Текст книги "Гордое сердце"

Автор книги: Перл Бак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

– Почему это должно мне мешать?

У двери он нежно поцеловал ее и сказал:

– Все это очень здорово. Но не современно, Сюзан.

– Он такие, как я их вижу. Я не знаю, что они, собственно, такое.

– Ну нет, – сказал он и снова уставился на скульптуры. – Я хорошо вижу то, чего не знаешь ты. У тебя все идет не от головы, а от чего-то другого, но от чего – я не знаю. Твоя работа инстинктивна – в ней есть какая-то незавершенность. Ты предварительно делаешь наброски?

– Да, но потом я их рву и работаю без них.

– Гм, это умеют очень немногие. – Она не была уверена, хотел ли он сказать, что она к этим людям не относится. Затем он наклонился и поцеловал ее: – До свидания, Сюзан.

И ушел. Нет, не ушел – у двери он остановился и внезапно своенравно произнес:

– Я хотел бы, чтобы ты со мною сегодня пообедала.

Они не обедали вместе уже несколько долгих месяцев. Уже было само собой разумеющимся, что вплоть до самых сумерек каждый шел своей собственной дорогой, ничего не объясняя и не оправдываясь. Сюзан смотрела на Блейка и колебалась. Она собиралась весь день провести в своем ателье. Если бы она была уверена, что это его желание возникло из любви к ней, она не колебалась бы. Но проблеск упрямства, который заискрился у него в глазах и сделал улыбку напряженной, был ей подозрителен. Но она отогнала сомнение. Она не могла противостоять его прихотям, она даже не понимала их.

– Хорошо, я приду, – ответила она тихо. – Но куда? Домой?

– Нет, в «Фем д'Ор», – сказал он и быстро добавил: – Надеюсь, ты не будешь иметь ничего против, если с нами пообедает Соня!

Они посмотрели друг на друга. Теперь он был явно ехиден.

– Вот я и получила! – с горечью сказала Сюзан.

– Ну, всего один раз, – уговаривал он ее, а после добавил: – Ты должна прийти. Это будет в последний раз. Соня на будущей неделе возвращается в Россию и на всю зиму останется в Москве. – Блейк снова подошел к Сюзан, резко сжал ее плечо и исчез.

Как только он ушел, все статуи, которые в его присутствии были такими пассивными, сразу же ожили. Она прогнала мысли о Блейке и Соне и посвятила себя работе. Она научилась этому много лет назад, когда умер Марк. Но тогда она не умела прогонять мысли так хорошо, как сегодня. Сила ее воли теперь была почти совершенной. Блейк работал в приливе своих настроений. Были дни, когда он в одно мгновение брался за напряженную работу, в другое же время он не был в состоянии мобилизовать свою творческую силу.

– Боже праведный, я уже, пожалуй, никогда не смогу работать! – стонал она безнадежно. Он не мог принудить себя ни к чему, когда у него не было настроения.

В отличие от него ее воля была столь сильна, что она могла всегда вызвать у себя желание работать. Она словно нажимала кнопку на пульте управления гигантского генератора. Но включить волю – этот первый момент действительно требовал твердости и непреклонности. Стоило пережить только первый тяжелый момент – а затем ее сущность, приводимая в движение волей, уже устремлялась к самореализации; все прочие потребности, вплоть до пищи и сна, на время исчезали… Она работала, забыв обо всем, а когда вспомнила – идти на обед было уже поздно.

«Соню мне теперь вообще не надо видеть», – была ее первая мысль. Она признательно посмотрела на свои статуи, подарившие ей забвение, и продолжила работу, одновременно радуясь и упрекая себя. Помешает это Блейку? Не помешает. Может быть, он готовился к какому-нибудь мелодраматическому моменту? Она знала, что он обожает мелодрамы. Он умел рыдать, словно ребенок, когда был слишком утомлен или же когда что-то, над чем он работал, выходило иначе, чем он себе представлял. Сама Сюзан плакала изредка и вначале была перепугана, потому что до тех пор не видела, как плачут мужчины. Но вскоре она осознала, что Блейк не придавал особенного значения своим слезам, они не были для него важны – как плач ребенка, который вопит, потому что не получил то, чего хотел. В Блейке не было той суровой сдержанной силы. И потому Сюзан оставляла его плакать, даже не протестуя, но и не жалея его.

