Текст книги "Гордое сердце"
Автор книги: Перл Бак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)
* * *
В этом есть нечто странное: когда на нее смотрит Блейк или же старый мистер Киннэрд, она не может делать ничего. Но ей совсем не мешает присутствие посторонних людей. Однажды утром к ней в окно заглянули дети, а когда она вышла на улицу, то обнаружила, что туда они добрались по узкому карнизу, и теперь висят, уцепившись пальцами за раму окна.
– Вы можете войти ко мне, если хотите, – позвала она их.
Подталкивая друг друга и громко сопя, мальчики застыли на пороге.
– Ну, вы посмотрите, а я буду работать дальше, – сказала Сюзан. Они стояли и таращились на нее. Голова негритянки уже высвободилась из мраморного блока, начинали вырисовываться сильные плечи.
– Ребята, – выкрикнул хрипловатый голосок, – вот это черномазая что надо!
– Это пойдет на могилу, – сказал второй. – Я один раз был на кладбище, и таких ангелов там было полно, и все сделаны из камня.
– Черномазый не может быть ангелом! – презрительно прошептал еще кто-то. – Ангелы белые. Я их видел в рождественской программе в Радио-Сити!
Внимание этих мальчишек было привлечено всего лишь на несколько минут. «Пошли, пошли, – шептали они, – тут ничего нету». И, как один, они исчезли. Они нисколько не мешали. Их взгляды, столь живые и любопытные, не привели ее в отчаяние. Сюзан начала напевать: «Ах, это будет – слава мне!» Старое, знакомое, глубокое удовлетворение пронизывало ее, словно постепенно усиливающийся дождь, пропитывающий землю до самых глубоких корней жаждущего дерева. Она не понимала природы его происхождения и даже не удивлялась ему. Ей было достаточно, что это было так. Она уже не изучала свой внутренний мир.
* * *
Сюзан хотелось поделиться с Блейком своей радостью. И она находила это естественным: когда двое любят друг друга, радость одного должна быть радостью другого. Но как раз в эти дни Блейк был в бешенстве, так как выставку его модернистских работ высмеял один из директоров музея.
– Но, милый, – сказала Сюзан, удивленная его раздражением. – Ведь она же понравилась многим критикам! – На следующее утро после открытия выставки он сидел, обложившись газетами, а за завтраком зачитывал все, что о нем написали. Без смущения, принимая, как должное, он читал умные изящные словосочетания: «исключительная, пронзительная легкость», «абсолютное владение абстракцией», «несомненно, авангард наших модернистов». А потом старый Джозеф Харт написал в «Таймс». Она пришла домой в прекрасном настроении, но Блейк бесновался.
– Я мог бы подать на него в суд! – кричал он. – Как он мог позволить себе сказать о моих статуях, что они мелкие? Элегантные? – конечно, они элегантны! Такими они и должны быть. Придурок старый! Ему хотелось бы, чтобы мы копировали Микеланджело и античность. Он не осознает, что они были модернистами в свою собственную эпоху – только ее ты можешь знать в совершенстве.
– Дорогой, из-за какого-то одного старика!..
– Да, такого осла еще поискать! Но что хуже всего – у. него влияние. «Тайме» не должна была его печатать! – Губы Блейка были сжаты в линию, брови нервно подергивались. Не в состоянии сидеть спокойно, он расхаживал по комнате.
– Мне придется судиться с ним – он оскорбил мое достоинство, – бубнил он.
– Не сходи с ума, Блейк! Неужели тебе это так важно?
– Я ведь знаю, что я прав! – кричал он.
Она думала, что Блейк об этом никогда не забудет. Всю неделю он был хмур, потерял аппетит и интерес к работе. А затем в один прекрасный день, когда ее ожидание стало невыносимым, она получила письмо из Парижа. Салон отверг ее «Коленопреклоненную».
– Пусть катятся к черту, как это они могли позволить себе подобное? – заявил Блейк, злорадно улыбнувшись.
– Видимо, она не достаточно хороша для них, – сказала Сюзан спокойно и сложила письмо. Она отреклась от «Коленопреклоненной», которую начинала делать, когда влюбилась в Блейка.
