Текст книги "Гордое сердце"
Автор книги: Перл Бак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)
– Что касается мрамора, то Блейк неправ, – сказал мистер Киннэрд. – Это единственный материал, достойный настоящего скульптора, но никак не глина. Лишь только самые великие могут справиться с твердостью этого камня. Блейк же его боится.
Сюзан удивленно посмотрела на Киннэрда. Его лицо было спокойным и холодным, когда он говорил о своем сыне.
– Вещи Блейка, – продолжал он, – не вынесли бы мрамора, равно как и мрамор не вынес бы их. Необходимо иметь некую внутреннюю твердость, иначе мрамор вам не подчинится. Нет, мрамор предназначен только для простых вещей, это значит – для вечных.
Сюзан внимательно слушала рассуждения этого удивительного старика. Но не ответила ему. В глубине ее существа вновь что-то шевельнулось. Словно она почувствовала в себе движение будущего ребенка.
* * *
В первый прохладный день в начале ранней осени она отправилась в больницу Хэлфреда, чтобы осмотреть свою скульптурную группу. Она уже несколько раз хотела пригласить туда Блейка, но так ничего ему и не сказала. Она боялась услышать его мнение. Она закончила скульптурную композицию так давно, что уже не доверяла своей памяти; какова она теперь? Сначала она хотела увидеть ее сама.
…Они стояли там, воплощенные в неподвластной времени бронзе. Картина может быть уничтожена временем, книга рассыпется и исчезнет, музыка смолкнет. Но тому, что создала она, хорошо это или плохо, было суждено существовать долго. Она смотрела на нее с чувством торжества, потому что знала, что ее детище переживет своего создателя.
Но когда она их рассмотрела, они показались ей неуклюжими и огромными. Они действительно были такими или только казались, потому что она привыкла к элитарно-утонченным скульптурам Блейка? Эти же были огромны и тяжеловесны, плечи мужчины широки, женщина полногруда. Она прямо-таки слышала ехидный голос Блейка: «Безнадежный реализм, Сюзи!» Но почему они тогда кажутся живыми? Темная бронза прямо-таки излучает жизнь! Две девушки остановились возле нее и, старательно пережевывая жевательную резинку, принялись рассматривать скульптуры.
Сюзан услышала, как одна шепчет другой: «Эта женщина кажется жутко печальной, тебе не кажется?»
«Да, – ответила другая. – Я чуть было из-за нее не расплакалась».
Если бы их услышал Блейк, то он, наверняка, начал бы смеяться.
Сюзан повернулась и пошла домой. Даже не спросив, дома ли Блейк, она направилась к себе в комнату и закрыла дверь. Там она разделась, выкупалась, надела домашнее платье и прилегла на диван. Блейк распорядился установить вокруг зеркала под разными углами, в которых она многократно отражалась, становясь все меньше и меньше; комната оказалась наполненной красивыми, лениво лежащими женщинами на диванах с сатиновой обивкой кремового цвета. Сюзан лениво подняла руку. Как она у нее побелела и помягчела. У нее никогда не было таких мягких и белых рук! Она посмотрела в зеркало и увидела в нем бесчисленное множество красивых, ленивых и белых поднятых рук. Она отвернулась от всех этих женщин и погрузила лицо в ладони.
Когда Блейк вошел, она даже не шевельнулась. Он подошел к дивану и остановился, но она даже после этого не пошевелилась. Сюзан ощутила на плечах тяжесть его рук. Он старался повернуть ее к себе. Его руки были ловкими и твердыми – ей всегда было немного больно, когда он прикасался к ней.
– Да ведь ты не спишь! – воскликнул он.
Он погладил ее по голове и присел на диван. Стройные, красивые мужчины в зеркалах склонились над прекрасными женщинами.
– Что происходит? – спросил он.
Но он и не ждал ответа. Он внимательно посмотрел на нее, и его серые глаза вспыхнули.
– Боже, как ты прекрасна! – сказал он.
Мужчины в зеркалах склонились еще ниже и схватили женщин в объятия. Все мужчины были Блейками, но ни одна из женщин не была Сюзан – нет, она не узнавала этих женщин.