– Тебе все равно, Сюзан! – жаловался он однажды, рыдая.

– От плача тебе легчает, – ответила она, и он сразу же перестал и выкрикнул:

– Ты бездушна!

А она решительно ответила:

– Нет, это не так, но я не даю эмоциям разорвать себя на куски. – Она училась сохранять свои нервы, потому что знала, что бури Блейка – все равно, что летние дожди. Она, однако, отличалась от него. Буря вырывала ее с корнем, как дерево, и потому она защищалась, чтобы та не уничтожила ее… Сюзан думала: «Если он будет вечером злиться, я просто скажу ему правду, что работала и забыла. Пусть злится, я буду держаться так, словно ничего не случилось».

Внезапно открылась дверь. Сюзан обернулась. Там стояла Соня в белом платье из тяжелого шелка. Она улыбалась, и ее светлые глаза зеленели под белой шляпой.

– Я могу войти? – спросила она.

– Да, – сказала Сюзан. – Я как раз думала, что у меня нет никакого другого оправдания, почему я не пришла сегодня на обед, кроме правды – я совсем забыла, что Блейк меня пригласил.

Соня медленно приблизилась к ней.

– Вы забыли! Дайте-ка взглянуть в ваши глаза! Нет, вы совершенно искренни. Я вижу, что вы действительно забыли. Нет на этом свете другой женщины, Сюзан, которая могла бы забыть, что ее супруг обедает со мной!

Она испытующе смотрела на Соню. Она не может обижаться на Блейка за это. Надо быть совершенно не от мира сего, чтобы не видеть веселую улыбку Сони, широкое милое лицо, четкую и плавную грацию ее сильного тела. А Блейк не из тех, кто может полностью владеть собой.

– Я не могла уехать, не увидев вас, Сюзан, – звучал глубокий, бархатистый голос Сони. – Я знаю, что вы обо мне и Блейке думали разное. Я и раньше хотела заехать к вам, но все как-то не получалось.

Что было в этих красивых глазах? Сюзан с болью изучала их. Но Соня отошла к своему изображению и рассматривала его. Она протянула сильную властную руку и погладила мраморное лицо.

– Вы сделали три моих образа. Но этого мало. Я существую в большей кратности. Одна Соня говорит: «Иди к Сюзан и скажи ей…», – а другая: «Ты и Блейк можете обрести нечто важное», – а еще одна слышит, как Блейк говорит: «Я не в состоянии лишиться Сюзан, Соня. Она меня понимает». Ну и…

Соня пожала плечами, улыбнулась и протянула руки к своим трем ипостасям.

– Вы еще любите друг друга? – спросила Сюзан.

– Что говорит Блейк? – ответила вопросом Соня, даже не посмотрев на нее.

– Ни да, ни нет, – ответила Сюзан.

– И я не могу сказать ни да, ни нет. – Она быстро взглянула в глаза Сюзан и громко засмеялась. – Не беспокойтесь. Между мной и Блейком уже все кончено. Я еду на год домой, может быть, на два. Когда я вернусь, я уже буду совсем другой. Я постоянно меняюсь. Каждый год я другая. Я обещаю вам это! Я даже перекрашу себе волосы.

– Но глаза вы себе изменить не можете, – сказала Сюзан.

В Соне есть нечто, импонирующее Блейку, такое же дикое и стихийное. У нее есть темперамент. Сюзан, однако, совершенно другая. Она не могла творить под влиянием импульсивных выбросов энергии, в ярости, радости или по упрямству. Все, что случалось в ее жизни, закладывалось в фундамент ее существа, и творческая энергия, высвобождающаяся из ее глубин, была высокой и постоянной, словно вечная весна. Сюзан не нуждалась в допинге, которым являлись вино и любовь для Блейка, Сони и подобных им. Она не нуждалась ни в чем, кроме еды, сна и самого простого общения с людьми и времени на раздумья и созидание. Она уже все понимала, и ей не надо больше ничего знать о Блейке и Соне. Она попросту забыла о них.

– Не оглядывайтесь ни на что. Идите своей дорогой, Сюзан! – советовала Соня.

