Текст книги "Дерево ангелов"

Автор книги: Пенни Самнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

– И какие же у него планы, Дарья Федоровна?

Та поставила серебряный чайник рядом с молочником и спокойно сказала:

– Больницу устроить. Твой отец считает, что в смерти твоей матери виноваты русские лекарства. Он хотел переустроить городскую больницу, да тамошние врачи заартачились, вот он и решил испытать свои идеи тут. Он собирается превратить усадьбу в больницу.

Но не может же их усадьба стать больницей – ведь здесь они живут, здесь их дом! Конечно же, доктор Виленский понял это, как только закончил свои замеры; понял, что это невозможно…

Медсестры, госпожа Кульман и Лейла (или госпожа Чижова, как ее представили), прибыли в маленькой повозке, за которой ехала телега, нагруженная сундуками и деревянными ящиками. Прошел почти месяц с того дня, как доктор Виленский делал свой набросок, и за это время случилось многое. На лужайке, где стояли столы в день злосчастной Катиной помолвки, устроили огород, несколько восхитительных сиреней срубили, а фундамент веранды со стороны Северного поля укрепили. Поначалу Нина слышала обо всех этих переменах лишь с чужих слов, не имея возможности увидеть все собственными глазами: она сильно застудила горло и две недели пролежала в постели.

На исходе второй недели Дарья позволила Нине выходить из дома, но она все еще хрипела и быстро уставала, поэтому по утрам читала в оранжерее, сидя в плетеном кресле, закутанная в одеяла. К креслу придвинули раскладной столик, и ближе к середине дня Дарья приносила поднос с какао или кофе, миской сушеных фиников и ломтиком хлеба с медом. В оранжерее было тепло и влажно – самое подходящее место для слабых легких, – и к тому же тихо.

– Этот шум… – ворчала Дарья, ставя поднос. – Долбят целый день! А пыли сколько!.. Пришлось зачехлить всю мебель.

Однажды утром она пришла с потемневшим от гнева лицом.

– Ее больше нет, – отрывисто сказала она. – Фрески на веранде.

Нина подняла глаза:

– Что ты такое говоришь?!

– Сама посмотри.

Нина медленным шагом направилась к дому и прошла вдоль задней веранды. И правда, поблекшая фреска с пальмой исчезла. Нина провела пальцем по свежей штукатурке – по тому месту, где была пальма. Тут сиживала мама и рассказывала им сказки о странных обитателях удивительного сада; а папа говорил, что, когда он был маленьким, приезжие из других краев останавливались в своих экипажах у ворот и посылали в усадьбу слугу, чтобы попросить разрешения въехать и посмотреть знаменитую фреску…

Позади Нины кто-то закашлял, и, резко развернувшись, она увидела двух рабочих, несущих тяжелый брус.

– Зачем замазали фреску? – спросила она.

Они переглянулись, потом тот, что был постарше, ответил:

– Для строительных работ, барышня. Вся веранда будет переделана. Доктор Виленский приказал.

В конце концов их дом и вправду превратили в больницу. За несколько недель из веранды сделали настоящую больничную палату на десять коек, с отдельной комнатой для медсестер на одном конце. Стену между спальней для гостей, где после маминой смерти ночевал папа, и швейной комнатой снесли, и в получившемся просторном помещении устроили операционную.

А потом приехали медсестры. Они вышли из коляски в обычном дорожном платье, но, после того как их проводили в комнаты (госпоже Кульман досталась одна из комнат для гостей, а госпоже Чижовой – бывшая комната мисс Бренчли), они переоделись в свой форменный наряд – серые платья с белыми передниками и изящные белые шляпы. Доктор Виленский в этот момент был в отъезде, но папа вернулся с поля, чтобы встретить приехавших, и по тому, как он говорил с госпожой Кульман, стало ясно, что она будет у них почти в таком же почете, как и доктор Виленский. Возраст госпожи Кульман было трудно определить; в ее вьющихся волосах проглядывала седина. Она почти не улыбалась – может быть, потому, что устала с дороги. Вторая сестра была миловидной девушкой немногим старше Кати, с длинной белокурой косой и разрумянившимся с дороги лицом. Казалось, она ужасно стесняется – она почти не подымала глаз и не произнесла ни слова.