* * *
Ее жизнь, всегда простая и рациональная, складывалась теперь из блестящих и отрывочных фрагментов. Из кусков, которые ничто не соединяло. Они не являлись продолжением друг друга. Сюзан ходила по комнатам этого большого и просторного дома, и все же не чувствовала себя здесь дома. У нее было все. Она действительно не могла себе представить что-то, чего не имела. Блейк ее страстно любил. Она была его любимой. Джон с Марсией вернулись. Она была их матерью.
– Я наловил шесть рыб, и мы их съели, – рассказывал Джон. – Жаль, мама, что ты не приехала на них посмотреть.
– А я плавала с утра до вечера. – Марсия, загоревшая до бронзового цвета, источала умиротворение.
Джейн вернулась со множеством стеклянных банок с мармеладом и вареньем.
– Остальные я оставила дома, в погребке, – сказала она.
– Почему, Джейн? – спросила Сюзан. – Там ведь никого нет.
– Не знаю, – ответила Джейн. – Мне так пришло в голову. Я все там как следует вымыла. Там прямо небесное спокойствие.
Внезапно дом Блейка показался ей чужим.
– Как новый колодец? – спросила она.
– Изумительный. Вода вкусная и холодная.
Она уже ничего не сказала в ответ на это. Если бы Марк пил эту вкусную, холодную воду, то, возможно, и сейчас был бы жив. Но тогда она не жила бы с Блейком. Теперь она уже не могла представить себе жизни без Блейка.
Она была любовницей Блейка, а он – ее любовником.
– Надень сегодня то платье цвета темного золота, Сюзан, – сказал ей Блейк. Они шли на танцевальный вечер. – Тебе всегда следовало бы носить темно-золотой цвет, милая. Подожди, я поправлю тебе прическу. Все вернулись в город и теперь хотят узнать, на ком женился Блейк Киннэрд. Знаешь, я всегда утверждал, что никогда не женюсь, Сюзан, – ох уж эти твои проклятые прекрасные глаза!
И вот она, любовница Блейка, горделиво шла с ним под руку, благосклонно улыбаясь крутившимся вокруг Блейка веселым и красивым людям.
– Сюзан, Сюзан! – представлял он ее всем. Глаза женщин смотрели на нее с холодным любопытством, глаза мужчин – обжигали. Она смотрела на всех одинаково спокойно и говорила лишь изредка.
Она никогда не войдет в их круг – она не способна развлекаться с ними, думала Сюзан, слушая и наблюдая за происходящим. Она не понимала того, что они говорят. Но Блейк понимал. Он парировал их утонченные намеки и недомолвки. Время от времени к нему вдруг приближались женщины и мимоходом с горящими глазами швыряли в него язвительными фразами. Женские взоры растекались вокруг, словно кипящее озеро. А он преодолевал их пылкость и с улыбкой ускользал от них. Ни одной из этих великолепных женщин не удалось прикоснуться к нему. Он всегда отступал, делая вид, что не замечает протянутой к нему руки.
«Блейк умеет о себе позаботиться, – думала она. – Но ему это нравится – он немного влюблен в каждую из этих женщин». И, окруженная веселящимися, возбужденными людьми, их быстрыми вызывающими взглядами, она сосредоточенно думала, почему же Блейк женился именно на ней.
– Ты хорошо развлеклась? – спросил ее Блейк в четыре часа утра, когда они ложились спать. Он был немного навеселе; откинув ей голову, он целовал ее в шею. Она в задумчивости не проявляла никаких эмоций и продолжала пассивно лежать.
– Думаю, что да, – сказала она серьезно. – Однако же странно, что я не могу припомнить ни одного лица.
– Ты выпила лишку, – засмеялся он.
Но Сюзан в этот вечер вообще не пила. Она только наблюдала, слушала и рассуждала.
– Сюзан, иди ко мне! – приказал Блейк и она послушно вскинула руки на его плечи. Ведь она любила его и была его любимой женщиной, хотя и не знала, почему. Но и это было всего лишь фрагментом этого вечера…
* * *
Однажды ее пришел навестить Майкл. Он пришел один, и она тоже была одна. Все прекрасное и мальчишеское в нем пропало. Черты Христа исчезли, словно их никогда и не существовало. Русые волосы потемнели и развились. У него были маленькие усики и наметившееся брюшко. О Мэри он вообще не упоминал, даже не сказал, что она была с ним в Норвегии.