– Мне не остается ничего другого – ведь я и так это делаю.

Глаза Сони засветились смехом.

– Ах, Сюзан! – воскликнула она. – Прощайте, милая! И помните, что вот эта Соня уже никогда не вернется. – Она нежно поцеловала Сюзан в обе щеки своими алыми, горячими губами. – Вы не такая, как другие, – сказала она. – Вы всегда будете немного одинокой, потому что никто не похож на вас, но вы не будете ощущать себя покинутой. – От двери она помахала рукой. – Я не задела вас, – добавила она. – И поэтому я вас не жалею.

Соня ушла. А Сюзан стояла, и в ее ушах звучали старые, хорошо знакомые слова, которые сопровождали ее всю жизнь: «Никто не похож на вас». Теперь они прозвучали и в этих стенах. Она уже не защищалась от них. Они уже не могли устрашить ее. Они были правдой. С минуту она еще постояла в нерешительности, затем надела шляпу и вышла на улицу.

– Привет, мисс Гейлорд! – кричали дети. Это был первый действительно жаркий день, и из открытого уличного гидранта била струя воды, под которой прыгало около дюжины полуголых мальчишек. Полицейский по прозвищу Большой Билл, стоявший неподалеку, отдал ей честь.

– Наконец-то, в кои-то веки, они снова будут чистыми, – ухмылялся он.

– Мне хотелось бы быть среди них, – засмеялась она. Все дети этого квартала были ее приятелями. Друзей у нее было много, но она была по-прежнему одинока, как дерево, стоящее в поле.

Вернувшись домой, Сюзан позвала:

– Блейк! – Ответа не было.

Но вечером ей не пришлось рассказывать ему о своей забывчивости, так как он об этом и не заговаривал. Весь вечер он был молчалив, немного почитал, но вообще-то ничего не делал. Видя, как он неспокоен, Сюзан участливо спросила у него:

– Ты очень будешь тосковать по Соне, Блейк?

Он искоса посмотрел на нее:

– Я? Я вообще о ней не думал.

– А почему ты такой печальный?

– Даже и не знаю, эта чертова меланхолия уже целый день изводит меня. У меня такое чувство, что я уже никогда не смогу работать.

– Сможешь, – сказала она. – Сколько раз у тебя уже было такое настроение, и ты снова начинал.

– Я никогда еще не чувствовал такой пустоты.

Он бросился на диван и лег навзничь с закрытыми глазами. Лицо у него было застывшим и напряженным. Сюзан была поражена его красотой, которая, однако, ее уже не волновала. Мрамор не смог бы точно передать его истинное выражение – может быть, слоновая кость? Блейк открыл глаза.

– Иди ко мне, – приказал он. Сюзан присела к нему, и он, положив голову ей на колени, обеими руками обнял ее. Она чувствовала, что в ее объятиях он беззвучно плачет.

– Ну, милый, ну, – успокаивала она его, даже не огорчаясь от его плача. Она не знала, чего ему не хватает, да и он, пожалуй, не знал, иначе он не скрывал бы этого от нее. Он плакал от какой-то беспричинной меланхолии, а она крепко обнимала его и терпеливо ждала, пока он снова не придет в себя. Она уже не нуждалась в нем, но он был ей дорог. Если бы он мог вернуться к ней, может быть, между ними возникла бы новая любовь, которую не определяла бы тоска по страсти.

* * *

Он определенно к ней вернется. Все лето она упорно продолжала работу, планировала выставку, подготавливала вернисаж к началу осени, ждала Блейка.

– Октябрь – это лучший месяц для начинающих, – рассказывал ей Джозеф Харт. Она зашла к нему однажды в его старый дом, сложенный из коричневого песчаника, так как Дэвид Барнс просил ее об этом.

– Я рассказывал о вас этому старику, – сказал он. – Он хочет познакомиться с вами. Вам надо бы туда сходить – это большая удача, ведь он очень редко желает кого-либо видеть.

Но когда Сюзан вошла в гостиную в доме Джозефа Харта, то тот сделал вид, что и не знает о ее существовании.

– Я никогда не слышал о вас, – сказал он отрывисто, когда она представилась. Его дом был чем-то, вроде музея живописи и скульптуры.

