Текст книги "Бальзак без маски"

Автор книги: Пьер Сиприо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 47 страниц)

ЕЩЕ СОРОК ШЕСТЬ ТЫСЯЧ ФРАНКОВ ДОЛГА

В июле у выходящей дважды в неделю «Кроник де Пари» насчитывалось всего 288 подписчиков, тогда как для превращения этой 16-полосной газеты в ежедневную их требовалось хотя бы две тысячи. Следовало также сократить расходы: Бальзак щедро оплачивал собственные авторские права и платил гонорар журналистам; держал нанятый экипаж, на котором ездил в Шайо; устраивал пышные обеды, на которых не только вербовал новых сотрудников, но и пытался найти, особенно после отъезда Дьюкетта 29 марта, «меценатов», то есть банкиров.

Для успешного продолжения работы требовались контракты рекламного характера, наподобие тех, что заключали Жирарден и Дютак – издатели «Пресс» и «Сьекль». Благодаря рекламе годовая подписка на эти ежедневные издания стоила всего 40 франков, тогда как подписка на выходящую дважды в неделю «Кроник де Пари» стоила 76 франков.

По мнению Анны-Мари Мененже, возможно также, что от «Кроник де Пари», враждебно относившейся к Тьеру и расположенной к Гизо и Моле, отвернулись «тайные покровители правоцентристского толка». Ремюза считает, что из всех периодических изданий, выходивших в Париже с 1830 по 1848 год, одна лишь «Журналь де деба» пользовалась «широкой поддержкой из тайных источников».

Стремясь избежать неприятностей хотя бы в ближайшем будущем, Бальзак выплатил две тысячи франков Бетюну, закупил на собственные средства бумагу и оплатил гонорар нескольким сотрудникам. Одновременно он взял на себя обязательство заплатить по тысяче франков некоторым держателям именных акций. Бувье и Мейнияль («Бухгалтерские сказки Бальзака») подсчитали, что долги Бальзака выросли в это время еще на 46 тысяч франков. 15–16 июля 1836 года Общество пришлось распустить.

К концу 1835 года Бальзака постигла еще одна крупная неудача: сгорел в огне пожара склад магазина «По де Фер», в котором хранились первые листы трех десятков «Потешных сказок», а также экземпляры первого и второго десятков. Ущерб оценивался в семь тысяч франков.

Требовались срочные меры, и 2 апреля 1836 года Бальзак выпустил в свет «призрак»: Собрание сочинений покойного Ораса де Сент-Обена, которое продал за 10 тысяч франков Ипполиту Суверену. Собственное авторство Бальзак спрятал за именем доктора Эмиля Реньо, друга Сандо. За неисчерпаемую услужливость Бальзак называл Реньо «пеликаном». Действительно, мнимое авторство не принесло Реньо никакой выгоды: «Право собственности, прибыль и расходы принадлежат господину де Бальзаку, которому я предоставляю право использовать мое имя на этих условиях». Подпись – Э. Реньо. История эта получила немедленную огласку в редакционных кругах. Сен-Бев официально заявил, что за именем Сент-Обена скрывается «самый плодовитый, самый духовно богатый из современных романистов».

В первой половине 1836 года Бальзак, который и в самом деле не мог писать столько, сколько ему бы хотелось, подвергся суровой критике на страницах «Вер-Вер», «Эко де ля Жен Франс» и «Там-Тама», упрекавших его в спекуляции «соловьями своей литературной лавочки».

Работать над систематизацией написанного ранее Бальзаку помогали два секретаря. Первым был Жюль Сандо, быстро понявший, что попал на самую настоящую каторгу, ибо Бальзак усаживал его за работу едва ли не с двух часов ночи. Второй помощник, граф Фердинан де Грамон, в 1835 году прислал Бальзаку письмо, в котором выражал желание «разделить величие и тяготы писательской жизни». «Я люблю вас, – писал Грамон, – как ни один мужчина не любит свою возлюбленную, как ни один брат не любит своего брата, как ни один ангел не любит Бога […]. Если вам нужна моя жизнь, которую я предлагаю вам, приходите завтра ровно в три часа в галерею Кольбера на улице Вивьен. Я буду вас ждать». Встреча состоялась, и отныне Грамон сделался правой рукой Бальзака. Он вел переговоры с издателями, следил за публикацией статей и занимался многими другими делами.