Пока сестры переодевались, папа говорил с Дарьей и кухаркой. Госпожа Кульман, разъяснил он, возьмет на себя заботы о больнице и сообщит Дарье обо всем, что ей потребуется. Им понадобятся еще две горничные и помощник на кухню, а как только начнут прибывать пациенты, прачке из деревни придется приходить каждый день, а не два раза в неделю. В приготовлении еды для пациентов кухарке следует выполнять указания госпожи Кульман.

Остаток дня сестры проверяли по описи содержимое привезенных ящиков, так что Нина не видела их до ужина. Зато к тому времени все в доме каким-то образом успели разузнать, что госпожа Кульман – опытная медсестра, вдова морского офицера, служившего под началом адмирала Рожественского в Цусимском проливе. Молоденькая сестра, госпожа Чижова, тоже оказалась из благородной семьи. К тому же выяснилось, что девушка вовсе не страдает чрезмерной застенчивостью – бедняжка просто немая. Она объяснялась знаками либо писала то, что хотела сказать, в маленьком черном блокноте. У Нины отпали все сомнения, когда сестры явились на ужин и она увидела на поясе у молоденькой висящий на цепочке блокнотик. За столом доктор рассуждал о клиниках в Европе, а госпожа Кульман сравнивала условия в российских и финских больницах. Было очевидно, что госпожа Кульман – серьезная, умная женщина. Она рассказала, как после смерти мужа решила посвятить свою жизнь уходу за больными. Пройдя курс в Институте диаконис в Хельсинки, она вернулась в Россию, чтобы обучать медсестер в одной частной петербургской больнице. Русские больницы – это сущий ужас, сказала она; медсестрами там работают в основном безграмотные крестьянки или самые неотесанные из горожанок. Да и некоторые врачи немногим лучше – оперируют до сих пор в грязных фартуках на растрескавшихся деревянных столах. Но повсюду в мире условия содержания в больницах улучшаются – наступит черед и России. Госпожа Чижова (тут суровая госпожа Кульман позволила себе улыбку) была одной из ее учениц.

– Прекрасная ученица, лучшая в своем выпуске. Она – превосходная и преданная своему делу медицинская сестра.

Румяные щеки молоденькой сестры зарделись еще гуще. Нина поймала ее взгляд, а через несколько минут девушка мило улыбнулась и передала через стол записку. «Я вовсе не прекрасная ученица – это госпожа Кульман прекрасный учитель. Меня зовут Лейла Григорьевна».

Когда ужин был окончен, папа попросил подать кофе в кабинет, где им с госпожой Кульман нужно, было поговорить насчет каких-то документов. Нина и Лейла встали, чтобы уйти. Когда они были уже у двери, папа окликнул:

– Нина, утром ты будешь помогать госпоже Кульман. Делай все, что она скажет. Завтра начинается твое обучение.

Нина понятия не имела, о чем он говорит, но не хотела спрашивать перед гостями. Лейла, очевидно, была в курсе дела – в холле она торопливо нацарапала записку: «Не беспокойтесь, госпожа Кульман – хороший учитель, и я буду помогать вам, чем только смогу».

Папины планы прояснились наутро, когда госпожа Кульман вручила Нине книгу под заглавием «Как нужно ухаживать за больными».

– Ну, – весело объявила она, – сегодня начинается ваше обучение медсестринскому делу.

Это было какое-то недоразумение. Нина отдала книгу обратно.

– Нет-нет, госпожа Кульман, – вежливо улыбнулась она, – я не собираюсь учиться на медсестру.

