Текст книги "Бальзак без маски"

Автор книги: Пьер Сиприо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 47 страниц)

ОБ АНРИ БАЛЬЗАКЕ, ИЛИ «ПРОЩАЙ, ПРЕКРАСНЫЙ МОЙ КОРАБЛЬ»

По мнению Пьера Ситрона, в период с 1831 по 1833 год жизнь Бальзака отметили два важных события: осознание «комплекса брата и, как неизбежное следствие, вероятное понимание предательства матери», а также разрыв с маркизой де Кастри. Два эти потрясения на четыре года вперед определили обличительный характер творчества Бальзака.

С самого рождения в 1807 году второго сына мадам де Бальзак окружила его «нежной и преданной лаской».

Незаконнорожденный Анри, росший в исключительно женском окружении, получил дурное воспитание. С ним нянчилась сестра Лора, которая была старше на семь лет, его баловала бабушка.

В тринадцать лет Анри, тогда ученик коллежа Сент-Барб, уже считался «легкомысленным и капризным ребенком, хотя и с прекрасными задатками». Два года он «отсидел» в заведении на улице Ториньи, так и не преодолев четвертого класса и не удостоившись права на первое причастие. К 1821 году Оноре понял, что его брат – «пустышка». Анри, как впрочем и Оноре, охотно предавался мечтам, только ему не хватало энергии старшего брата.

Из письма Анри, цитируемого Мадлен Фаржо, перед нами предстает облик милого мальчика, решительно настроенного не слишком утруждать себя, не обращать ни малейшего внимания на то, чему его учат, и тратить все деньги, которые ему дают.

В то же время он мечтал «поступить в Политехническую школу», но внезапно решил прервать учебу. Занимался немецким («лошадиным») языком, учил английский, чтобы затем поступить на торговый корабль. «Какое счастье и вместе с тем какая боль, что скоро я смогу распрощаться с вами», – писал он сестре. И уже видел себя «важным английским лордом».

Ничего не подготовив, ничего не рассчитав, 21 марта 1831 года он, повинуясь внезапно охватившему его желанию, сел в Нанте на корабль.

В свои 24 года Анри все еще был способен «заставить мать умереть от горя», тогда как двое других ее детей, Лора и Оноре, не могли «привязать ее к жизни».

Лора де Бальзак вспомнит о дочери и об Оноре лишь в 1834 году. Она «признает, впрочем, не считая себя виноватой, что сильно ошибалась, проявляя к ним столь мало внимания…».

Что же ее «баловень»? Что он поделывал, расставшись с ролью «маменькиного сынка»? Анри отбыл на острова, которые в семействе Бальзаков невнятно именовали «Индийскими», и не подавал о себе вестей.

Корабль, на котором он плыл, прибыл в столицу острова Маврикий Порт-Луи 21 июня 1831 года. Несмотря на то что обстановка на острове оставалась весьма напряженной, Анри решил здесь поселиться. Освобожденные в 1831 году, рабы с нетерпением ожидали, чтобы им возместили причиненный ущерб и дали возможность свободно трудиться. Они добились своего лишь в 1835 году.

Не лишенный обаяния, Анри сумел втереться в круги золотой молодежи. «Здесь у нас были лошади, кабриолеты, роскошные обеды», – напишет в 1835 году Эжену Сюрвилю капитан де Бофор.

21 декабря 1831 года, спустя полгода после своего прибытия, Анри женился на вдове Констана Дюпона. Вдова владела домом и ждала наследства от матери, которая, действительно, вскоре умерла.

Оноре следил за всеми этими события издалека, но достаточно пристально. Давай-давай, братец! В «Гренадерше» Луи Гастон, старший из внебрачных сыновей леди Брендон, также, как Анри, незаконнорожденный, тоже уплывает в Индию и женится на вдове богатого торговца. И Шарль Гранде, кузен Евгении, станет бороздить морские просторы между Индией, Африкой и Соединенными Штатами. Он займется работорговлей, будет продавать китайцев и негров и заработает миллион девятьсот тысяч франков.

Анри повезло куда меньше. Он возвратился в 1834 году и старался разжалобить сестру и мать, «чудовищно зачахшую» со времени его отъезда.