В 1835 году Зюльма Карро приложила немало энергии, чтобы «пристроить» к Бальзаку своего протеже Эмиля Шевале, автора ненапечатанного романа. У Бальзака ее хлопоты вызвали бурю негодования. «Ни за что! Ни за что!» Зачем ему эта бездарность? Стремясь дать понять Зюльме Карро, что собой представляет жизнь писателя, он говорит с ней с предельной откровенностью:

«Я прочел рукопись вашего протеже. В ней нет ни языка, ни мысли. Есть лишь отвага заполнить словами некоторое количество страниц. Писательский талант не передается, подобно заразному заболеванию; его осваивают долго и упорно. Я не могу обучить его тому, что считаю даром небес и не считаю возможным брать на себя ответственность вводить его в заблуждение. Если ему не на что жить, жить за счет своего пера он сможет не раньше, чем лет через десять. Таковы факты. Если он настроен упорно, пусть найдет себе занятие, которое прокормит его, пока он будет учиться. Кроме того, он ничего не смыслит в истории, ничего не смыслит в жизни света, не разбирается в собственном языке и собственных чувствах. Чего же от него ждать, если он даже не подозревает о драматических коллизиях жизни? Этот юноша кажется мне олицетворением всего нашего времени. Тот, кто не умеет ничего делать, берется за перо и надеется открыть в себе писательский дар. И вдобавок пишет о смысле жизни, потому что остальные темы кажутся ему слишком вульгарными. Я в его возрасте был таким же ребенком, но найдется ли человек, который пожелает пережить такие же десять лет, какие пришлось пережить мне? Есть ли у него такая же защита, какая была у меня? Встретит ли он на своем пути женщин, которые просветлят его разум и вместе с лаской приоткроют ему завесу, скрывающую жизнь света? Найдется ли у него время, чтобы посещать салоны? Обладает ли он гением наблюдательности? Сумеет ли он вынести из этих наблюдений идеи, которые смогут расцвести лишь лет пятнадцать спустя? Никому не ведомо, что это за феномен – писатель.

Лишь сами писатели знают, из какого множества факторов складывается их судьба: удача, талант, энергия, упорство, здоровье, второе зрение и еще Бог знает что.

На должность моего секретаря он подходит не больше, чем Мео [слуга в доме Карро]» (20 августа 1835 года).

Мы уже упоминали, что Бальзак дважды, 27 января и 10 марта 1835 года, по приказу дисциплинарного совета национальной гвардии подвергался тюремному заключению за неявку на дежурство. К 1836 году национальная гвардия обрела небывалое могущество. Луи-Филипп, с ее помощью добившийся престола, превратил ее в «оплот режима» и по нескольку раз в год лично являлся на смотры. Национальная гвардия представляла собой нечто вроде буржуазной милиции. Необходимость справлять за свой счет форму исключала из ее рядов представителей широких народных слоев, а высшие посты в ней неизменно доставались наиболее обеспеченным. Бальзак яростно противился навязанной ему обязанности, превратившись в то, что англичане уже тогда называли «conscientious objector» (сознательный оппозиционер).

В апреле 1836 года, решив, что статус журналиста обеспечит ему безнаказанность, он вернулся на улицу Кассини. 27 апреля некий «невежа – зубной врач, сочетающий свою мерзкую профессию с обязанностями главного сержанта», нагрянул к Бальзаку и на восемь дней «запихнул в отель „Арико“», иными словами в особняк Базанкур, где помещалась тогда тюрьма национальной гвардии. Поначалу его поместили в общую камеру вместе с рабочими, которым его имя не говорило ровным счетом ничего и которые своей манерой поведения привели его в замешательство. Затем, получив от Верде с «особого счета» некую сумму, он перебрался в отдельную камеру. Теперь у него были стол, кресло, стул. Еду ему присылают из ресторана, а на обед приходят коллеги по «Кроник де Пари». Некая почитательница даже прислала ему букет цветов.