– Неужели тебя это не огорчает? – с интересом спросил он.
– Конечно, огорчает, но меня уже ничто не может остановить. К тому же, – добавила она, – у меня складывается впечатление, что я уже рассталась с «Коленопреклоненной».
– Ну, – сказал он, – по всей вероятности, тут замешана еще и политика. Ты иностранка, а французы отнюдь не космополиты. И кроме того, ты женщина, Сюзан. Тебе не стоит ожидать…
– Чего? – невозмутимо спросила она.
– Точного такого же отношения, как к мужчине, – договорил он и впервые за последние несколько дней засмеялся. – Не обращай внимания на это, Сюзан, – сказал он необычайно нежно. С удивлением она отметила, что его что-то обрадовало. Она даже не старалась понять, что.
* * *
Наступила весна, и Сюзан поняла, что никогда прежде ей не удавалось полностью прочувствовать весну. В сельской местности она проявлялась постепенно. Снег таял, превращаясь в несущиеся мутные потоки, зеленели веточки вербы, из-под мертвой прошлогодней листвы побивались свежие побеги, и капризные мартовские ветры гоняли зиму с места на место. Но здесь, в Нью-Йорке, в один прекрасный день зима сменилась весной. Сюзан ежедневно ходила в ателье, и ей уже были известны имена многих обитателей того квартала. Управляющего домом, мужчину с грязным лицом, звали Динни Кинг; его жена миссис Кинг однажды зашла навестить Сюзан, держа в каждой руке по ребенку. Она уселась на стул и долго смотрела в пустоту, пока Сюзан работала. Уже уходя, она высказалась: «Да, говорю я Динни, хорошо, что у вас есть время на такие штучки. Я бы со своими заботами такое не одолела бы».
Сюзан уже знала Ларри, Питера и Джеймса; Смайки изредка разговаривал с ней и называл ей имена других детей, указывая на них маленьким грязным пальчиком.
– Вон те – Конниганы, у которых отец помер. Их зовут Минти и Джим. Джимми был в исправительном доме. А вон тот – это Иззи – мы с ним играем не каждый день, а только когда хотим, понимаешь?
– А его это не обижает? – спросила Сюзан.
– Ему надо радоваться и этому, – сказал презрительно Смайки. Когда Смайки был один, он всегда был невероятно заносчив.
Она узнавала о жизни этих людей по выкрикам, раздающимся из окон, по глухим ударам и плачу, по докторам и священникам, приходившим и уходившим. Однажды утром она увидела лежавшую на тротуаре женщину со странно раскинутыми руками и ногами; полицейский криками отгонял толпу.
– Это старая миссис Брукс с последнего этажа, – проинформировал ее оказавшийся рядом Микки Кинг. – Она всегда говорила, что в один прекрасный день выпрыгнет сверху, ну вот так и сделала. Мой папа шибко на нее обозлился, ну а что теперь с нее возьмешь, она же мертвая!
Был такой прекрасный день, весенний и ликующий, что эта седоволосая старая женщина его попросту не вынесла.
– Могла бы я чем-нибудь помочь? – просила Сюзан у полицейского.
– Увы, нет, мадам, разве что, если бы увели этих чертенят. Это выглядит, прямо как спектакль, сыгранный только для них.
– Пойдемте все со мной, – сказала она, – я угощу вас мороженым.
Она вывела их из толпы, пересчитала и заплатила официанту за мороженое для всех. Когда она вернулась, тротуар уже был чист. Полицейский продолжал свой обход, и люди ходили туда-сюда и наступали на место, где недавно лежало тело несчастной миссис Брукс.
Спрятанная в суете этого квартала, Сюзан, не прерываясь, продолжала работу, не спеша, но и не откладывая ее, методично погружаясь в мрамор. Утром она выходила из дома на весеннее солнце, а возвращалась из ателье светлым весенним вечером. Иногда внезапный порыв ветра, ударявший в окно, заставлял ее на минутку поднять голову, так как все звуки улицы исчезали в шуме дождя вплоть до того момента, как появлялось солнце. Дети, дождавшиеся его появления, выскакивали из домов и с веселыми криками отправлялись в путешествия по ручьям и исчезающим лужам.