По лицу госпожи Кульман пробежало недоумение.

– Я думала, что вы знаете, Нина Андреевна… Ваш отец хочет, чтобы вы выучились на медсестру. Мы обсуждали это в письмах и обговорили вчера после ужина. Я должна обучить вас.

С чего папа взял, что она хочет быть медсестрой? Она вспомнила вчерашний вечер и беседы за столом. Все, о чем говорилось, совершенно ее не интересовало.

Госпожа Кульман опять всучила ей книгу.

– Я знаю, что ваш отец в последнее время был очень занят, только поэтому, без сомнения, он и не сказал вам о своих планах. А может быть, он хотел сделать вам сюрприз. Так или иначе, он сказал, что ваша гувернантка считала вас способной ученицей, так что я ожидаю от наших занятий много приятного. Я понимаю, что вам только четырнадцать лет, Нина Андреевна, и хотя в таком юном возрасте обычно не принято начинать обучение медсестринскому делу, нельзя сказать, чтобы это было нечто неслыханное. А теперь почему бы вам не взять эту книгу и не начать читать ее? Не сомневаюсь, что пример мисс Найтингейл[2]2
  Знаменитая английская медсестра, создатель системы профессиональной подготовки медицинских сестер.


[Закрыть] вдохновит вас.

«Если у больного озноб, или жар, или слабость, или тошнота после принятия пищи, или пролежни, то в этом, как правило, виновата не болезнь, а плохой уход».

Нина ненавидела все в этой книге: ее серую обложку, ее негнущиеся глянцевые страницы, а больше всего – ее содержание. Страстные, настойчивые напоминания мисс Найтингейл о важности чистого воздуха и воды, ее дифирамбы хирургической сестре, этой труженице, которой надо памятник поставить, – все это навевало смертельную скуку. И как только такая женщина, как госпожа Кульман, может находить в этом вдохновляющий пример?

Нина читала все утро, хотя была не в состоянии сосредоточиться на прочитанном. А после обеда, когда она дошла до схем сердечной и кровеносной системы, скука переросла в тошноту. Она прижалась лбом к столу – у нее кружилась голова. Если бы только мама была жива!..

Обе сестры опять ужинали вместе с ними, и папа снова вел оживленную беседу с госпожой Кульман. Под конец ужина, когда Нина поднялась из-за стола, папа остановил ее жестом.

– Как вам новая ученица, госпожа Кульман?

– Она прилежно читала весь день.

– Рад это слышать, – кивнул папа. – Помни, Нина, я надеюсь, что ты всегда будешь прилежно заниматься и записывать все, чему учит тебя госпожа Кульман. Тебе очень повезло, что ты учишься у нее.

– Да, папа. – Но у Нины вовсе не было ощущения, что ей повезло.

В последующие дни Нина обнаружила, что Лейла, молоденькая сестра, испытывает совершенно иные чувства к книгам о медсестринском деле; за какую-нибудь главу о накладывании повязок или использовании серебряных зажимов при остановке кровотечения она усаживалась с таким видом, будто это увлекательный роман. Госпожа Кульман тактично не спрашивала у Нины, что та думает о деятельности мисс Найтингейл, и не торопила ее с книгой, но зато предложила помогать по утрам Лейле в амбулатории. Нина содрогнулась, когда в первый раз увидела ужасные стальные инструменты в ящиках, однако вскоре заметила, что ей приятно помогать Лейле – отрезать от рулонов бинты, убирать склянки со сфагнумом, хлороформом, ртутью в запирающийся шкаф. Несмотря на Лейлину немоту (она не говорила с раннего детства, когда ей удалили опухоль на голосовых связках), с ней было очень интересно. Она была первоклассным мимом, и неграмотные слуги, с которыми она не могла общаться с помощью записок, помирали со смеху, глядя на ее безмолвные объяснения. В то же время она была предана своему делу не менее госпожи Кульман. Ей стоило огромного труда умолить родителей, чтобы те отпустили ее учиться на медсестру, и она знала, что они смирились с ее решением лишь потому, что их дочь – немая.