В тюрьме Бальзак увиделся с Эженом Сю и надолго запомнил брошенное тем высказывание, касающееся женщин. «Все они – лишь инструменты…»

19 июня Бальзак принял решение поехать отдохнуть в Саше. За три дня (23–26 июня), свободные от необходимости перенапрягать собственные силы, он задумал и набросал первые сорок страниц «Утраченных иллюзий». У Зюльмы Карро он просил указаний относительно топографии Ангулема.

К вечеру 26 июня, изнемогая от жары, он вместе с супругами де Маргон отправился на прогулку в парк. Остановившись возле дерева, он внезапно побледнел и без чувств упал на землю. С ним случился удар, и никто не знал, какими последствиями он был чреват. Во всяком случае, ни говорить ни писать он пока не мог.

ДВАДЦАТЬ ШЕСТЬ ДНЕЙ ЗАБВЕНИЯ

Три дня спустя Бальзак уже был на ногах. 3 июля он вернулся в Париж. Еще через месяц, 2 августа, он приехал в Турин. Предлогом для поездки послужила просьба графа Гидобони-Висконти уладить его дела о наследстве. Сам граф ехать не мог то ли из осторожности, то ли просто от лени. Кроме того, Бальзак когда-то сам подвизался в роли чиновника, а теперь туринское общество восхищалось его сочинениями, следовательно, он, как никто другой, мог справиться с задачей по защите интересов Гидобони-Висконти.

Жюль Сандо и Анна де Массак познакомили Бальзака с Каролиной Марбути, 33-летней писательницей, выступавшей под псевдонимом Клер Брюн. «Загипнотизированная», как утверждали, Бальзаком, она провела с ним три дня, ни на миг не расставаясь.

В июле Каролина писала Бальзаку: «Мой любимый писатель, который околдовал всех женщин, обещал показать мне замки Луары». Пока вместо замков Луары «подвернулась» Италия, и на сей раз уже Каролина Марбути выступает в роли «колдуньи».

В Турине парочка остановилась в том самом отеле «Европа», в котором в 1834 году останавливалась госпожа Ганская. Официально Бальзак путешествовал в сопровождении «пажа» по имени Марсель. По поводу этого «пажа» пьемонтский юрисконсульт граф Фредерик Склопис де Салерано писал: «Мы не смеем причислить его к нашему полу из боязни обделить женский пол. Попросите же его разрешить сию тайну». Что же, любезный граф, удовлетворим ваше любопытство. Марсель, конечно, был никакой не Марсель, а подающая надежды поэтесса и романистка Каролина Марбути.

Бальзак не зря изучал свет. Он понимает, что необходимо найти изящный выход из затруднительного положения, в котором они оба оказались. В самых благопристойных выражениях он обращается к графу Склопису, которому в 1848 году суждено было занять пост министра юстиции: «Этой очаровательной, умнейшей и добродетельнейшей женщине посчастливилось вдохнуть воздух Италии, и, освободившись на двадцать дней от скучных домашних забот, она в первый и единственный раз в своей жизни решила развлечься, переодевшись мужчиной».

12 августа Бальзак вместе с «Марселем» покинул Турин. Но вместо того чтобы ехать, как было запланировано, в Милан и на Ривьеру, он вернулся в Париж, правда, не прямо, а делая по пути ряд остановок: на озере Маджоре, на перевале Симплон, в долине Сьона, наконец, в Женеве.

Порой всего несколько дней меняют всю нашу жизнь.

………………………………………………………………

Где те таинственные нити, что соединяют наши сердца?..