– Готовлюсь к выставке, – сказал он. – Все лето я не писал ничего, кроме скал, воды и обнаженной натуры, но больше всего – скал и воды. Что-то особенное появляется в мягком женском теле, когда оно распластано на влажной, черной скале, которую охватывает злобный прибой. Кажется, что он вот-вот разорвет ее, и возникает желание, чтобы он изувечил ее и уничтожил. – Мгновение он молчал. – Вот такие вещи я сейчас пишу. Человек делает то, что должен… – Он встал, подошел к окну салона и посмотрел на реку.
– Коней ты уже не рисуешь? – спросила она. – Когда-то ты так прекрасно рисовал бегущих коней. Я прямо-таки ощущала в их гривах ветер.
– Я рисовал диких лошадей у водопоя в пустыне, – сказал он. – Полотно купил старый Джозеф Харт.
– Расскажи мне о них, – попросила она.
– Ничего особенного, – сказал он нервно. – Я был на Западе и никогда еще не видел диких лошадей. Люди о них рассказывали, но я их никогда не видел. Потом как-то ночью меня одолела бессонница, я вышел из хижины и вскарабкался на небольшой песчаный холм и увидел их на склоне, их было девять, и они пили воду. Один был черный, а остальные – белые. Тот черный меня почуял. Это был их вожак. Светила луна, он поднял голову и заржал, и все они поскакали за этим черным и исчезли.
– Я прямо вижу их, – сказала Сюзан. – Ах, Майкл!
Однако он, закуривая сигарету, сменил тему:
– Интересно, как вы будете влиять друг на друга, – ведь тебе или ему придется измениться. Но я не могу себе представить, чтобы Киннэрд смог быть другим.
– Ты не женился? – спросила она.
– Нет, Боже упаси! – воскликнул он. – Это меня окончательно погубило бы.
– Почему? – спросила она, так как в ее памяти еще было живо воспоминание о том, как отчаянно он когда-то хотел жениться на Мэри.
– Я не хочу никого подпускать к себе близко, – сказал он. – Я недостаточно силен для этого. Только теперь я это вижу. Я перестану быть личностью и потеряю то главное, что позволяет мне создавать картины. – Он замолчал, а после добавил: – У тебя это, видимо, обстоит иначе.
– Почему? – спросила она.
– Потому что ты – женщина, – он пожал плечами.
– Да, женщина, и что же? – повторила она.
– У женщин больший запас прочности, – сказал он. – Это заложено в физиологии.
Она хотела было запротестовать, но потом передумала. Вчера, когда Блейк уснул, она тихо лежала во тьме, опустошенная и удовлетворенная. Да, она все еще чувствовала удовлетворение. Теперь она в упор смотрела на Майкла. Она была слишком прямолинейной, чтобы отрицать очевидное.
Она любовница Блейка.
* * *
Однажды к ним с шумом ввалился Дэвид Барнс. Сюзан с Блейком обедали одни.
– Так-так, – сказал он и осмотрелся. Столовая сразу же наполнилась громкими звуками его голоса, грохотом шагов, размашистыми движениями, многократно повторенными наклонными зеркальными панелями, установленными здесь Блейком. – Я думал, Блейк, что в Париже вы займетесь чем-то другим, а не женитьбой.
– Ну, вы ведь знаете Сюзан, – сказал небрежно Блейк. – Она является ярким представителем того проклятого типа женщин, которым ничего невозможно предложить, кроме брачных уз, – женщинам этого типа ничто другое не идет. – Он быстро и умело отделял мясо голубя от костей. Пальцы его изящных рук всегда отличались ловкостью. – Бог свидетель, я не хотел жениться, – продолжал он. – Я ведь перепробовал все возможные варианты, так ведь, Сюзан? Но вопрос стоял так: либо я женюсь на ней, либо мы порываем наше знакомство.
– Но, Блейк! – выкрикнула в смятении Сюзан. – Ты же с самого начала хотел на мне жениться!
– Ах, – горестно вымолвил Блейк и тоскливо посмотрел на Барнса, – вплоть до этого момента она ничего не хотела понимать. Как вы знаете, Барнс, это глупое и наивное создание!