«Я убедила их, что это вроде ухода в монахини. Ни один мужчина не возьмет меня в жены, так что еще мне оставалось делать со своей жизнью?»

Наблюдая за тем, как Лейла, такая пригожая, такая милая, пересчитывает хирургические инструменты или складывает простыни, Нина сомневалась, что немота помешала бы ей найти мужа. Истина заключалась в том, что она и не стремилась замуж – ее больше интересовала медицина. Нина же твердо знала, что сама она никогда не станет медсестрой, несмотря на то, что папа верит в это. Как объявил он однажды вечером, Нина будет заниматься у госпожи Кульман, затем, когда станет постарше, поедет в Лондон, чтобы пройти обучение в основанной мисс Найтингейл школе медсестер при госпитале Сент-Томас, а вернувшись домой, станет работать в больнице. Нина выслушала все это, опустив глаза в тарелку и не смея раскрыть рта.

Спустя несколько недель после приезда медсестер их навестила тетя Лена. Нина в тот день обедала в оранжерее, принеся туда поднос с едой, а когда возвращалась в дом, увидела, что тетя смотрит на нее с веранды. Нина была в простом синем платье и медсестринском белом переднике, и, когда она проходила мимо рабочих, копающих землю в саду, они хоть и посторонились, но едва притронулись к шапкам.

– Те люди… – прошипела тетя Лена. – Почему они оказывают тебе так мало почтения?

– Они у нас новенькие, – смущенно ответила Нина: казалось, тетя гневается не столько на мужиков, сколько на нее саму. – Папа хочет расширить огороды – из-за больницы, и садовник подрядил работников из города.

– То, как твой отец хозяйствует в имении… – Тетя покачала головой. – Что касается этой больницы… – Она понизила голос. – Он тратит столько денег! Мамины драгоценности, Нина, они так и лежат в сейфе?

Нина не видела драгоценностей с тех пор, как Катя получила свою долю перед отъездом в Ниццу.

– Думаю, да. – Где же им еще быть? Не тронет же папа ее приданое!

Тетя придвинулась к ней, ее глаза вдруг свирепо засверкали, точь-в-точь как у папы:

– Не сумев спасти твою мать, твой отец вознамерился спасти весь мир. Боюсь, что, разрушив этот дом, он погубит и твою жизнь. То, что он задумал сделать из тебя медсестру, это просто нелепо! А этот доктор Виленский… Твой дядя пытается разузнать что-нибудь о нем. Никто не сомневается, что он хороший хирург, но ходят всякие слухи… – Она сжала Нине запястье. – Скажи, он дает что-нибудь твоему отцу?

Что бы такое мог доктор Виленский давать папе?

– Ты имеешь в виду подарки?

– Тьфу ты, господи! – фыркнула Елена. – Заставляет ли он его принимать что-нибудь? Дает ему лекарства?

Перед мысленным взором Нины возник белый порошок на бумажке, который папа принимал по вечерам.

– Нет, тетя Лена, ничего не дает.

– Ну а ты, надо полагать, хочешь стать медсестрой?

Во рту у Нины пересохло.

– Да.

Елена уронила руку племянницы, признав свое бессилие.

– Что ж, дорогая племянница, пока ты сама не захочешь себе помочь, я ничего не смогу для тебя сделать.

С тех пор как умерла мама, у Нины испортился сон, а теперь ее стали мучить кошмары, в которых всегда был снег, забрызганный кровью, а на снегу лежал человек, которого нужно было перевязать. Иногда это была ее мать, и Нина знала, что если она правильно наложит бинты, то мама чудесным образом исцелится. Но руки были словно чужие, кровь не останавливалась, и в конце концов мама становилась такой же холодной и белой, какой лежала в гробу… Иногда это был папа, и бинтами нужно было связать его, чтобы он не причинил себе вреда, но ему всегда удавалось вырваться, и он с воем уносился в ночь.