Сначала для нее все было словно в тумане. Темные лица смотрели на нее со старых фламандских картин в позолоченных рамах, соседствующих с бледными современными американскими пейзажами. Затем внезапно она заметила диких лошадей Майкла. Это было длинное горизонтальное полотно, хорошо освещенное. Девять серебристо-белых лошадей летели в лунном сиянии по темной ночной пустыне вслед за маленьким черным конем – их вожаком.

– Я ваши вещи вообще не знаю, – говорил Джозеф Харт.

– Это вполне естественно, – ответила Сюзан, – но скоро узнаете их.

– Если вы делаете этакие современные финтифлюшки, то нет. На такие я вообще не смотрю, – заносчиво ответил он. Все торговцы произведениями искусства и директоры галерей говорили ей: «Если вам удастся склонить на свою сторону старого Джозефа Харта…»

– Вы смотрите туда, на этих лошадей? – спросил он.

– Да, – ответила она.

– Это Майкл Берри. Самый неуравновешенный художник на свете. Иногда он делает вот такие вещи: чистый свет, чистая форма, чистая красота. А потом вдруг пишет целую серию вещей под настроение – обнаженных женщин, валяющихся на скалах – отвратительные штуковины.

Сюзан не ответила. Она все еще смотрела на лошадей, в диком беге несущихся по пустыне.

– Вы с чем работаете? – спросил он. – Надеюсь, не с глиной?

– С мрамором, – ответила она и добавила: – Я также сделала одну бронзовую вещь.

– Где она? – спросил он.

– В больнице Хэлфреда.

– Эта ваша?

– Да. Это была моя первая настоящая работа.

Харт взял отставленный им ранее стакан вина и молча отпил.

– Жаль, что вы – женщина, – сказал он в конце концов.

– Сейчас уже это не играет роли.

– Вы увидите, что играет, – настаивал он на своем. – Вы не займете самые лучшие места, разве что вы действительно будете лучше всех.

– Я работаю не ради этого, – сказала Сюзан.

Он не ответил, но вытащил из кармана визитку и что-то написал на ней.

– Занесите это мистеру Джелвику по этому адресу, – распорядился он, – и скажите ему, что вас послал я.

– Благодарю вас, – сказала Сюзан, но Харт повернулся к ней спиной и уже не обращал на нее внимания.

Она долго стояла там одна и смотрела на картину Майкла.

«Мне надо сказать Майклу, что я видела его лошадей, – думала Сюзан. – Я должна ему сказать, что они – само совершенство».

О Джозефе Харте она забыла.

* * *

Это была небольшая, совершенно обычная галерея. Сюзан переправила туда все свои статуи; «Коленопреклоненная» в последнее мгновение прибыла из Парижа.

Она распаковала ее с Блейком.

– Ага, отверженная! – выкрикнул Блейк, срывая с нее тряпки и бумагу. Сюзан смотрела на нее критическим взглядом.

– Я не удивляюсь, что она не понравилась им. Я уже вижу, почему. Она действительно не столь хороша. Мне кажется, что я в Париже не сделала ничего хорошего. Я тогда в действительности не знала, чего хочу.

– Ну так выбросим ее? – спросил Блейк.

– Нет, оставь ее здесь. В конце концов, это ведь моя работа.

Они снова восстановили с Блейком дружеские отношения. Он ни разу не потребовал от нее ничего большего. Иногда с ним было весьма затруднительно говорить, и тогда Сюзан принуждала себя болтать о чем угодно, так как бремя взаимного молчания было невыносимо, хотя она страстно желала молчания, преисполненного душевного спокойствия. Но когда они не разговаривали, то между ними сгущалась предгрозовая тишина, а не тишина душевного спокойствия.

– Я думаю, что я еще пошлю к нам в провинцию за одной старой статуей Джейн, которую я когда-то сделала, – сказала она неожиданно. – Мне кажется, она неплоха.

– Эта старая баба! – с умилением сказал Блейк. Он рассматривал статую негритянки. – Пододвиньте ее на несколько сантиметров вправо, – приказал он вспотевшим грузчикам, и они приподняли статую.

– Нет, Блейк, – жестом остановила их Сюзан. – Это положение было бы для нее слишком драматичным. На мои вещи свет должен падать совершенно прямо и просто, а не под углом.