Мужчины весело рассмеялись, а когда она покраснела от душевного отчаяния, то даже тогда они не смогли удержаться от смеха. Неужели она вообще не разобралась в Блейке?
– Я знаю, что ты меня только дразнишь! – выкрикнула она. Но не была уверена в этом.
Ее неуверенность не прошла и после обеда, когда Блейк ушел и она осталась наедине с Дэвидом Барнсом.
– Так вы вышли замуж, Сюзан? – сказал он вдруг. Закурив трубку и удобно вытянув ноги, он защелкал суставами своих крупных, грязных рук. – Я думал, что у вас это уже пройденный этап и что вы готовы к работе. Вы что же, никогда и не начнете работать? А, впрочем, чему тут удивляться! Это все из-за того, что вы – баба. Женщин не интересует настоящая работа.
– Но я вам не могу объяснить, Дэвид, мне и самой это не очень понятна – что-то во мне желало Блейка, – сказала она откровенно.
– Блейк ведь не такой, как тот… как его звали? Он не будет столь любезен, чтобы скончаться молодым, – сказал Дэвид Барнс, и в глазах у него появилось жесткое выражение. – Блейк будет жить и жить. Он похоронит всех, прежде чем решится на это сам.
– Если бы Блейк умер, то я бы тоже умерла.
– Ах, вам это только кажется.
Она не ответила. Через минуту она подняла на него взгляд и обнаружила, что он смотрит на нее с любопытством, словно видит в первый раз.
– Что? Что случилось?
– Вы не испытываете ни капли вины? – спросил он.
– Вины? – повторила она.
– Да, вины. Вины! Ваша жизнь проходит, а вы ничего не делаете.
Она покачала головой.
– Мне достаточно того, что я живу.
– Она живет! – прошептал он. – Это вы называете жизнью? В таком случае нет смысла говорить с вами.
Поспешно попрощавшись, он ушел.
– Барнс живет, словно отшельник, – говорила она вечером Блейку. – Он позволил искусству уничтожить свою жизнь. Но жизнь должна быть на первом месте, так ведь, Блейк? Искусство возникает только из прожитого, как цветок из семени.
– Ты все еще думаешь об искусстве? – спросил Блейк. Его серые глаза улыбались. – Я думал, что ты со всем этим уже покончила.
Прежде чем она успела посмотреть на него, он быстро произнес:
– Сюзан, сегодня я выдумал вечернее платье, которое хотел бы для тебя заказать: тонкая, жесткая золотая нить на красном фоне и под ним плотно обтягивающая подкладка. – Он начал рисовать в одном из маленьких блокнотов, которые были всегда у него под рукой. Она наклонилась над ним, глядя на стремительный бег его карандаша. Модели, которые он создавал для нее, ей начали нравиться. Вначале, когда он одевал ее в такие же экстравагантные вещи, она стыдилась, теперь же она свою фигуру уже считала материалом Блейка. Она охотно подчинялась ему. Потому что он был ее любовником, а она – его любовницей. Она продолжала жить своей жизнью, нанизывая на ее нить один фрагмент за другим. И только много позже она вспомнила, что в этот день Дэвид Барнс ни разу не упомянул о своих «титанах» и о том, над чем работает.
Блейк заявил:
– Рождество для меня, милая, ничего не значит. Тебе же стоит забрать детей и поехать навестить родителей. Если ты не исполнишь долга, то будешь чувствовать себя ужасно – примерно так же, как и я, если бы я это сделал. Поэтому я не поеду к отцу даже на ужин.
– А что ты будешь делать на Рождество, Блейк? – с беспокойством спросила она. Ей казалось, что она совершит предательство, покинув Блейка в первое их совместное Рождество. Но он ко всем праздникам чувствовал отвращение.
«Почему это мне кто-то должен напоминать о времени?» – всегда говорил он.
– Я, пожалуй, буду занят кучей дел, но ни об одном тебе не скажу. Скажу только, что если ты останешься, то тебе не позволяется замусорить мне дом какими-нибудь деревцами или украшениями, а детям – заваливать меня подарками, которые мне не нужны.
– Хорошо, – ответила она спокойно. Она никогда не знала наверняка, когда Блейк говорит серьезно. Она непрестанно наблюдала за ним, чтобы докопаться до истинного смысла того, что он имеет в виду, потому что его слова, как ей казалось, не отражали этого в полной мере.