Бальзак не стал скрывать от Евы Ганской, что «жил в Турине в том же самом отеле, где останавливалась она», что в Женеве «зашел в трактир „Арк“, посетил чету Биолей, побывал на улице Пре-Левек и возле дома Мирабо». Вместе с ним путешествовал спутник, друг Зюльмы Карро и Жюля Сандо.

В том, что прошлое – всего лишь призрак, который тем не менее волнует сердце с несказанной силой, Бальзак снова убедился по возвращении в Париж. За последние два года он дважды: в июне 1835-го и в мае 1836-го навещал в Булоньере больную госпожу де Берни, которая, кажется, вовсе не была обрадована его визитами.

27 июля 1836 года Бальзак получил письмо от Александра де Берни, который сообщил, что «завтра в десять часов тело матери будет предано земле на кладбище Греса, по соседству с могилой Армана [ее сына]». Перед смертью мать велела ему сжечь «связку писем».

Для Бальзака Лора де Берни была «матерью, другом, семьей, советчиком; она сделала из него писателя, она утешила его юность, она привила ему вкус».

Еще до июньского отъезда Бальзака из Парижа госпожа де Берни смогла прочитать «Лилию в долине». В образе госпожи де Морсоф угадываются все бальзаковские женщины: в первую очередь, конечно, Ева Ганская, но и отказавшая себе в счастье Зюльма Карро, и графиня Гидобони-Висконти, и та загадочная Луиза, с которой он поддерживает переписку и которой в мае 1836 года пишет: «Живу, окутанный вашими ароматами. Вы первая прочтете „Лилию в долине“». Именно госпожа де Берни сказала ему, что «этот роман – одна из лучших книг, написанных на французском языке».

Отзвуки голоса госпожи де Берни слышатся и в письме, которое госпожа де Морсоф пишет Феликсу де Ванденесу:

«Будьте просты в обращении, никогда не грубите, храните гордость без чванства, всегда оставайтесь скромным.

Высшая вежливость и самые лучшие манеры – те, что продиктованы сердцем.

Судите строго лишь себя самого.

Никогда не терпите возле себя недостойных людей, потерявших уважение окружающих своей дурной репутацией, ведь свет требует от нас отчета в том, с кем мы дружны и кого ненавидим.

Не бойтесь, что у вас появятся враги, но старайтесь не давать повода к насмешкам и требуйте к себе уважения.

Всякая хитрость, любой обман в конце концов станут явными и навредят вам же».

18 октября 1838 года, два года спустя после ее смерти, Бальзак признался сестре Лоре, что никто не смог заменить ему госпожи де Берни. Быть может, в какой-то мере таким человеком могла бы стать сама Лора, но слишком тесная дружба брата с сестрой наверняка вызвала бы раздражение Сюрвиля и в особенности их матери.

«Мне не с кем больше посоветоваться по литературным делам; мне не от кого ждать помощи в делах житейских. Единственный совет я получаю, когда говорю себе: что сказала бы она, будь она жива?»

В сравнении с Лорой де Берни все остальные женщины проигрывают. Жорж Санд «лишена критического чутья». Зюльма Карро воплощает «блестящий ум» в «ужасной упаковке»: «Она умрет в своей дыре, никому не известная». Мадам Гидобони-Висконти «не из тех, чья голубая кровь способна все понять». Одна Лора Сюрвиль была лишена этих недостатков, и чем больше Бальзак узнает свою сестру, тем большее восхищение она в нем вызывает. Увы, постоянное присутствие мужа мешало ему видеться с Лорой так часто, как ему бы хотелось.

ЛИЛИЯ В ДОЛИНЕ, ИЛИ ЛЮБОВЬ КАК ГИМН ДУХУ

 
Все наши возлюбленные, которых мы в себе погребли,
Весь свет, который мы превратили в мрак.
 