Оноре никогда особенно не заботился о брате, по которому сходила с ума вся семья. И теперь он не желал помогать этому никчемному и жестокосердому человеку, который к тому же обзавелся совершенно безмозглой женой: «Стоило ли мчаться за пять тысяч лье, чтобы найти себе такую жену?» Впрочем, Сюрвиль предложил Анри принять участие в сооружении моста в Андели. Беременная жена Анри Мари-Франсуаза перенесла холеру, но 20 февраля 1835 года она все-таки произвела на свет маленького Оноре. Бальзак, которого пригласили в крестные, заниматься ребенком не стал. Ему было некогда, его ждала работа. В момент, когда Оноре испытывал «острую нужду в деньгах», Анри обратился к нему за вспомоществованием, полагая, что Оноре не может ему отказать. Разве не его видели «на маскараде в Опере», где он «преследовал розовое домино, с которым долго потом о чем-то беседовал?» Мало того, что Анри был несчастен сам, он хотел, чтобы несчастье не обошло и брата.

В 1841 году Анри вновь уехал на острова. Вначале он стал архитектором на острове Маврикий, затем получил должность «присяжного землеустроителя» на Реюньоне. Франкмасон, как и его отец, как и его дед Саламбье, в ложе «Дружба» он свел знакомство с Амедеем Бедье, мэром Сен-Дени, который поручил ему «обмер плана и высоты построек» в Сен-Дени. В 1843 году Бальзак выслал все вышедшие к тому времени тома своих сочинений губернатору острова Бурбон (Реюньона) контр-адмиралу Базошу в надежде, что тот предоставит его брату место «морского чиновника второго класса». Умер Анри 11 марта 1858 года в Майоте. Оставшееся после него имущество оценили в 250 франков. Нищета!

Между тем спустя два месяца после его смерти на имя Анри поступило приглашение от нотариуса мэтра Тиона де ля Шом вступить во владение наследством в двести тысяч франков, оставленным ему его отцом Жаном де Маргоном, владельцем замка Саше.

Его сын, крестник Оноре, не смог воспользоваться посмертным богатством отца. Последний представитель мужской линии Бальзаков умер в 1864 году на Реюньоне в возрасте 29 лет. В свидетельстве о смерти указано: «Холостяк без определенного рода занятий».

СВЕТСКАЯ ЖИЗНЬ И ТРУД ПИСАТЕЛЯ

Из всех животных, именуемых людьми, самая тщеславная разновидность, бесспорно, поэты.

В номере «Тан» от 29 августа 1831 года критик Шод-Эг упрекал Бальзака в том, что в «Шагреневой коже» он изобразил «развратных гризеток, подобно тому, как Тацит описывал оргии на Капри». Эта статья больно задела Бальзака как писателя. И польстила ему как светскому человеку. В салонах Бальзак постепенно приобретал репутацию «рассказчика».

1831 год принес ему славу и 14 тысяч франков гонорара, а также возможность еще на шесть тысяч набрать кредитов. Впервые в жизни Бальзак смог позволить себе пошиковать.

Это было то самое материальное благополучие, которое так подробно описано в «Доме Нусингенов»:

«…Конный выезд, в тильбюри или кабриолете с маленьким ливрейным грумом, свеженьким и розоволицым, как Тоби, Джоби, Пэдди; по вечерам – нанятая за двенадцать франков удобная двухместная карета; элегантный гардероб, составленный по моде, предписывающей, что следует надевать в восемь утра, в полдень, в четыре часа и вечером; желанный гость во всех посольствах, собирающий там недолговечные космополитические цветы поверхностно-дружеского внимания; сносная внешность, возможность с достоинством носить свое имя, свой наряд и свою голову; прелестное и ухоженное маленькое жилище на антресольном этаже; возможность пригласить друзей составить тебе компанию в „Роше де Канкаль“, не заглядывая перед тем в кошелек и не прислушиваясь к голосу разума, восклицающему: „Ах! А деньги?“; розовые банты, украшающие уши трех твоих чистокровных лошадей, всегда новая лента на шляпе […]» («Дом Нусингенов»).