Впервые она захотела хотя бы на минутку оторваться от него. Она до сих пор не могла разлучиться с ним ни на одну ночь и теперь начинала ощущать истощение. Он удерживал ее на таком уровне интенсивности жизни, который не был ей свойственен. Она похудела, хотя жила в полной бездеятельности. Сюзан хотелось уйти от него, присесть к камину в тихом, старом доме, где она не слышала бы ничего, кроме его тишины. В доме Блейка все было налажено в соответствии с его потребностями. Прислуга была нервной и избыточно учтивой. Даже Джейн не была прежней. Она занимала свою собственную комнату рядом с детской и не имела ничего общего с другими слугами.
– Джейн, на Рождество мы поедем к моим родителям, – сказала Сюзан.
– Джон это вымолил, – сказала Джейн.
– Я хочу отдохнуть, – медленно произнесла Сюзан, – хотя и не знаю точно, от чего.
Джейн явно хотела что-то сказать, но передумала и пошла упаковываться.
Когда Сюзан, наконец, решилась, праздник был уже у дверей; она снова прильнула к Блейку.
– Мне не хочется покидать тебя, – сказала она и посмотрела на детей. Джон в холле скакал на одной ноге туда-сюда, а Марсия чинно стояла в новой шляпе и пальто. Конечно же, она должна ехать. Детское сердце не выдержало бы такого разочарования. Но если бы она была одна, то не уезжала бы. Блейк был у нее в крови, словно дурманящий напиток, словно сладкая боль. Она закрыла свою жизнь перед всем, кроме Блейка.
– Как раз наоборот, ты очень хочешь покинуть меня, – сказал Блейк, и глаза его заблестели. – Тебе хочется уехать.
– Ты так думаешь? – воскликнула она. – Блейк, откуда ты знаешь?
– Ты немного иная, Сюзан, совсем немного. Я чувствую это, когда держу тебя в объятиях. Ты никогда до конца не уступаешь. Беги прочь и увидишь, как ты будешь скучать!
– А ты будешь скучать, Блейк?
– Конечно, буду, но не очень – мне нужно сделать кучу дел.
Он поцеловал ее быстро и жестко.
– Ну, а теперь иди. – Он бросил на нее уверенный взгляд собственника.
Он любил ее, но нежности в нем к ней не было.
* * *
Ей так долго не доставалось нежности и так долго она была прикована к неистовой страсти Блейка, что дом ее детства стал для нее целым миром блаженства. Она вскользнула в обтрепанность старых кресел и диванов, широких старых кроватей и выцветших штор. Когда она увидела в дверях отца, ей внезапно захотелось заплакать. Джон как раз вбежал на кухню.
– Я так долго уже не был на кухне, – говорил он еще в машине, а Марсия кричала:
– А я в кухне вообще не была!
– Нет, ты была, – сказал мальчик серьезно, – но ты этого не помнишь. И я едва вспоминаю. – Марсия летела за ним.
– У меня новое пальто и шляпа! – кричала Марсия звонким голосом.
Сюзан прижалась к постаревшему отцу, губы ее дрожали.
– Ну вот видишь, Сюзи, девочка моя, – сказал он и похлопал ее по спине.
«Папочка, мне было тяжело», – хотела она признаться ему. Но не сказала ничего и теперь сама удивлялась своей скрытности. В конце концов, это в общем-то было бы не совсем правдой. Она просто нуждалась в нежности, просто жаждала немножко сочувствия, хотя и не было ясно, почему.
– Не знаю, почему я, собственно, плачу, – сказала она и улыбнулась, пытаясь в суматохе найти носовой платок. – Я так рада, что снова тебя вижу, папа. Но ты похудел. – Она вновь шмыгнула носом.
– Ну-ну, будет тебе! Мама, однако, уже ждет тебя. Комната приготовлена. Марсию мы устроим в комнате Мэри. Мэри на Рождество не приедет – у нее другие планы. Я эту девчонку не понимаю, Сюзан. Так и кажется, что она не имеет к нам никакого отношения.
– Таких, как она, много, – сказала Сюзан. Ей не хотелось говорить о Мэри. Она поцеловала смуглую щеку отца и пошла на кухню к матери. Та стояла у стола и нарезала хлеб. Увидев Сюзан, она подставила для поцелуя увядшую щеку. Джейн уже чистила картошку.