День за днем она без устали отсекала и стесывала мраморную твердь, в иные моменты откалывая большие куски, а иногда прикасаясь к мрамору мягко, словно кистью рисуя линию губ и век, или же рельеф колена и щиколотки. В самом начале лета она завершила свою «Черную Америку».
В этот день, закончив уборку, Делия еще раз остановилась у статуи и громко расхохоталась.
– Я бы померла от стыда, если бы я действительно так выглядела! – заявила она. – Мне страсть как полегчало, когда вы сказали, что вы это делаете по собственному воображению! – Она запнулась, серьезная и огромная. – Мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь подумал, что я неприличная женщина, золотце!
– Да никому и в голову не придет, что это вы, Делия, – согласилась Сюзан.
– Ну, конечно, не придет, вот мне и полегчало!
Сюзан уже было ясно, что огромная черная фигура является одной из множества других, которые последуют за ней, она не знала только, сколько их будет. Мимо нее проходили целые процессии лиц и фигур. Ежедневно она замечала, по крайней мере, одну, которая прямо-таки просилась в мрамор. Из всех она выбрала супружескую пару – шведов, владельцев маленького ресторанчика. Они обходились без помощника: вместе готовили еду, вместе мыли посуду и обслуживали маленькие столики с черно-белыми клеенчатыми скатертями. В старые времена они бы, пожалуй, вели кочевую жизнь, странствуя по пустыням на воловьей упряжке. Однажды Сюзан зашла в их ресторан и, сидя за накрытым столом с домашними закусками, спросила у хозяйки:
– Вы позволили бы мне, естественно, это относится и к вашему супругу, посидеть здесь и порисовать вас за работой?
– Конечно, – сердечно отозвалась шведка, – ведь от этого, пожалуй, больно не будет, что скажешь, Гэс?
– Да ради Бога, – прохрипел тот, балансируя горой посуды.
Сюзан ходила туда целых четырнадцать дней, день за днем наблюдала, рисовала и слушала их разговоры. В последний день она порвала все рисунки и начала работу с итальянским мрамором. Эту композицию она назвала «Северная Америка». У мужчины и женщины, одетых в народную шведскую одежду времен переселения, были высокие, стройные фигуры и волевые лица, подставленные резкому северному ветру. Они олицетворяли дух и волю своей нации.
Однажды, когда на улице стало слишком жарко, пришел Смайки. Присев на стул, мальчик рассматривал голову мужчины, над которой работала Сюзан.
– Это, случаем, не Гэс? Похож на него, только этот чуток побольше.
Она кивнула, продолжая отсекать твердые пластинки.
* * *
Блейк относился к ней все так же мило. Пожалуй, они не были так близки друг другу, как раньше, но все же некоторым образом они были еще ближе. Когда они не виделись целый день, то вечером развлекались столь живо, как никогда до этого, когда весь день они проводили вместе. В те дни, когда они совместно проживали каждое мгновение, им было уже не о чем говорить. Один в совершенстве знал другого, так что они общались скорее прикосновениями, чем словами. Но слово является наиболее определенным средством общения. Сюзан не чувствовала себя теперь прирученной или же, точнее, – не очень. Но, может быть, ей надо постараться не приходить домой слишком поздно?
Однажды она вернулась вечером, ноги ее болели от долгого стояния, а руки занемели; но на усталость она не обращали внимания. У нее ведь великолепное тело. Какое-то время назад она излишне похудела, но теперь снова обрела силу и вернулась в прежнюю форму. Сюзан взбежала наверх, выкупалась, надела старое мягкое, длинное платье красновато-коричневого оттенка и пошла к Блейку. Блейк, пожалуй, немного изменил свое отношение к ней, она не будет обращать на это внимания. Теперь он уже не приходит к ней в ее комнату, как только она вернется, не наполняет ей ванну, не причесывает ее и даже не подбирает ей платья на вечер. В соответствии со старыми традициями он ждал ее внизу в гостиной. Наклонившись к нему, Сюзан хотела его поцеловать, но он ограничился небрежным и быстрым поцелуем. Но даже и на это она не будет обращать внимания. Он увлеченно читал книжку о югославской скульптуре. Сюзан устало опустилась рядом с ним и вложила руку в его ладонь. Так они сидели молча, пока Кроун не объявил, что ужин на столе. Она не будет изводить себя мыслями о Блейке. Она знала, что стоит ей сдаться ему, как он тотчас подчинит ее себе и из своего дикого упрямства будет претендовать на ее непрестанное внимание. Да, они немного охладели друг к другу, но ей приходится выбирать между победой и поражением…
Они ужинали одни. Сюзан тихо сидела и слушала его рассказ о том, что ему удалось сделать за день. Затем они пошли наверх, и Сюзан очень внимательно осмотрела его работы и сразу же поняла, что он замыслил и что ему удалось. Он работал с невероятной выносливостью. Это был не ее стиль, но она воспринимала красоту длинных, стройных линий, скошенных глаз и разлетающихся бровей, красоту стилизованных лиц, которые он так любил и с таким совершенством мог вызывать из небытия.