Бальзак чувствовал потребность доказать всем, что дела его идут столь же блестяще, как у соседа, а то и получше. Директор Оперы доктор Верон, человек в этом смысле отнюдь не исключительный, разъезжал в тильбюри, как, впрочем, и граф де Жирарден, граф Алексис де Ларошфуко, герцог де Дюра… словом, как весь «бывший двор», представители которого привыкли назначать друг другу свидания у Олимпии Пелисье (настоящее имя Александрины Декюийе).

Она родилась в 1799 году и танцевала в кордебалете Оперы, пока мать не продала ее за сорок тысяч франков молодому герцогу, поселившему ее в маленьком домике. После смерти герцога Олимпия завела любовника – старика-американца, оставившего ей в наследство двадцать пять тысяч франков. Личность Олимпии весьма интересна. Орасу Верне она послужила в качестве модели, а Бальзак вспомнил о ней, создавая образ Валери Марнефф в «Кузине Бетте». В 1831 году Олимпия, оставаясь любовницей Эжена Сю, поддерживала наилучшие отношения с Бальзаком, а тот не торопился опровергать слухи, согласно которым он якобы укрывался в спальне Олимпии, чтобы подглядеть, как она раздевается, и даже собирался просить ее руки… Это подтверждает и госпожа де Берни, выражавшая неудовольствие по поводу такого волокитства: «вопреки твоему похвальному намерению избавиться от Олимпии Пелисье».

Бальзак продолжал встречаться с Олимпией и тогда, когда она стала любовницей, а затем и женой Россини, восхищавшего его настолько, что в «Массимиле Дони» он посвятил несколько страниц анализу оперы «Моисей».

17 сентября 1831 года у Бальзака наконец появился собственный выезд. Стоил он четыре тысячи франков. Обзавелся Бальзак и «грумом», которым стал молодой лакей по имени Леклерк. Хозяин нарядил его в голубую ливрею, зеленый американский кафтан с красными рукавами и полосатые тиковые панталоны.

На улице Кассини Бальзак жил стесненно. 20 сентября 1831 года он одним махом вдвое увеличил и свое жилище, и квартирную плату: перебрался с первого этажа на второй. Передней здесь служила застекленная галерея, украшенная вазами с редкими цветами. Гостиную он обставил мебелью, обитой серым штофом, а стены велел затянуть кретоном и завесить портьерами. В столовой, выдержанной в светло-коричневых тонах, стояли восемь стульев красного дерева. Вся мебель в квартире была с позолотой, имелись еще роскошные стенные часы, повсюду висели зеркала и ковры. Ванная комната с мраморной ванной вела в спальню – «брачную комнату для пятнадцатилетней герцогини».

Ощущение собственного высокого положения становится отныне важным элементом его существования. Тщеславие свое он соотносил не с собственной гениальностью, действительно огромной, – он это знал, – но исключительно с образом жизни. Если он будет жить в тесноте, экономя каждый грош, никто не оценит его творчества, и ему придется довольствоваться пылью «читален».

Постоянно пребывая в трудах и хлопотах, будь то утро, вечер или день, он всякий раз как будто преображался. Бальзак шутливо описал эти свои метаморфозы: вечером ему следует выглядеть «светским человеком», и вот он «одет с иголочки, в отличном галстуке, сверкающих черных туфлях, безупречном жилете и перчатках цвета „пай“».

В ипостаси «усердного мужа, переполненного замыслами», он щеголяет «в черном, фиолетовом или белом халате, с наморщенным лбом, губами, пожелтевшими от кофе, отросшей щетиной, глазами, поблескивающими на красном лице, с шелковым шнуром, обернутым вокруг поясницы, и бархатной ермолкой на голове».

Придя в себя после ночи работы, днем Бальзак устремлялся по делам: отнести статью в газету или очередную главу издателю. Этот Бальзак ходил в обносках: запыленное коричневое пальто с пуговицами до подбородка, залепленные грязью черные панталоны, шерстяная тряпка вместо галстука. Подбородок и щеки в многодневной щетине, длинные волосы взлохмачены. Андерсен, с которым они познакомились в одном из салонов, спустя неделю не узнал его на улице: Бальзак походил на бедного молодого человека, прячущего глаза под измятой и затертой широкополой шляпой, какие носят каменщики.