– Ты выглядишь все так же, мама. – У нее все еще была крепкая фигура, а в выцветших русых волосах – ни одной седой нити. И только лицо было покрыто паутиной морщинок – некогда светлая и нежная кожа ее увяла.
– Это потому, что я здорова, – сказала мать. Затем она посмотрела на Сюзан. – Но ты, однако, исхудала, Сюзи – такой худой ты еще не была. Но это дело поправимое… Тебе не кажется, что Джон больше похож на Марка? Но скорее фигурой, чем лицом.
– Я и не замечала, – сказала Сюзан. Она оглянулась на сына. Марка уже слишком давно не было в живых, и теперь перед нею был только Джон.
– Я уже его почти и не помню, – грустно сказала мать. – Его родители никак не могут прийти в себя. Заперлись дома и вообще не показываются на людях. С того времени, как они перестали ходить в церковь, я их и не видела. В церкви они не были с того воскресенья, как умер Марк. Ты помнишь, что он умер в воскресенье? Говорят, что после его смерти, они перестали верить в Бога.
– Я вообще не знаю, какой это был день, – сказала Сюзан. Она должна была бы сходить навестить родителей Марка. Но зачем? Как только умер Марк, они исчезли из ее жизни. Какую веру она могла бы им вернуть? Она сама теперь живет всего лишь мгновениями своей собственной жизни.
В духоте кухни остро пахло пряностями. На окне стояли красные пеларгонии, на которые светило слишком уж пронзительное солнце. Мать посыпала коричным сахаром краюшки хлеба, намазанные маслом.
– И я бы одну съела, – попросила Сюзан. Когда она была маленькой, то спешила из школы ради хлеба с маслом и коричным сахаром домой. Она взяла ломоть и вонзила в него зубы.
– Я и не знала, что ты любишь хлебушек с сахаром, мама! – крикнула ей Марсия.
– Еще как! – ответила Сюзан.
Хлеб был очень вкусным; она медленно съела его весь, до последней корки, затем пошла наверх в свою комнату. Она была точно такой же, какой Сюзан ее некогда оставила: голубые в клеточку хлопчатобумажные шторы, голубое покрывало на кровати и коврик на полу. Сюзан уселась в плетеное кресло. Она чувствовала, как ослабевает и спадает напряжение – нервы и мускулы ее были словно туго натянутые струны. Теперь она возвращалась к себе, в свое собственное я. Она хотела спать, только спать, чтобы не нужно было ни с кем говорить и никого слушать. О детях позаботились, так что ей не надо было думать о них. Она встала, стянула с себя соболью накидку, которую ей подарил Блейк, и повесила ее в шкаф. Там все еще висел ее старый голубой халат, чисто выстиранный. Сюзан сняла платье, накинула халат и легла на невероятно мягкую знакомую постель. И мгновенно провалилась в сон.
Проснувшись, Сюзан увидела склонившуюся над ней мать. Горел свет и на улице было темно.
– Мы за тебя испугались. Не больна ли ты, Сюзи?
Она попыталась сесть. Здесь стояла оглушительная тишина. В городе она привыкла к шуму.
– Нет. Я просто устала. Как прекрасно оказаться снова дома!
– Ужин уже готов, – сказала мать, – Сегодня у нас отличные устрицы. Дети уже едят – они, кажется, совсем оголодали. Боже мой, та твоя женщина – как ее зовут? – она ужасно ловкая.
– Джейн? – зевнула Сюзан.
– Не могу же я сразу называть каждого по имени, – запротестовала мать. – И потом, Сюзан, ей, наверное, стоит есть со всеми за одним столом?
– Нет, она бы себе места не находила.
– Ну, – сомневалась миссис Гейлорд, – я предполагаю, что ты ее хорошо знаешь. Тут, девочка, тебе не надо особо наряжаться – надень только тапочки. Мы тут по-домашнему.
Они уселись за освещенным столом, и отец склонил голову в молитве. Джон и Марсия от удивления перестали есть, не донеся ложечек до рта. Сюзан не учила их молиться перед едой. Запах наваристого супа проник в ее ноздри. С наслаждением она взялась за еду.