Виктор Гюго. Созерцания. VI, 8

14 апреля 1836 года вдова Беше вторично вышла замуж за Жана Бриса Жакийя. Отныне у Бальзака остался единственный издатель – Эдмон Верде. Он родился в Бордо в 1795 году и поначалу служил у госпожи Беше. Именно Верде «спас» Бальзака, подписав с ним договор на издание «Этюдов о нравах» и выплатив ему 50 тысяч франков.

Верде ушел от госпожи Беше и уже самостоятельно издал «Отца Горио» (май 1835 года), «Мистическую книгу» (вторым изданием) и «Серафиту» (декабрь 1835 года). 27 января Верде выкупил у госпожи Беше права на издание 12 томов «Этюдов о нравах». «Лилия в долине» поступила в продажу 9 июня 1836 года.

Все газеты обрушились на «Лилию», считая своим долгом пнуть и оплевать роман. Журналист Альфред Нетман, католик и легитимист по убеждениям, обещал Бальзаку благоприятную статью под названием «Благоухающая лилия». Статьи он так и не написал, а вместо этого в августе с горечью сообщил автору в Турин о том, что «Газет» подвергла «Лилию» совершенному разгрому. Бальзака обвинили в том, что он не посещает мессы. «Пресс» обнаружила в романе сходство со «Сладострастием» Сен-Бева, но если один из романов и можно назвать шедевром, то, разумеется, «Сладострастие». «Вер-Вер» опубликовал пародию под названием «Тубероза на горе», подписанную «Благзак» [39]39
  «Blague» (фр.) – шутка, анекдот. Примеч. пер.


[Закрыть]. В «Корсаре» появилась статья «Атташе господина Бальзака». Один лишь «Антракт» не пожелал вместе со всеми участвовать в нападках на автора «Лилии», «которого все атакуют». «У нас всего 1300 экземпляров тиража», – писал он Ганской 27 августа 1836 года.

Были «невежи», не способные понять красоту смерти мадам де Морсоф.К их числу относились и читательницы «Пти курье де дам», в номере которого от 5 июля Бальзак напечатал отрывок с описанием этой кончины.

В этом первоначальном варианте текста умирающая обращается к Феликсу де Ванденесу. Ее агония – всего лишь дурной сон, обратная сторона целомудрия. Когда Феликс приезжал в Клошгурд, ему запрещалось входить в комнату госпожи де Морсоф. Но по утрам, неодетая, она сама приходила к нему и садилась у его изголовья, словно навещая ребенка.

В романе Феликс де Ванденес называет Анриетту де Морсоф «супругой своей души». А вот ласки, которых «не удостаивался ни один мужчина в мире», дарит ему его английская любовница леди Дадли (бесспорно, графиня Гидобони-Висконти).

Всю свою жизнь госпожа де Морсоф придерживалась правил приличия. Умирая, она понимает, что собственное тело не принесло ей никакой радости и в последнем порыве пытается утолить свой отчаянный голод:

«Жить! Жить реальными вещами, а не обманом. В моей жизни все было ложью, в последние несколько дней я подсчитала, сколько раз стала жертвой обмана. Неужели я умру, так и не узнав жизни?» И, обращаясь к Феликсу: «Вы должны меня исцелить, вы, мой убийца! Да, вы убили меня, потому что так и не догадались, как сильно я вас люблю. Каждая женщина носит покрывало, но это покрывало можно снять. А вы… Вам недостало смелости, той смелости, которая вернула бы меня к жизни… Друг мой, докажите же мне, что я не могу умереть вот так, обманутой, не знавшей счастья, и все это – по вашей вине. Они [священники] говорят мне о рае. Нет, пусть я лучше попаду в ад, но счастливой! Разве не пережила я в мечтах тех ночей счастья, что дарила вам Арабель [Дадли]? Для чего мне дана душа, которая может жить лишь любовью, и в чем я провинилась, что мне в этой любви было отказано? Кому могло помешать мое счастье? Подумайте о том, что уйдет вместе со мной. Если бы вы не были так покорны, Феликс, я могла бы жить, радоваться счастью своих детей, видеть, как они заводят свои семьи, вести их по жизни. Почему же вы не пришли ко мне ночью…

Один час жизни леди Дадли стоит вечности».