Но только по ночам он раскрывался во всей своей силе, когда стоял перед своим небольшим готическим бюро, возле книжного шкафа черного дерева, заполненного книгами в переплетах. В эти минуты, созерцая гипсовую статуэтку Наполеона и ножны меча, на котором красовалась выгравированная надпись: «Я довершу пером то, чего он не успел свершить мечом», он переполнялся сознанием гордости за себя.

Сочинительство стало его жизнью. Он трудился над своими произведениями с яростным упорством, в котором сравниться с ним не может ни один другой писатель. Даже вдали от этого кабинета, в салоне или путешествии, его терзала «ностальгия по чернильнице».

Он действительно работал день и ночь. После опубликования «Шагреневой кожи» и до конца 1832 года он напечатал сорок одну статью и новеллу, двадцать восемь из которых не вошли в «Человеческую комедию».

Он горел желанием появляться в свете, чтобы свет восхищался им, но также и для того, чтобы «опробовать» свои творения перед аудиторией, в сущности, не слишком взыскательной.

СКАЗОЧНИК «ТЫСЯЧИ И ОДНОЙ НОЧИ»

Бальзак любил рассказывать стоя, устроившись перед пылающим камином. Слушатели забывали тогда о его маленьком росте и видели лишь его лицо, разлетающиеся кудри, загорающиеся глаза, склоненную набок голову, которую временами он резко вскидывал. Бальзак одинаково уверенно чувствовал себя, когда вел рассказ с романтическим пафосом и когда говорил как приверженец строгого классицизма. Тело его пребывало в постоянном движении. Вот каким увидел его Ламартин: «Самый рост его менялся, следуя изгибам мысли. То он пригибался к самой земле, чтобы подобрать пучок свежих идей, то приподнимался на цыпочки, чтобы дотянуться до улетающей в бесконечность мысли. Он был толст, плотен, широк, в нем был размах Мирабо, но не было свойственной последнему тяжеловесности».

Истории следовали одна за другой: страшные, сентиментальные, соленые. Слушатели охали и ахали. Подчас кое-кому казалось, что рассказчик зашел слишком далеко, но даже это всем нравилось. Гордость не позволяла ему допустить, чтобы его прервали. Впрочем, он начинал говорить сразу, едва успев войти. В один из вечеров Самюэль Анри Берту наблюдал, как Бальзак набросился на адмирала де Риньи, попытавшегося было продолжить за него кипрскую версию «Спящей красавицы». Бальзак не дал ему и рта раскрыть и тут же повел рассказ со скоростью, при которой о правдоподобии уже не вспоминают. Бальзак, то ни во что не верящий, то способный поверить во что угодно, обладал волшебным даром гипнотического внушения. Его слушали затаив дыхание, и в такие минуты над залом, где обычно лишь пили, суетились или играли в карты, казалось, пролетал ангел мечты.

«Наивный, детски непосредственный, добрый» – вот эпитеты, постоянно мелькающие при упоминании «сказочника»-Бальзака.

В некоторые вечера кое-кто из присутствующих пытался подстроить ему ловушку. Маркиза де Ла Бурдоннэ, эта «Сафо с улицы Будро», пообещала друзьям, что столкнет между собой Бальзака и Жюля Жанена. И вот Бальзак начал очередную историю. Жанен его перебил и принялся опровергать только что услышанное, непререкаемым тоном приводя собственные суждения и с насмешкой указывая на неправдоподобие рассказа. И что же? Слушатели недовольно ворчали на Жанена, помешавшего им внимать любимому рассказчику. Им, живущим в скучном мире, еще не окончательно забывшем, что существует искусство, способное развлечь или взволновать, сказки Бальзака заменяли и размышление, и наблюдение, и воображение. Как тонко заметил «ученый критик Филарет Шасль», Бальзак «умел забавлять людей».

Пьер Ситрон узнал «двойника Бальзака» в образе Рауля Натана из «Дочери Евы», «Утраченных иллюзий» и многих других романов. Натан участвует во всех «конвульсивных порывах общества», он полон энтузиазма, отличается изысканной любезностью, несмотря на «необъяснимые приступы молчания и резкую смену настроения, которые порой угнетают». Он мечтает создать ежедневную газету, в которой стал бы полновластным хозяином. Ему хочется стать крупным политиком. Так же, как Бальзак в 1830–1832 годах, в 1835-м Натан смело нападает на занимающих высокие посты должностных лиц, высмеивая их вечную и роковую нерешительность. При всех обстоятельствах он предпочитает вести открытую игру, хотя живет в обществе, где правда строго дозирована, а журналисты обслуживают власть, надеясь ценой своей лояльности сделаться когда-нибудь депутатами, а там и министрами.