– В них красота математики, выраженная человеческой внешностью, – сказала она, и его порадовала ее похвала. – Ты ухватил нечто существенно большее, – добавила она пылко, не только из-за того, что любила Блейка, но и потому что верила в то, что говорит.
Это уже снова происходило зимой, когда Блейк сделал Марсию в гипсе и когда создал статую Сони Приваловой, русской балерины, вызвавшей повсюду бурное восхищение. Он работал очень быстро. Через месяц он завершил работу над Марсией. Высокая и хрупкая, со склоненной головой и ровными, коротко остриженными волосами, падающими на узкое личико, со сложенными руками. Это была Марсия, сотканная из противоречий, с худым, почти кошачьим тельцем.
Марсия уже тогда не хотела учиться ничему, кроме танца, а когда на Рождество она встретилась с Соней, то начала ежедневно клянчить у Сюзан: «Не надо мне больше ходить в школу. Отдай меня учиться танцевать, мамочка, по-настоящему танцевать, как Соня!»
– Соня глупая, – сказал Джон ледяным тоном. – Она и читать не очень-то умеет – то есть, я еще не видел, чтобы она читала книжку.
– Я тоже не люблю читать книги, – сказала Марсия и подразнила его. – Книги – как мертвецы. Ах, мамочка, ну разреши мне танцевать, прошу тебя!
– Этому ребенку следовало бы серьезно учиться танцевать, – сказала Соня Сюзан. Она приходила теперь часто, потому что выступала не более трех раз в неделю. Кроме того, Блейк создавал ее в своей пресловутой терракоте, с которой не могла сравниться никакая другая обожженная глина. Соня завороженно следила за порхающими руками Блейка. Его ателье притягивало ее.
Впервые случилось так, что Сюзан законченная работа Блейка не понравилась. Она стояла перед распростертой терракотовой фигурой Сони и молчала. Блейк ждал, он был уверен в ее похвале.
– Не восхитительна ли я! Ну что за прелесть! – пылко выкрикивала Соня.
Она сидела на большом диване Блейка, подтянув колени к подбородку, мускулистое, сильное тело ее было обтянуто коротким платьем из белого сатина.
– Блейк, вы гений! Я нравлюсь сама себе такой, какой вы меня сделали!
Но Сюзан сказала озабоченно:
– Что-то в ней не так.
– Что ты этим хочешь сказать? – спросил Блейк.
На мгновение она забыла, что они супруги, что они все еще любят друг друга. Она забыла, что она жена и что она обращается к мужу. Она видела всего лишь статую, которая не выражала сущности Сони. Блейк наложил на Соню печать собственного стиля. Он не смог укротить себя настолько, чтобы увидеть ее такой, какой она была в действительности. Впервые его обманул инстинкт при выборе материала. В этот момент она осознала, что Блейк в своем творчестве никогда не достигнет большего. Какой бы сюжет он ни выбирал, он всегда сделает его в своей манере, иначе он не справится с ним.