– Ну, что же, мрамор – это твое дело, милая, – сказал он весело.

Когда все было в порядке, они медленно прошлись с Блейком между статуями.

– Если критики тебя измочалят, ты не должна впадать в уныние, – сказал он дружеским тоном.

– О чем ты? – сказала она ошеломленно. Ей вообще не пришло в голову думать о том, что скажут критики. Все, сделанное ею, было завершено и, значит, находилось по другую сторону похвалы и упреков.

Статуя Джейн прибыла в последний день. Сюзан была одна в галерее и сама распаковывала ее. Это была работа ее тогда еще неопытных рук, но все же это была Джейн, испуганно поднявшая глаза и вытирающая руки о фартук. Сюзан распорядилась поставить ее у входа, немного в стороне от остальных, в тихий угол, куда, наверняка, отошла бы и сама Джейн.

Расплатившись с грузчиками, она осмотрела все свои работы от Джейн и до последней вещи, которую сделала, – скульптуры горняка-уэльсца из Западной Вирджинии. Она нашла его совершенно случайно. Он приехал в Нью-Йорк в качестве делегата на профсоюзную конференцию. Сюзан забрела туда, даже не зная почему, если не считать того, что она хотела видеть людей. А он там выступал. После конференции она подошла к нему и предложила попозировать ей. Он пришел в ателье; с огромными руками, положенными на колени, и сильно ссутулившись, он неловко сидел на стуле.

– Я уже не могу выпрямиться, барышня, – говорил он. – Я слишком долго ходил под землей, согнувшись.

По ее мнению, эта вещь была лучшей из того, что она когда-либо делала. Она представляла себе, как он ползет под землей. Его глаза, лишенные солнечного света, казались слепыми – такими она их и сделала. Да, вещь, которую она делала последней, была всегда лучше предыдущей. Сюзан явно прогрессировала. И это было всего лишь начало!

За день до открытия выставки она привела Джона и Марсию, чтобы дети посмотрели на ее работы. Они как раз приехали домой на осенние праздники. Она ничего им не говорила; немножко стыдилась, боясь показаться им непонятной. Она шла между ними, стараясь уловить их реакцию. Она страстно желала их признания и искала его, хотя сама все им объясняла.

– Эту статую я назвала «Черная Америка». А вот это – «Северная Америка», воплотившая дух переселенцев шведского происхождения. А вот это итальянская девушка, которую я назвала «Американская Венера». А вот это…

Она ощущала острый интерес Джона. Он был уже почти одного роста с ней, и на нем был первый его костюм с длинными брюками. Он, сунув руки в карманы, молча слушал Сюзан и с интересом рассматривал статуи. «Если он когда-то и был похож на Марка, то теперь в нем не осталось и следа от этого сходства», – подумала она.

– Я понял, что ты имеешь в виду, – сказал мальчик и глубоко вздохнул. – Они великолепны, мама, – добавил он, и сердце Сюзан встрепенулось радостью.

Марсия же нетерпеливо наводила критику.

– Почему они все такие громадные и противные, мама? Даже Соню ты сделала мерзкой!

– Перестань, Марсия! – пытался остановить ее Джон, становясь на сторону матери. – Ты ничего в этом не понимаешь!

– Понимаю, – задирала нос Марсия. – Я не люблю таких неповоротливых людей. – Она крутнулась на кончиках пальцев и затанцевала с поднятыми, красиво округленными руками. Среди этих колоссов она казалась бабочкой – трепетным, изменчивым созданием, которое может погубить одно прикосновение.

– Марсия думает ногами, – бормотал Джон.

– Это я тоже знаю, – блаженно напевала Марсия. – А главное – я чувствую ногами! Когда я могу танцевать, я счастлива!

Теперь она была совершенно довольна, что Джон и Сюзан смотрели не на скульптуры, а на нее.

– А что тут делает наша уродливая старушка Джейн? – напевала она, устремляясь в танце к дверям. – У нее страшный вид! Ведь Джейн – уродка!