Натану нравится возмущать всеобщее спокойствие. «Заемный республиканский дух моментально превращал его в страстного янсениста, похожего на тех защитников народного дела, которые в душе смеются над ним, вызывая тем самым особую симпатию у женщин». Так было 17 марта 1831 года, когда Бальзак принялся высказывать либеральные идеи господину де Берни, глубоко к ним безразличному. «Давайте, сударь, проявим сдержанность и останемся каждый у себя дома; таким образом мы избежим встреч, одинаково неприятных для каждого из нас».

Многие люди света видели в Бальзаке всего лишь ловкого фокусника, этакого «наперсточника». Может быть, он и не лишен таланта, но вместе с тем есть в нем крайне неприятная черта – слишком высокое мнение о собственной персоне.

ШАРЛЬ НОДЬЕ, «МУЗЫКАНТ ОТ ЛИТЕРАТУРЫ»

Тому, кто желал познакомиться с истинным Бальзаком, следовало отправиться к Шарлю Нодье, в Арсенал. Бальзак стал бывать у Нодье начиная с 1830 года. Нодье интересовался вопросами веры и с пониманием относился к идеям, проповедовавшимся в недрах тайных обществ. Как и Бернар-Франсуа, он был потомком энциклопедистов и членом ложи Совершенного Союза Безансона, изучал историю тайных обществ времен Империи, историю Ордена кавалеров веры, добровольно распущенного в 1826 году. Этот орден, основанный в 1801-м отцом Дельпюи, объединял молодежь, отличавшуюся исключительной храбростью и набожностью. Свою цель они видели в защите папы Пия VII в его противоборстве с Наполеоном I. 22 мая 1808 года папа выступил с разоблачительной речью против Императора и его «правительства, чьи законы дышат безразличием, чей режим отличается в высшей степени несправедливым отношением к католической религии и прямо противоречит ей». После этого заявления кавалеры ордена сочли, что Наполеону грозит отлучение от церкви и усилили конспирацию.

Во всех этих обществах Бальзака интересовали не столько идеи, которые они защищали, сколько сама возможность союза, основанная на подчинении воли многих единому мозгу, сохраняющему за собой право наделить каждого из них всей полнотой власти. «О! Если бы тридцать молодцов, отбросив предрассудки, договорились между собой!..» – писал Бальзак в 1830 году. Именно из такого союза рождается сверхчеловек. И Бальзак стал основателем общества Красного коня. На трех банкетах собрались писатели, пришедшие к твердому убеждению, что именно им принадлежит место королей парижской литературы. Увы! Четвертого банкета не последовало.

Общество, лишенное нравственности, открывает широкий путь свободе. Но свободный человек, ведомый одним лишь природным инстинктом, неминуемо пропадет. Он перестает понимать, что вокруг него существуют другие люди, и постепенно начинается процесс взаимоуничтожения, не щадящий даже семью. Упорная эта борьба понемногу разрушает и самого человека, и общество. Только наделенный властью лидер способен прорубить тропу в этой чаще противоречивых мнений. Идея единства настолько увлекла Бальзака, что в конце концов он начал мечтать об обществе, в котором люди давали бы друг другу клятву сообща противостоять разврату.

В 1833 году Бальзак опубликовал первый том «Истории Тринадцати»: «Феррагус, вождь ненасытных», в котором тринадцать заговорщиков образуют общество служения «религии удовольствий и эгоизма».

Шарль Нодье, обладавший обостренным чувством «кружковщины», подал Бальзаку мысль о том, что литература должна ставить перед собой высокие задачи. Нодье и в истории, и в археологии, и в фольклоре всегда искал объяснения или оправдания жизни. Сказки, которые он сочинял, похожи на сон. Он верил, что сон – та единственно неиспорченная и недоступная составляющая человеческого бытия, которая не растрачивается в пустой болтовне и будничной суете, не выражающих внутреннюю сущность человека, а лишь отражающих его отношения с окружающими.