– Мне не кажется, что к ней подходит глина, Блейк, – сказала Сюзан. Она пригляделась к Соне. – Посмотри на форму ее головы и на ее тело. Она явно принадлежит к тому типу, который надо резать в камне. Я часто об этом думала. И танец у нее глиптический – я хочу этим сказать, что можно было бы создать серию ее фигур в мраморе или в другом камне, но довольно твердом, может быть, в хептонвудском. Она не такая хрупкая, какой ты ее представил – она массивная – отсюда и мощь ее танца. Ты же, наоборот, сделал ее эфирной, чтобы глина выдержала ее, но даже и в этом случае она недостаточно прочна. Она просто не далась тебе.
Сразу же Сюзан стало ясно, что она взбесила его.
– Ты настолько отупела от тесания своего камня, что уже ничего другого не понимаешь, – ядовито сказал он. – Кроме того, от меня ничто не ускользает.
– Но ведь мне твои вещи нравятся, Блейк! – запротестовала она.
– Вот это – лучшее из того, что я когда-либо сделал.
– Марсия лучше, – ответила Сюзан.
Она могла льстить ему, уступать и угодничать, но как только речь заходила о творчестве, Сюзан становилась бескомпромиссной. В творчестве человек всегда должен быть честным. Соня смотрела на них странным взглядом; светлые, слегка раскосые глаза на ее скуластом смуглом лице так и светились.
– Вы в ней не узнаете Соню? – резко спросила она Сюзан.
– Нет. Она не говорит вашим голосом. Я слышу, как статуя говорит, когда в ней бьется жизнь. Но эта – всего лишь статуя. Она немая.
– Но я все равно предложу ее Академии, – сказал Блейк.
– Блейк, почему ты на меня злишься? – допытывалась Сюзан, заглядывая ему в глаза.
– Я не злюсь, – ответил он и улыбнулся Соне. – Ты меня только развлекла. Сюзан увидела, что он в упор смотрит на Соню, хотя ярость еще не покинула его. И внезапно ярость обуяла и ее.
– Соня, вы будете мне позировать? – спросила она не дрогнувшим голосом. – Я сделаю вас в мраморе и покажу Блейку, что я имею в виду.
– И вы тоже! – воскликнула Соня и рассмеялась громко и открыто. – А почему бы и нет? Это будет забавно!
– Все. Уходим! – внезапно заявил Блейк. – Я уже больше не могу находиться в этом доме.
Они зашли в бар, куда теперь Блейка часто тянуло. Она наблюдала за ним. Как красиво танцует он с Соней! Сюзан сидела, подперев голову руками и как сторонний наблюдатель восхищалась их красотой и наслаждалась ею. Когда он вернулся и вопросительно посмотрел на нее, приглашая на танец, она покачала головой и улыбнулась.
– Я бы лучше посмотрела, как танцуете вы, – сказала она.
– Но ведь вы не хотите этого! – вырвалось у Сони. Она смотрела на Сюзан широко раскрытыми, изумленными глазами.
– Нет, – сказал Блейк, – она хочет. Этого у Сюзан не отнимешь. Она слишком простодушна для вранья. Ты ведь нисколько не лукавишь, правда, Сюзан?
Он уже не злился, и Сюзан была рада. Ведь она и действительно не была хитрой. Ее мозг не работал столь изощренно, быстро и легко, как у Блейка и его друзей. Ее мышление таинственно исходило из глубины ее естества, и только по прошествии какого-то времени она могла выразить свою мысль, облекая ее в слова. Сюзан улыбнулась Блейку.
– Потанцуйте еще, – попросила она его. – Вы оба такие красивые.
Он засмеялся и встал.
– Ах, Сюзан, моя образцовая жена! Пойдемте, Соня!
Они танцевали. Откуда-то сверху упал круг белого света и нашел их в танцующей толпе. Люди узнали Соню, и Блейк был горд, что они видят его с ней. Лицо его было словно высечено из камня, на нем застыло холодное и надменное выражение. Казалось, он никого не видел и ничего не чувствовал, но Сюзан знала, что как раз из-за того, что он все видит, он натягивает маску равнодушия и прикрывает глаза. Оркестр заиграл тихую, плавную мелодию. Только для них. Все остальные замерли, глядя на эту красивую пару. Сюзан рисовала карандашом, одолженным у официанта, быстрыми, уверенными штрихами Соню, какой она должна была родиться в мраморе. Таким было начало «Танцующей русской» – следующей из ее американской серии.