– Она чудесная, и ты это знаешь так же хорошо, как и я! – крикнул ей Джон. По пути домой он несмело сказал Сюзан: – Я пытаюсь вырезать Джейн из дерева. Даже не знаю, почему мне так нравится вырезать. Может быть, потому что мы занимались с дедушкой резьбой. С того времени, как у нас начались каникулы, Джейн позирует мне каждый день.

– Ты мне покажешь ее? – спросила Сюзан.

– Я ее видела – это уродливо, потому что Джейн – уродка! – восклицала Марсия.

Джон испепелял ее взглядом.

– Мама, ты же знаешь, как выглядит Джейн. Она мне не кажется некрасивой!

– Только Соня прекрасна, – упрямо твердила Марсия. – Соня и Мэри красивые, и Блейк красивый. Я надеюсь, что когда вырасту, тоже буду красивой!

Она обратила вопросительный взгляд на Сюзан.

– Если я не буду красивой, то лучше умру!

– Ну, конечно же, будешь, – сказала Сюзан.

– А мне так не кажется, – немилосердно отрезал Джон. – От твоей физиономии мне плохеет. Ты всегда думаешь только о себе!

– Джон! – укоризненно сказала Сюзан, ей хотелось утешить Марсию.

Но Марсия сидела, прямая и холодная, и не нуждалась ни в чьем утешении.

– Мне вообще не важно, что думает Джон, – весело кричала она. – Зато я нравлюсь Блейку! – Они подъехали к дому. – Я на эту деревянную Джейн смотреть не пойду, – сказала она и умчалась вприпрыжку.

Когда они вошли в комнату Джона, Сюзан сказала:

– Тебе не надо бы так разговаривать с Марсией, Джон.

Он поразил ее своим взрослым и серьезным взглядом.

– Я ничего не могу с собой поделать, мама. Она толстокожая. Ее надо время от времени приводить в чувство, иначе она сведет тебя с ума. А как только она обнаружит, что она тебя как следует распалила, то только тогда почувствует себя счастливой.

Джон вытащил из шкафа пакет и развернул его. Это был кусок древесины высотой примерно в тридцать сантиметров.

– Это корень, – сказал мальчик, – я нашел его в лагере, он смахивал на Джейн. Посмотри, я только чуть-чуть подправил его, чтобы у него было лицо Джейн. Линии тела тут уже были. Но это еще не готово.

Сюзан совершенно забыла о Марсии. Действительно из этой деревяшки проступал образ Джейн. Джон срезал кору и верхний слой дерева, и перекрученный корень в точности повторил согбенную фигуру Джейн.

– Это очень красиво, – сказала Сюзан просто.

Она гордилась, гордилась своим сыном. Она создала его и передала ему что-то свое. Руки Джона ласково поглаживали дерево; у него были красивые руки, большие и уже сильные, мужественные на вид, но еще по-детски нежные. При виде его рук у Сюзан перехватило дыхание от захлестнувшей ее любви, она хотела нагнуться и поцеловать сына. Но не сделала этого.

Она всего лишь сказала:

– Может быть, тебе стоит брать уроки?

Он покачал головой.

– Нет, мама, я не хочу этому учиться. – Мгновение он молчал. – Я не буду зарабатывать себе на жизнь этим ремеслом. Я буду заниматься резьбой только для удовольствия. Я думаю, что, скорее всего, буду ученым.

Он осторожно завернул маленькую деревянную скульптурку в шелковый платок.

– Мне не хотелось бы зарабатывать таким образом, даже если бы я и мог. – А когда, повернувшись спиной к Сюзан, он укладывал статуэтку обратно в шкаф, то заметил мимоходом, как взрослый: – Знаешь, у Марсии какой-то кошачий взгляд на жизнь, мама. Она думает только о себе. Это меня заботит.

– Она еще маленькая, – сказала Сюзан с улыбкой. Ответственность была у Джона врожденной. Да, она узнала разворот плеч и форму головы Марка; но когда Джон повернулся, сходство исчезло. Его не было на лице сына, но оно было скрыто глубоко внутри.

– Она никогда не будет другой, – рассуждал Джон. – Она просто из такого теста. Знаешь, мне всегда кажется, что она сделана из обожженной глины – не из дерева, не из мрамора – из чего-то очень непрочного.

Сюзан впитывала его в себя, наслаждалась его близостью и потрясалась складу его ума.