В 1815 году Нодье служил редактором вполне официального «Журналь де деба», после чего перешел в ультрароялистский «Котидьен».

В 1823-м Нодье поступил на должность библиотекаря в Арсенал и занимал ее до самой своей смерти в 1844 году. В его салоне собирался «кружок». Здесь бывали Виктор Гюго, Сент-Бев, Мюссе, Виньи, Ламартин и, разумеется, Бальзак.

Нодье желал, чтобы именно Бальзак занял его место во Французской Академии. Избрания, однако, удостоился Мериме.

В 1830-м Нодье напечатал «Сказку про короля Богемии и семь его замков».

В этой истории Карл X и его династия превращаются в лошадей, увлеченных науками и прогрессом. Но, проявив свою полнейшую неспособность, снова оказываются в конюшне: «Франция – старая нация, которой нужна новая организация». Режим Луи-Филиппа – все та же рутина, «школа отчаяния», хуже того, знамение конца европейского мира, который падет раньше, чем будет открыта «другая планета» (Шатобриан).

Нодье верил в еще более глубокие перемены. «Продолжение человека он видит в ангелах». «Своими аллегориями вы даете нам радостную надежду воскреснуть в виде более совершенных существ» (Бальзак, «Письмо к Шарлю Нодье»).

Согласно Нодье, чтобы подготовиться к этим переменам, днем необходимо посещать библиотеки, а по ночам держать под контролем свои сны. Нодье полагал, что владеет этим мастерством. «Вы придали форму моим снам, – писал Нодье Делакруа, – и истинным следствием этого стало избавление от уныния». Такого же мнения придерживался и Бальзак. Как считал Нодье, гений – «сильнейшая сторона воображения».

Именно из этой уверенности, или из «свойственной снам зыбкости» (Роже Кайуа), вышли «Философские сказки» Бальзака.

В «Красной харчевне» или в «Мэтре Корнелиусе» Бальзак свободно манипулирует последовательностью событий, происходящих во сне и ускользающих от понимания спящего или одержимого лунатизмом человека, оставляя последнего незащищенным, подверженным посторонним влияниям.

Следует также и посмеяться.

Нодье указывал на Рабле как на главу романтической школы. Он полагал, что язык Рабле способен вдохнуть новую жизнь в современный французский, освободить его от оков классицизма.

В 1830 году Бальзак все еще не расстался с идеей создать «Живописную историю Франции», задуманную как ряд небольших исторических сценок, персонажи которых изъясняются на «старом языке». «В „Потешных сказках“, – пишет Лора Сюрвиль, – Оноре ставил своей целью проследить за всеми изменениями французского языка со времен Рабле до наших дней, обогащая свой рассказ идеями [то есть словами] той поры, так непохожими на нынешние».

В 1830 году Бальзак перечитал Рабле в надежде подлечиться доброй дозой хорошего настроения, которое спасет Францию от уныния, а литературу – от «романтической ипохондрии».

Утверждают, что революция 1830 года принесла свободу. В таком случае она должна была освободить умы от предрассудков и устаревших принципов, разрушить тот рациональный фундамент человеческого существования, который ему навязали Французская революция, Наполеон и немецкая философия. Рабле не стесняется в выражениях. Но разве не был он человеком, сидящим «между двух стульев»? Разве не служил он при дворе и не получал содержания от Церкви? Но нет, истина скрыта в «той бездонной бочке, которая питается от живого источника, неиссякаемой удачи». Рабле не вымучивает своих решений. Вместо того чтобы задумчиво почесывать макушку, он пишет книгу жизни, будто бросает камешки: живые камешки, представляющие людей.

Рабле помог Бальзаку найти свою линию поведения: «Смех – это привилегия, данная лишь человеку; а общественные свободы – более чем веская причина для слез». Из-за них жизнь каждого человека зависит от правительства, единолично решающего вопросы нравов и размера налогов, войны и мира, избирательной системы и службы граждан в национальной гвардии. Как же над этим не смеяться!

Бальзак с детства ощущал на себе влияние Рабле. Бернар-Франсуа Бальзак «свою оригинальность и доброту заимствовал одновременно у Монтеня, Рабле и дяди Тоби», – пишет Лора Сюрвиль. Для Бернара-Франсуа «все прах», кроме веселья. «Как солнечный луч усмиряет волны, так меткое слово сбивает спесь с чванливых зануд». Бернару-Франсуа нравились Рабле и Сервантес, «добившие» рыцарство и лишившие его ореола возвышенности.