Госпожа Кульман, очевидно, сразу же поняла, что ее новая ученица безнадежна, однако никогда не выказывала ни малейшего неудовольствия. Каждый день она выделяла немножко времени на то, чтобы показать Нине, как надо накладывать повязку, или разъяснить какую-нибудь процедуру, а потом оставляла ее с Лейлой, чтобы повторить урок или потренироваться. Иногда в дверь заглядывал папа и смотрел, как дочь забинтовывает руку Лейлы. Он не знал, что она все делает неправильно, не знал, как у нее дрожат и потеют руки, и, кивнув, уходил довольный.

Нина все еще ходила в сад с Дарьей, но в последнее время экономка сделалась угрюмой. Нина знала, что Дарья повадилась каждое утро, как только забрезжит рассвет, ходить на распутье, чтобы помолиться святой Параскеве. Также ее часто можно было увидеть перед иконами в красном углу малой столовой. Дарья ушла в себя, – зато кухарка развернулась и раскрылась как никогда. Госпожа Кульман обсуждала с ней теории правильного питания, и казалось, что кухарке куда приятнее готовить кисель, крепкий бульон или овощи на пару, чем самые изысканные блюда.

Еще несколько недель все продолжалось в том же духе. Молва о больнице разнеслась по округе, и, хотя пока что не планировалось принимать пациентов – доктор Виленский все еще вел переговоры о покупке электрогенератора, – вскоре госпожа Кульман уже заправляла целой неофициальной клиникой. Первым пациентом стал пастух, сильно порезавший руку о проволоку изгороди, и после этого ручеек народу с мелкими увечьями уже не иссякал. Нина поначалу пробовала оставаться в амбулатории, держась позади, у стеллажа, но скоро почувствовала, что даже это ей невмоготу, и поспешно скрывалась у себя в спальне или находила предлог, чтобы сбежать.

Но однажды утром, когда в усадьбу доставили парнишку, который рубанул топором себе по ноге (его принесли на плечах друзья), Нина выскользнула из амбулатории… и в тот же миг столкнулась с папой.

– Ты почему не смотришь, как работает госпожа Кульман?

В последнее время он отпустил бороду и походил на одного из тех крестьян, которых они с Катей когда-то называли дикарями.

Все утро Нина как-то странно себя чувствовала, а сейчас, после того как она увидела кровь, хлеставшую из грязного сапога парня, ей было жарко и дурно, у нее кружилась голова.

– Ну?..

Она прислонилась спиной к стене и закрыла глаза.

– Я не могу… Я не могу этим заниматься.

Он схватил ее за плечо и повел в кабинет. Когда они вошли, захлопнул дверь.

– Что ты не можешь?

Ноги не держали ее, но это нужно было сказать. Не может же она притворяться вечно. Мама, улыбающаяся с фотографии на письменном столе, придала ей храбрости.

– Я не могу быть медсестрой, папа. – Она посмотрела отцу прямо в глаза. – Мне очень жаль, я пыталась, но я не могу этим заниматься.

Папа никогда не поднимал руки на нее или на Катю, даже в тот день, когда ему пришлось идти с мольбой к Дмитрию и к Ивану. Сейчас он все же ударил Нину, и она, пошатнувшись, наткнулась на стул и схватилась за голову от неожиданности и боли. В первое мгновение она даже не поняла, что произошло, а потом увидела перед собой отца – лицо его побагровело, глаза налились яростью.

– Никогда больше не говори этого. – Он больно сжал пальцами ее подбородок. – Ты выучишься на медсестру. Ради твоей мамы.

В эту минуту Нина поняла, что он винит в маминой смерти не только себя – он винит и ее. Ей следовало родиться мальчиком.