Когда они вернулись домой, Сюзан первой вошла в гостиную и в дверях с удивлением оглянулась. Она увидела, как в темном холле Блейк прижал к себе Соню и поцеловал ее быстро и жестко. Сюзан отвернулась и быстро пошла к камину. Мгновенно они оказались рядом с ней в комнате, весело посмеиваясь.
– Позвони, чтобы принесли что-нибудь выпить, – попросил ее Блейк. Сюзан не ощущала тепла, хотя Кроун сложил высокую горку поленьев, из которой вырывались высокие языки пламени… Блейк и Соня! Они даже не были возбуждены этим поцелуем. Это означало лишь то, что он не был первым.
– Да, конечно, – сказала она рассеянно. Она присела на край дивана и протянула руки к огню. Ей было холодно. Кроун принес виски и содовую. Так как Сюзан никогда не пила, то в третий стакан он не налил.
– Кроун! – резко сказала она. – Пожалуйста, налейте и мне!
– Да, мадам, – сказал он удивленно, и Сюзан, спохватившись, заметила, обращаясь ко всем троим:
– Немножко холодно, не так ли?
– Мне – нет! – засмеялась Соня. – Мне всегда жарко. Ах, как мне хочется спать! – Соня зевнула и прикрыла рот смуглой рукой. – Отвезите меня домой, Блейк, вот только выпью еще один стаканчик! Сюзан, так я приду к вам завтра в десять, да? У меня такое сумасшедшее желание, просто жажда быть высеченной в мраморе. Мрамор переживет века, так ведь? И когда от меня останется прах, и мое изображение работы Блейка развалится, как старая глиняная ваза, мрамор все еще будет существовать.
– Да, – сказала Сюзан.
Нет, они не были возбуждены. Этот их поцелуй не был первым.
* * *
Она лежала в постели в своей комнате и ждала, пока Блейк не вернется из гостиницы, где жила Соня. Он пришел очень быстро, не задержавшись там, и присел к ней на постель. Он был столь естественным, столь милым, что у нее не хватило духа спросить у него: «Почему вы с Соней целуетесь?»
Если бы она это сказала, то он пожал бы плечами, посмеялся и подразнил ее. «Неужели ты ревнуешь? Поцелуй ничего не значит, Сюзан. Я разрешаю тебе целовать кого захочется».
А если бы она ответила: «Я не хочу целовать никого, кроме тебя, Блейк», – он снова рассмеялся бы и сказал: «Ну тогда целуй меня». И наклонился бы за поцелуем.
– Знаете, Сюзан, Блейк прав, – сказала Соня. Она танцевала, и голос ее звучал отрывисто в промежутках между замысловатыми движениями. – Вы на удивление просты.
– Вы полагаете? – сказала Сюзан. – У меня еще не было времени подумать над этим. – Она энергично зарисовывала одну позу за другой.
– Вот это Блейк, – сказала Соня. Она сделала серию танцующих нервных коротеньких шажков. Да и всем своим телом она пародировала Блейка. Сейчас она действительно была как Блейк, хотя ни в малейшей степени не была на него похожа. Сюзан перестала рисовать и с интересом всматривалась в Сонин танец. Теперь она не могла рисовать. Она не знала, как уловить представление Сони о Блейке. Наблюдая за ней, она осознала, что никогда даже и не думала о портрете Блейка. В мраморе она Блейка представить не могла. В нем было нечто изменчивое, что невозможно уловить и зафиксировать. Соня танцевала, быстро сменяя одну позу другой.
– А вот это вы. – Соня застыла, покачнулась и перешла в медленное, чувственное стихийное движение, слегка скованное. – Столь простая и детская – без капризности, без кокетства; в Блейке есть кокетство, но в Сюзан – нет. Сюзан печальна, но не знает об этом. Печаль абстрактна по своей сути, а боль является основой жизни, и кто поднимется к этому познанию, познает спокойствие и покой.
Но Сюзан не слушала. Она рисовала так быстро, как это ей позволял уголь, резкими, жирными черными линиями, что было ее личным методом запечатлевания сюжетов. Она никогда не делала эскизов будущей работы. Она всегда обладала совершенным представлением своей модели, как та будет выглядеть в мраморе. Сейчас же она изучала Соню.
