визита с изумрудом для Олимпии и цветком для княгини, казалось, забыл дорогу в палаццо, Франческо Борромини также избегал ее. Может, стыдился трагического инцидента с рабочим? Хорошо зная этого человека, Кларисса понимала, что он тяжко переживал свое деяние, пусть даже римляне и предпочитали о нем помалкивать. Или же он избегает ее из-за того, что она каким-то жестом или невзначай брошенной фразой задела его?

Все это так и оставалось для княгини загадкой. Она внушила себе, что работы в церкви Сан-Джованни съедают все его время. Из застольных бесед Кларисса регулярно узнавала о ходе перестройки епископальной церкви Латерана – уже в августе были завершены штукатурные работы, – однако в душе понимала, что отсутствие Борромини продиктовано иными причинами. Кларисса чувствовала себя одной-одинешенькой в целом свете, будто выпавший из гнезда птенец. Она не могла открыться даже своему исповеднику, регулярно навещавшему ее; монсеньор Спада был ближайшим доверенным лицом папы после Олимпии, и кто знает, что стало бы, если бы ее худшие подозрения подтвердились? Разве можно исключать, что и сам Иннокентий приложил руку к смерти брата?

Таким образом, Клариссе оставались созерцание ночного небосвода и молитвы. Жизнь ее протекала между обсерваторией и часовней палаццо, и эта жизнь была по душе княгине, ей стало казаться, что это и есть ее истинная жизнь, пусть даже она пуста и бессмысленна. И хотя княгиня готова была выносить ее годы и годы, тем не менее без сожаления в любой момент покончила бы с этим бессмысленным времяпрепровождением. Но не было рядом того, кому она смогла бы открыть очарование звездного неба, того, кому бы Бог определил ее в спутницы.

В пору ненастья, осеннего листопада случилось событие, на некоторое время отвлекшее внимание донны Олимпии от Клариссы. Другая Олимпия, красавица княгиня Россано, забеременела – ее основательно раздавшийся живот послужил неоспоримым доводом в пользу развенчания мифа о бесплодии молодого кардинала Памфили. Донна Олимпия была настолько разгневана этим актом явного предательства интересов семьи ее сыном, что заставила Иннокентия принять решение об изгнании Камильо и его наложницы из Рима, строго-настрого воспретив всем даже произносить имя кардинала в стенах палаццо Памфили. Однако когда во второе предрождественское воскресенье до нее дошла весть о появлении на свет здоровенького внука, Олимпия внезапно смирилась. Она выхлопотала для Камильо разрешение вернуться в Рим и расстаться с мантией. Более того, чтобы ее внучок впоследствии получил статус признанного и полноправного главы рода Памфили, Олимпия даже одобрила заключение брака, отпразднованное в четвертую предрождественскую неделю со столь неподобающей пышностью, что гости ломали себе голову над тем, каким же образом донне Олимпии удалось наскрести деньжонок на помпезное торжество.

Ответ не заставил себя ждать. Во всяком случае, Кларисса узнала его уже очень скоро.

– Жду не дождусь сюрприза, – с горящими от возбуждения глазами призналась ей Олимпия во второй половине дня 24 декабря. – Поскорее бы наступил вечер.

– Сюрприза? Какого? – не поняла Кларисса, стараясь придать интонации беззаботный оттенок. В последнее время главным ее занятием стало разыгрывать в обществе Олимпии непринужденность. – Что ты имеешь в виду?

– Сама, сама увидишь.

В канун Рождества Христова папа Иннокентий на портшезе во главе многолюдной процессии под пение паломников и верующих направился из Ватикана к епископальной церкви Латерана. После шестикратного удара колоколов пение смолкло. Иннокентий, покинув носилки, поднялся по ступеням к порталу церкви. С торжественно-серьезным лицом он пал на колени и посохом пастыря постучал в замурованные врата храма, домогаясь доступа в него. Одновременно шестеро кардиналов направились в шесть других главных римских храмов, чтобы от его имени провести подобный ритуал и там. Тотчас же после первого удара посохом каменщики стали выламывать каменную кладку, и вот понтифик вступил во владение величественной базиликой. Так был открыт год 1650-й – Священный год!

Последовавшую за этим полуночную мессу Кларисса просидела рядом с кузиной. Едва прелат успел прочесть из Евангелия от Луки и донести до верующих благую весть о прибытии Избавителя на землю, как к креслу в алтарной части, на котором восседала донна Олимпия, подошел один из каменщиков и отвесил церемонный поклон.

– Донна, как было велено, передаю вам это! – прошептал он, подавая ей покрытый пылью и перемазанный остатками засохшего раствора ларец.

Кларисса бросила на кузину непонимающий взгляд, но той было явно не до княгини. Позабыв обо всем на свете, Олимпия поспешно приняла ларец. Кларисса заметила, что он довольно тяжел, однако это не помешало кузине спокойно водрузить его к себе на колени и не расставаться с ним до самого завершения мессы. Вполуха слушая проповедника, донна Олимпия время от времени довольно поглядывала на ларец, ласково поглаживая крышку. Она выпустила его из рук лишь далеко за полночь, вернувшись в палаццо Памфили.

– Здесь хранились монеты в честь предыдущего Священного года, – пояснила донна Олимпия, захлебываясь от восторга. – Они были замурованы в Священные врата. Теперь я смогу оплатить свадебные расходы Камильо, а кроме того, останется достаточно и для других благих дел.

Откинув крышку, она стала любовно пересыпать золотые монеты.

– Но, – недоумевающе спросила Кларисса, – разве это не для бедняков?

– А у меня что, по-твоему, денег куры не клюют? – грубовато переспросила кузина. – Провидению было угодно, чтобы сокровища достались мне, и никто не вправе меня ни в чем упрекнуть – это было бы грехом по отношению к Духу Святому.

Захлопнув крышку ларца, Олимпия отнесла его в шкаф. Кларисса растерянно смотрела, как она старается запрятать его поглубже.

– Как ты можешь так поступать?

– Я могу поступать так, как пожелаю, – отрезала Олимпия, повернувшись к княгине. – Тема исчерпана! Я – повелительница этого города!

Кларисса поразилась самодовольно-торжествующему виду донны Олимпии. К чему кузине похваляться перед ней? Почему она даже не считает нужным скрывать от нее свои вульгарные мотивы? Может, из желания запугать ее столь откровенной демонстрацией безграничного могущества? Будучи почти уверенной, что это именно так, Кларисса спросила себя, а не обрушится ли однажды эта безграничная власть на нее.