– Нам с тобой стоило бы больше работать вместе.

Он покраснел так, что его светлая кожа приобрела багровый оттенок.

– Я бы с удовольствием, – сказал он, – но у тебя и так слишком много работы, разве нет?

– Не очень, – ответила Сюзан. – Я всегда найду время, если только ты захочешь.

Такое мгновение было слишком чудесным, чтобы длиться бесконечно, и потому она энергично его завершила:

– Когда выставка закончится, мы хорошенько это обдумаем.

* * *

Она столько раз говорила: «когда закончится выставка», что ее охватило предчувствие какого-то перелома и перемены. Предчувствие столь сильное и странное, что еще в день вернисажа она рано утром забежала в свое ателье, чтобы собраться с мыслями и подумать, над чем она теперь будет работать. Уже длительное время она фиксировала идеи для своей «американской серии». Первая часть, содержащая семь работ, теперь экспонируется на выставке. Когда же она теперь прочитала наметки, то сюжеты показались ей совершенно незначительными и мелкими. Ни один из них не захватил ее настолько, чтобы захотелось немедленно воплотить его. Кроме того, она уже израсходовала весь мрамор. И теперь не была уверена, получит ли еще что-нибудь из Фейн Хилла. Вечером предыдущего дня по ее приглашению приехал отец Блейка, чтобы вместе с ней посмотреть на выставленные скульптуры.

– Посмотрите-ка на свой мрамор, – сказала она ему весело, открывая на следующий день после обеда выставочный зал. Все уже было прибрано и подготовлено к вернисажу.

Мистер Киннэрд вошел в зал, держа в руке черный котелок и серые перчатки. Они вместе прошли по всей выставке, останавливаясь у каждой скульптуры. Чем молчаливее был старый мистер Киннэрд, тем больше и быстрее говорила Сюзан.

– Вы помните этот блок? Это один из тех, что поставили из Паро. Эта пара работает в ресторане поблизости. Разве они не хороши? Муж подает суп с видом бога, пытающегося накормить все человечество.

– А это черный бельгийский мрамор. – Сюзан положила руку на мощное колено негритянки.

Мистер Киннэрд отвернулся.

– Это поразительно, – пробормотал он.

Осмотрев все статуи, он присел на стул и смотрел на них еще и издали.

– Я даже не в состоянии сказать вам, что я чувствую, – сказал он с волнением на лице и провел рукой по лбу. – Это… они такие огромные! Пожалуй, это помещение слишком мало для них – каждая из них требует большого пространства, а здесь они словно обрушиваются на человека.

Сюзан подождала еще минутку, а потом сказала:

– Надеюсь, что вы не сожалеете о том, что пожертвовали мне этот мрамор.

– Конечно, нет, – быстро ответил он, – может быть, я только… я не ожидал таких огромных вещей от… от женщины. К ним надо только привыкнуть… и все. Может быть, я ожидал увидеть нечто более легкое, более классическое.

– Я знаю, что их нельзя отнести к красивым и изящным, – тихо сказала Сюзан.

Мистер Киннэрд попытался было выйти из неловкого положения.

– В них скрывается неимоверная сила, моя дорогая. И техника их исполнения чисто мужская.

– Я не думаю, что творчество должно подразделяться на мужское и женское, – возразила она.

– Мне весьма интересно, что на это скажет критика, – заявил мистер Киннэрд, даже не ответив ей.

Теперь же, в своем ателье она воспроизвела в памяти его растерянный взгляд и подумала: «Бедный старик, ему не понравилось. И, видимо, я уже не получу от него никакого мрамора!»

Это был особенный день, полный самых разнообразных событий. Сразу после ухода мистера Киннэрда явился Майкл, огляделся, присвистнул и закричал:

– Сюзан, они великолепны, они замечательны! Надо бы их расставить где-нибудь в порту, чтобы каждый прибывающий в Америку их видел! – Затем он посмотрел на нее потухшим взглядом и выдавил дрожащими губами: – Сюзан, Мэри вышла замуж, но не за меня!

– Ах, Майкл! – Она вынуждена была сесть, пораженная его горем.

Он покачал головой.