«Веселитесь, дети мои, веселитесь, – призывал Бернар-Франсуа Лору и ее мужа 25 февраля 1822 года, – но избегайте чрезмерности». В конце своей жизни, серьезно болея, он понял, что для выздоровления бывает достаточно святых книг и Рабле. Его терзала подагра, но он держал ее на расстоянии и заставлял отступить с помощью Библии. Давид ведь тоже страдал подагрой, но это не мешало ему купаться в «ласках шестисот юных жен и наслаждениях, какие способна подарить чувственность».

Значение «Потешных сказок» полностью ускользнуло от современников, не разглядевших в них стилистики, оживившей все скрытые богатства французского языка. «Это написано по-нидерландски», в номере от 13 апреля 1832 года заметила «Фигаро».

Впрочем, отдельные фразы «Потешных сказок» напоминают о Пеги, например те, которыми Бальзак описывает улицу в Туре, где он родился: «Императорская улица, улица о двух тротуарах, прекрасно мощеная, чудесно застроенная, отлично отмытая, сверкающая, словно зеркало; королева улиц – единственная улица Тура». А следующий пассаж вполне мог бы принадлежать перу Реймона Кено, разумеется, без соответствующих архаизмов: «Разве Франция вымолвила хоть словечко, даже когда казалась удивительно сердитой, весело сердитой, отчаянно сердитой, бешено сердитой? Она злится на всех и покорно мирится с чужим вторжением».

Если бы Бальзак занимался только тем, что доставляло ему удовольствие, он, вероятно, остался бы исключительно «рассказчиком потешных историй». 23 октября 1833 года в письме к Еве Ганской он напишет: «[…] Если и есть во мне нечто, чему уготована долгая жизнь, так это мои „Сказки“. Человек, создавший их сотню, никогда не умрет. Перечитай эпилог второго десятка и посуди сама. А главное, относись к этим произведениям как к беззаботным арабескам, набросанным с любовью».

Бальзак разыскал или изобрел множество забавных, выразительных и просто красивых выражений. Ими вполне могли бы воспользоваться писатели, употребляющие арготизмы. Назовем в качестве примера хотя бы несколько: «чистилище» вместо ватерклозета, «безделушничать» – гулять или шататься; «обнежить» – заботиться; «околпачиться» – надеть что-либо на голову; «недоберечься» – впутаться в неприятную историю; «порхатель» – человек, легкомысленно порхающий по жизни, и т. д.

В апреле 1831 года, когда вышел в свет первый десяток «Потешных сказок», герцог Фитц-Джеймс, возглавивший партию легитимистов, оказался в числе немногих великосветских читателей, проявивших достаточно свободомыслия, чтобы по достоинству оценить творение Бальзака: «Надо быть таким дерзким, каким вы и являетесь, чтобы в самый разгар холеры выпустить в свет подобную книгу […]. Вы, наверное, от души посмеетесь над лицемерием дам, которые проглотят вашу книгу, а потом будут делать вид, что никогда о ней не слышали. „Грешок“ – настоящий бриллиант, а чтение литаний рисует восхитительную картину. „Жануа Коэли“ одна стоит целой книги […], дайте же нам побольше именно таких сказок. „Радости славного короля Людовика XI“ тоже недурны, забавны и бесшабашны, но слишком уж много там говорится об испражнениях […]. Господи, неужели у вас и в самом деле наготовлено для нас целых десять томов подобной забавы и вы не боитесь никаких пересудов на свой счет? Что касается меня, то я благословляю вас продолжать. Когда минует ужас холеры, мы все посмеемся, и этот смех докажет, что вы победили».

Герцог в свои 56 лет слыл любителем удовольствий, Бальзак же в обществе, живущем балами, путешествиями и заговорами против Луи-Филиппа, играл роль заводилы.

Жюль Жанен остался единственным, кто в «Деба» призвал дам втихомолку прочесть эти сказки, «еще более непристойные, чем истории Боккаччо», а «Ревю де Пари» признавал, что они способны «возбудить зависть у библиофила Жакоба».