– Так, достаточно, – сказала она. – Больше мне не нужно.
Соня перестала танцевать, подошла к ней и схватила несколько листов.
– Вы видите меня совершенно иначе! – воскликнула она. – Какая же Соня настоящая? Кому верить – Сюзан или Блейку? Что же я есть?
Сюзан не ответила; да она ее и не слышала. Она в задумчивости прохаживалась среди своих глыб мрамора. Ни разу за все это время она и не вспомнила, что Блейк вчера вечером целовал как раз Соню. Смутную боль, угнездившуюся где-то внутри нее, с трудом можно было назвать воспоминанием.
* * *
Однако одним апрельским утром Мэри безжалостно вызвала это воспоминание. Сюзан как раз заканчивала первую из трех фигур Сони, вырезанных массивной круговой группой. Каждая из них была частью Сони, все три будут образовывать целое: Соня устремленная, застывшая в прекрасной позе смелой возвышенности, Соня статичная, всего лишь перебирающая ногами, с руками за спиной, Соня поникшая, походящая на плакучую иву. Сюзан еще не создавала ничего, столь сложного в исполнении, потому что пространство, разделяющее и объединяющее все три фигуры, здесь было частью одного целого. Тела не соприкасались, но из каменного основания движение перетекало из одной фигуры в другую, так что переходящим движением были соединены все три. Она внесла Сонину пластику в простоту камня и создала из Сони никак не женщину, а танец.
И тут вдруг пришла Мэри.
– Я как раз иду на обед, – сказала она. Между прочим, на следующей неделе я отплываю в Париж. Парсдейл и Пур меня туда посылают из-за новых проектов. Туда всегда ездит мисс Блум, но, к счастью для меня, у нее воспалился аппендикс.
Она выглядела еще более худой, чем прежде, и была необычайно элегантна. Мэри вынула из сумочки носовой платочек, вытерла стул и присела.
– Ты будешь обедать с Майклом? Я вас обоих не видела уже так долго, – сказала Сюзан. Она работала над коленом поднятой ноги Сони и даже не остановилась.
– Ах, Майкл! – сказала Мэри. – Он на меня сердится.
– Ты хочешь сказать, что вы разошлись? – Сюзан, наконец, посмотрела на сестру.
– Я не знаю, что ты имеешь в виду, – сказала Мэри. Она рассматривала свои хрупкие, смуглые руки и ноги в чулках цвета красного вина. – Чего бы это нам расходиться, если мы еще никогда не были вместе?
Сюзан заколебалась.
– Я не понимаю ваших отношений, потому что я о вас никогда ничего толком не знала. Вы не женитесь, но и никто из вас не женится и не выходит замуж за кого-то другого.
– Супружество! Ты постоянно твердишь только о супружестве! – выкрикнула Мэри. Ее былая сдержанность была отброшена напрочь, по крайней мере, так казалось. Она стала немного разговорчивее и говорила отрывисто и нервно. – Ты, Сюзан, всегда сходила с ума по супружеской жизни. Ты думаешь, что женщины без нее не могут жить!
– Супружество – это одна из важных вещей, – сказала Сюзан мягко.
– Если я выйду замуж, – продолжала Мэри неприятным тоном, – то это будет бизнес. Возможно, я и выйду замуж. Прежде чем вернуться, я приму решение. Все зависит от множества вещей.
– Майкл был чрезвычайно терпеливым. – Сюзан чуть-чуть наметила мускул: на шероховатой поверхности мрамора не было заметно ни черточки, но в камне появилось едва заметное напряжение, словно статуя отозвалась на ее прикосновение.
– Майкл к супружеству не имеет никакого отношения. – У Мэри был сухой, бесстрастный и слишком высокий голос. – За него я никогда не выйду. Если уж выходить замуж, то только за Беннифилда Родса.
Сюзан перестала работать и посмотрела на сестру.
– Я никогда о нем не слышала.
– Несмотря на это, он – личность, – отрезала Мэри. Острыми, красивыми ногтями она, как дятел, постукивала по подлокотнику кресла. – Это главный акционер нашей компании.