– За меня выйти замуж она не хотела – зато вышла за этого старика Родса – это порядочный пожилой господин. Но для Мэри!..

Говорил он медленно, тяжело сглатывая после каждого слова, и в конце концов совсем сник. Он сел на диван к Сюзан и положил голову ей на плечо. Она обняла его и принялась шепотом утешать в его глубоком отчаянии.

– Ах, милый, милый Майкл!

– Я идиот, – шептал он, – это смешно. Я не спал всю ночь. Вчера, как только вернулась, она позвонила мне. Он приехал за ней в Париж. И это все. Только я не верил, что она сделает это!

Сюзан чувствовала, что он весь трясется. Его плач вызывал страх, подавлял ее.

– На твоем месте, Майкл, – мягко сказала Сюзан, – я бы…

– Я не могу забыть о ней, – сказал он резко. – И не говори мне ничего подобного!

– Я и не хотела этого говорить, – ответила она. – А только то, чтобы ты все воспринимал, как часть жизни. Все, что тебе суждено пережить, станет частью тебя, и забыть ты этого не сможешь, даже не посмеешь забыть. Тебе надо испытать все: и любовь и несчастье – просто все. – Сюзан замолчала, подыскивая дальнейшие аргументы. – Потеря – это в определенном смысле та же ценность – она является частью твоей жизни.

Она обнимала его и ждала, пока он успокоится. То, что она говорила ему, она одновременно говорила и себе. Потому что все, что дал ей Блейк, стало частью ее жизни, и то, что он не дал – также. Все, что у нее было и в чем ей было отказано, сливалось в единое целое, и это была ее жизнь.

– Я поеду работать куда-нибудь на север, – Майкл наконец отстранился от нее, повернулся спиной и откашлялся.

Сюзан встала, взяла тряпочку и вытерла ногу каменной Сони.

– Меня не покидает ощущение, что ты еще не нашел то, что тебе хотелось бы писать. – Она желала помочь ему, но не находила нужных слов, и продолжала, как умела: – Существует определенный, оптимальный для тебя материал – раз найдя его, ты будешь работать от всей души. Все эти картины с Мэри… ни одна из них не отражает ни ее, ни твоего внутреннего мира. Ты работаешь над сюжетом, имеющимся у тебя в данный момент. Но не достигнешь совершенства, пока не найдешь свой материал.

Майкл слушал ее молча.

– Ты знаешь, я даже рада, что Мэри вышла за кого-то другого, – упрямо говорила ему Сюзан. – Если бы она вышла замуж за тебя, то ты никогда не продвинулся бы ни на шаг вперед.

– Мне это вообще не было бы важно, – голос Майкла звучал возбужденно. – Кому важно то, нарисую ли я какие-то картинки или нет?

– Никому, – ответила Сюзан. – Пара картин или статуй, чуть больше музыки, чуть больше или меньше чего-либо – это несущественно. Важно только то, счастлив ли ты в жизни. А счастлив ты будешь только тогда, когда найдешь то, что хочешь делать, к тому же, если ты умеешь это делать. – Она замолчала, ей было необходимо объяснить ему, что она чувствует. – Некоторые люди похожи на озеро, а другие – как река, текущая в море. Ты – как река – должен течь и дальше. Ты не позволишь превратить себя в озеро. В противном случае ты был бы связан, и стоячая вода поглотила бы тебя. Ты должен быть свободным в своем течении.

Она полировала мрамор и стирала с него пыль. Все это она, собственно говоря, рассказывала и себе, но в данный момент Майкл больше нее нуждался в утешении. Она должна сказать Майклу что-то, чтобы как-то подбодрить его. Внезапно она вспомнила кое-что и посмотрела на него с радостной улыбкой.

– Майкл, я видела твоих лошадей!

– Лошадей? – он в изумлении посмотрел на нее.

– Твоих диких лошадей – картину, которую приобрел Джозеф Харт.

Теперь Майкл понял.

– Сюзан! Что ты о них думаешь?

– Они совершенны, – шептала она, – просто совершенны. Когда я увидела их, то почувствовала… я чувствовала…

– Что? – он жадно смотрел на нее. Она обязана сказать ему то, что чувствовала, чтобы, по крайней мере, на мгновение он забыл Мэри и смог порадоваться.