В тихом родительском доме не происходило ничего. Родители не очень-то много говорили и между собой и с ней. Они не спрашивали о ее жизни, и она о ней не говорила.
– Блейк сожалеет, что не смог приехать, – сказала она в первый же вечер. Мать, которая слушала ее лишь в пол-уха, осматривая стол, ответила:
– Да, жаль. Может быть, сможет приехать как-нибудь потом.
Блейк каждый день посылал ей телеграммы, так что Сюзан не ощущала его отсутствия. Она была удивлена этим и иногда боялась этого. Наверняка, скоро ей начнет недоставать его. Как только на нее навалится тоска по нему, то сразу же она тронется в обратную дорогу.
Но проходил день за днем, а Сюзан все еще не хотелось уезжать. Она жила в тишине и не нуждалась ни в чем, кроме как в настоящем отдыхе. Однажды она вспомнила о своей ферме, но и туда ей ехать не хотелось. Она напомнила бы ей о Марке, а она не хотела вспоминать никого и ничего. Она чувствовала, что в ней что-то медленно высвобождается, распрямляясь, как распрямляется дерево, освободившееся от большого груза.
– Может быть, ты хочешь пригласить подруг? – спросила у нее мать. Сюзан покачала головой. О чем бы она с ними говорила?
И только когда в воскресенье перед Рождеством они пошли в церковь, она увидела на скамье перед собою Хэла с Люсиль и между ними трех их детей. После мессы Люсиль подлетела к ней с криком: «Сюзан, как прекрасно, что ты здесь! Мы слышали такие изумительные вещи! Не говори мне, что это твои дети! Ты не состарилась ни на день, а я уже настоящее пугало – толстая, просто ужас! Это я раздобрела после Джимми. А это моя единственная девочка Леора».
Сюзан посмотрела на бледную, худенькую девочку, которая, единственная из детей, походила на Хэла.
– Однажды я услышала, как ты плакала, и взяла тебя на руки, – сказала ей Сюзан. – Но ты не можешь помнить об этом.
Девочка испуганно завертела головой, а Люсиль разразилась своим мощным смехом.
– Леора все еще плакса, – сказала она весело. – А вот и Хэл, Сюзан! – Хэл стоял здесь, большой и робкий, с намечающейся лысиной. В этот момент ею завладели воспоминания о Марке. Если бы Марк был жив, она стала бы одной из них. И что – что вообще случилось бы с ней, если бы Марк был жив? Теперь же она была слишком далека от них.
Сюзан много гуляла в эти дни. Зима была очень теплой.
– В этом году не будет много снега, – сказал мистер Гейлорд, когда дети посмотрели на небо. – Я заметил, что кукуруза была слабой, и белки не очень-то спешили запастись орешками. Это тоже предвещает мягкую зиму.
Сочельник выдался светлым, утро было, словно февральское, залитое спокойным теплым солнцем. Тогда Сюзан вышла на прогулку к саду миссис Фонтен. Дом был заперт, и ворота на замке. Сюзан перелезла через низкую каменную ограду и зашагала по газону, покрытому опавшими листьями, пока не увидела маленькое озерко. Там на берегу стоял на коленях ее амурчик и смотрел в воду. Сюзан рассматривала его, словно никогда до этого не видела. Она не вспоминала о нем целые годы, так, как забывают о ребенке, который умер сразу же после рождения. И она не вспомнила, что создала его для того, чтобы они с Марком могли пожениться.
«Он вполне хорош, – думала она, даже не вспомнив о причине, вызвавшей его появление. – Он выглядит, как живой, хотя я тогда еще почти ничего не умела».
Ветер сбросил вниз пригоршню последних листьев; они падали на амурчика, цеплялись за него, слетали и невесомо ложились на тихое, мелкое озеро… Как давно это было! Она словно была укутана в бесконечную тишину.
Даже Рождество не вырвало ее из этой тишины. Оно со своими хорошо знакомыми и такими близкими ритуалами прошло стороной. Когда кончился Сочельник и Сюзан осталась одна в своей комнатке, она осознала, что Блейк не послал ей никакой весточки. Его подарок висел на рождественской елке – маленькие квадратные часики, усыпанные алмазами, но с ними не было никакой открытки. Пакетик прибыл прямо из магазина. Сюзан решила было позвонить Блейку, но передумала.