Лора де Берни перед смертью успела прочесть эту сцену. Со своим жизненным опытом она многое могла понять, но все же не такое… Она написала Бальзаку и в самых ласковых выражениях попыталась призвать его к благоразумию: «Я могу умереть. Я уверена, что ваш лоб увенчан тем венцом, что мне так хотелось на вас видеть. „Лилия“ – прекрасное, безукоризненно верное сочинение. Пожалуй, только смерть госпожи де Морсоф вовсе не нуждается в ее горьких сожалениях; они снижают впечатление от прекрасного письма, которое она написала».

В августе 1836 года Бальзак наступил на горло собственной песне и вымарал из текста романа сотню строк.

«В этом романе самым неприглядным персонажем оказывается Феликс», – писал Бальзак. Он не ответил на страсть Анриетты де Морсоф и «своей добродетелью мадонны из Клошгурда» нагнал тоску на леди Дадли. В итоге он остается один. Потом он попытается расположить к себе еще одну женщину, Натали де Манервиль, которой расскажет о всех пережитых разочарованиях. Натали внимательно слушает Феликса, но к концу его повествования начинает понимать, что ей не удастся выдержать соперничество ни со святой, ни с развратницей. Она советует Феликсу жениться на женщине, которая «ничего не ведает ни о любви, ни о страсти, которой будут безразличны и госпожа де Морсоф, и леди Дадли; на женщине, которая станет образцовой сестрой милосердия», какая, в сущности, ему и нужна.

Радость жизни, радость любви, воспетая в «Лилии», наполняющая собой природу, заставляет Феликса вновь и вновь устремляться по той дороге, что ведет из Шампи в Саше. Этой же дорогой ходил и Бальзак, когда путешествовал из Тура в Саше. Для него радость – это сама Луара с «ее песчаными холмами, сияющими под лучами солнца», это долина, «расстилающаяся под нависающими над ней замками», это река Эндр, «змеей вьющаяся меж лугов». Разве не радость видеть эти мельницы и тополя, «оживляющие долину своими голосами», разве не радость вернуться в «хорошенький домик в Клошгурде»? Описывая этот домик, Бальзак вспоминал ферму Бонна, которую видел из окна своей комнаты на третьем этаже в замке Саше.

Феликс и дети госпожи де Морсоф, наделенные художественным вкусом, составляли букеты, как другие складывают стихи. «Лилия» – это, в сущности, поэма, посвященная полям, цветам и плодоносящим садам.

Омрачает безоблачную картину граф де Морсоф, разорившийся эмигрант. Его, «белого волка с мордой, запачканной кровью», боятся и жена, и дети. Впрочем, он не любит женщин, считая, что все они «слушают советы дьявола». Если они на что-то и годятся, то разве на то, чтобы возиться с детьми. Природная злоба мужа внушила Анриетте де Морсоф, что любовь вовсе не обязательно связана с чувственностью. С Феликсом де Ванденесом ее могла бы связать совсем другая любовь, основанная на самопожертвовании, если не божественная, то близкая к божественной. В этом смысле Бальзак действительно пошел за Сен-Бевом, хоть и не хотел этого признавать: в земной жизни душа человека может прийти к Богу лишь через целомудренную любовь, прообраз божественной милости.

В «Серафите» и «Луи Ламбере» родство душ было ангельским даром. В «Лилии» оно стало доступно и человеку. Любовь Анриетты и Феликса указывает нам путь ко всеобщей, универсальной любви.

Напрасно Бальзак послушал Лору де Берни и подверг свое сочинение цензуре. Умирающая госпожа де Морсоф вовсе не поддалась «одержимости». Просто она стала ставкой в ожесточенной борьбе двух сил. Ей пришлось отречься от всего личного, социального и физического, что окружало ее любовь, и саму смерть пережить как инуюлюбовь.