Сюзан отложила инструмент. Она стояла на коленях на полу и строго смотрела на Мэри.
– И поэтому ты за него выходишь? – спросила она. Впервые она заметила, что в красивых глазах Мэри не отражалось ничего. Они поглощали даже свет, отражаемый белым мрамором.
– Почему я выхожу за него замуж, если вообще за него выйду, это мое дело, – сказала Мэри.
– Где ты с ним познакомилась?
– Он часто бывает у нас на предприятии.
– Сколько ему?
– Ему еще нет шестидесяти, но выглядит он моложе.
– Майкл, наверное, очень обижен, – сказала она. Ей стало дурно от всего этого. В людях уже не было чести ни на грош. Доброта и благородство уже испарились из людских сердец. На мгновение она вспомнила о Марке.
– С Майклом я всегда была честна. – Голос Мэри сейчас был чист и жесток. – Я никогда ни в чем не притворялась. Я дала ему все, что могла. Он очень хорошо знал, что я никогда не вышла бы за него замуж.
– Но почему, Мэри?
Мэри отложила шляпу в сторону, пригладила коротко остриженные волосы, снова надела шляпу с несколько большим наклоном на левую сторону. Она открыла сумочку, вынула пудреницу, затем засунула ее обратно и щелкнула замком.
– Тот, кто выйдет замуж за Майкла, Сюзан, должен отказаться от всего. А он не отказался бы ни от чего. Я должна была бы стать его частью. А я не хочу быть ничьей частью!
– И даже если ты его любишь?
– И даже если бы я любила его, не знаю как. Я бы не вынесла этого. Ты, Сюзан, не думаешь. Ты только чувствуешь. Ты идешь по жизни с закрытыми глазами, нащупывая дорогу в потемках. Я же своей жизнью управляю и для этого использую мозги. Чувства ни на что не годятся, если речь идет о делах повседневной жизни. Если бы я вышла замуж за Майкла, я никогда бы не знала, в каком положении я нахожусь или же сколько, собственно, у нас денег. Если его мать когда-нибудь умрет, он, может быть, что-нибудь и унаследует, но она, похоже, намеревается жить вечно. И если он будет писать такие вещи, как сейчас, то он никогда ничего не заработает.
– Ты тоже могла бы работать, разве нет? – спросила Сюзан. Она вспомнила Майкла мальчиком, который когда-то, много лет тому назад пришел к ней в мансарду и нарисовал картину – самого себя, как он мчится, сломя голову, на коне к темному лесу.
– Я могла бы, но не буду, – сказала Мэри. – Когда я выйду замуж, то перестану работать. А если это не получится, оставлю все, как есть.
Сюзан снова схватила инструменты. Она хотела работать, много работать. Внезапно ее охватила ярость.
– Женщины, как ты… – медленно произнесла она – женщины, как ты, всех нас отбросят назад на целые столетия. Единственная наша надежда заключается в том, что мы научимся понимать жизнь такой, какая она есть. – Она бешено ударяла по мрамору. Сюзан принялась за обтесывание массивной подставки. Все ателье было заполнено звуками ее ударов. Несмотря на охватившую ее ярость, она все же хорошо понимала, что делает. Руки, управляемые инстинктом, делали свое дело. – Ненавижу женщин, которые не думают ни о чем, кроме того, как побольше выжать из мужчины. Посмотри на Люсиль и на беднягу Хэла! Она думает, что она порядочная женщина. Но она вообще не видит, что Хэл едва жив, что от него почти ничего не осталось. Он всю жизнь не делал ничего, кроме как помогал Люсиль. Он работает целый день, чтобы накормить ее и одеть, вечером приходит домой и помогает ей мыть посуду и укладывает детей в постель, потому что она слишком устала. У него самого даже не было времени, чтобы понять это. Нет, Мэри, не выходи замуж за Майкла! Ты этим, собственно говоря, проявишь по отношению к нему милосердие. Может быть, наконец он узнает, что ты действительно не желаешь его, забудет о тебе и будет тем, кем есть – большим художником. Было бы жаль уничтожить его только потому, чтобы ты могла оставить работу и чтобы ты вообще ничего не делала!