* * *
Как-то отец вдруг попросил ее:
– Поиграй мне немного, Сюзан. Теперь у меня не очень-то много возможностей послушать музыку.
Они поднялись наверх, в мансарду. Сюзан играла композиции, за которые не бралась уже много лет. Отец сидел и слушал, положив на губы пальцы своей прекрасной руки. Слушая музыку, он всегда прикладывал руку ко рту.
– Ты еще пишешь стихи, папа? – спросила она его во время игры.
– Нет-нет, я уже отказался от этого, – ответил он со вздохом.
– Но от южных морей ты, однако, не отказался? – спросила она его с улыбкой. Правой рукой она извлекала из инструмента серебристые высокие звуки, а тихие басы следовали за ними, как эхо.
– Иногда я немного подумываю о них, – сказал он. Затем он улыбнулся ей, как пристыженное дитя. – Тебе, наверняка, ясно, что я всегда знал, что никогда туда не попаду, – сказал он спокойно. Он закрыл глаза; Сюзан играла еще час, а он слушал.
А затем, доиграв обожаемого им Сибелиуса, она обернулась к нему. Он смотрел на нее, дрожал, и в его голубых глазах стоял страх.
– Папа! – порывисто выкрикнула она.
– Где-то в жизни я сбился с дороги, Сюзан, – прошептал он. – У меня было чувство, что я иду по главной дороге, но попал-то я в тупик! И выбраться из него мне не удалось.
– Но, папа, – умоляюще сказала Сюзан. Она подошла к отцу, обняла его, крепко прижалась к нему лицом. Состариться и слишком поздно узнать, что ты сбился с правильного пути, узнать, что возврата нет, что ты провел жизнь в пестрых фрагментах – это уже предвестие смерти.
– Я растратил жизнь, – продолжал горестно шептать он. – Я растратил сам себя, лучшие годы соблазнили меня и покинули – я не достиг того, чего мог бы достичь. – Сюзан встала перед отцом на колени и судорожно вцепилась в него. Ее обуял страх, гораздо больший, чем его страх, потому что она осознала полностью то, что он имел в виду.
Вот так и с ней случилось. Уходил год за годом, и это было все.
– Но я думаю, это уже неважно, – сказал отец. – Я явно не нужен был миру – это мне недоставало его. Видимо, никому это неважно – только мне.
– Папа! – горячо зашептала Сюзан. Она все еще стояла рядом с ним на коленях. – Может быть, ты не все еще упустил!
– Если ты не обретаешь наконец то, что себе наметил, то вся жизнь, прожитая тобой, теряет свой смысл, – медленно сказал он. Затем внезапно оттолкнул ее и встал. – Ну, что же… – сказал он и отвернулся, но в глазах у него остался страх.
* * *
И его страх стал светом в ее душе. Ночью, лежа без сна, Сюзан пыталась осознать, чем же все-таки оказалась ее жизнь. Свирепствовавший вокруг нее ужас внезапно открыл ей истину: Блейк, Блейк является причиной ее неудовлетворенности! Она, не подчинившаяся никому, сдалась ему, потому что любила. Теперь она уже знала, что Марка она любила не так сильно, потому что он не причинил ей вреда. Но Блейк на нее давил. Сюзан подчинялась ему, и время уходило. Она любила его и боялась одновременно: чтобы он не злился на нее, она позволяла делать с ней что угодно. Поэтому она чувствовала в себе смертельную усталость. Он формировал ее с той же уверенностью, с какой лепил свои статуи из глины, а ее дух, теперь уже покорный, все больше слабел. Она не понимала этого, пока не уехала от него. То существо, в которое он ее преобразовывал, обладало не свойственными Сюзан чертами… Она припомнила, как однажды отец внезапно доверился ей: «Когда я женился на твоей матери, это было маленькое розоволицее созданьице с золотыми волосами. Я думал, что она будет вполне покладистой женой. И только после свадьбы я установил, что это – особа самая упрямая в мире. Эта хорошенькая и глупая женщина все знает лучше и во что бы то ни стало добивается своего. Она уничтожит любого, кто посмеет ей прекословить. Если бы я только мог перестать ее любить…»