Глава четвертая

После того как папа ушел, Дарья отвела Нину в спальню, а сама пошла на кухню, чтобы принести ей чаю с молоком. Оставшись одна, Нина поглядела на себя в зеркало и поняла, что ненавидит отца.

Ему наплевать на Катю, ему наплевать на нее. Может быть, он и маму никогда не любил по-настоящему.

Между ног у нее было мокро, и она было подумала, что обмочилась с перепугу, но, когда сунула в штанину панталон руку и вынула ее, пальцы были в крови. В памяти всплыли Катины слова: «Ты должна привыкнуть к крови…» Кровь была такая же красная, как на сапоге у того парня, как на мамином платье. Так вот что значит быть женщиной…

Нина не знала, что сказать, и, когда вернулась Дарья, просто протянула руку вперед. Экономка вздрогнула, но потом кивнула.

– Такое иногда бывает от потрясения.

Она показала Нине, как складывать лоскуток ткани, и выдала ей чистые панталоны. Потом поставила ее перед зеркалом и заново заколола ей волосы.

– Хорошо погуляли, Нина Андреевна, – процедила она.

На лице у Нины наливался синяк. Она росла в окружении крестьянских детей и потому привыкла к виду разбитых лиц.

– Дарья.

– Да, дитя мое.

– Мисс Бренчли советовала мне написать Кате и попроситься жить к ней в Ниццу…

Когда-то Нина думала, что никогда не захочет расстаться с родным домом; теперь она лишь об этом и мечтала.

Дарья покачала головой:

– У Кати полно своих забот. Торговые дела у ее мужа идут плохо, и… – она отвела взгляд, – дела семейные не ладятся тоже. Ходят слухи, что Иван Васильевич гуляет с другими женщинами. Сомневаюсь я, что у твоей сестры еще осталось что-нибудь от ее приданого, и, будь ты с ними во Франции, твой зять и тебя бы с радостью обобрал. А ежели их браку придет конец, вы останетесь одни вдали от дома и без гроша.

У Нины возникло такое чувство, будто она стоит на краю бездонной пропасти.

– Откуда ты все это знаешь?

Но она знала ответ: у тети Лены были друзья в Ницце. И Нина знала, что слухи о поведении Катиного мужа – правда и что ее сестра совершила ошибку, выйдя за него.

– Твоя тетя рассказала, когда приезжала последний раз. Она очень переживает о тебе и о твоей сестре. Она бы забрала тебя жить к себе, но при том, как теперь повернулось дело, сомнительно, что отец тебя отпустит.

На камине пробили часы в виде статуэтки розовой пастушки.

– Что же мне делать?

Экономка склонилась к ее уху:

– Молись Господу, но не гневи черта. Барин уже не ведает, что творит, и снова поднимет на тебя руку. Нужно поразмыслить, как бы нам уговорить его, чтобы он отпустил тебя к тете. А если из этого ничего не выйдет, постараемся придумать что-нибудь еще.

Разбитое лицо можно объяснить, скажем, тем, что упала с лестницы. Остается гадать, знает ли госпожа Кульман о том, что отец ударил ее; но даже если медсестре все известно, она вряд ли скажет. Нина поняла, что госпожа Кульман – мечтательница, а такие люди считают, что в некоторых случаях доброта и сочувствие – слишком большая роскошь. К тому же нельзя было отрицать того, что «падение с лестницы» положительно сказалось на отношении Нины к занятиям. Теперь она взялась за медицину всерьез, страшась того, что может произойти, если она этого не сделает. Лейла изо всех сил старалась приохотить ее – поручала делать шины, готовить припарки, учила различать хирургические инструменты. Однажды потратила целый вечер, чтобы написать ей, как чуть не умерла в детстве и как ее родители искали врача, который согласился бы оперировать ей горло, чтобы спасти ее жизнь.

Но ничто не помогало – страницы книги мисс Найтингейл внушали Нине отвращение и ужас. Как-то раз Лейла, просматривая в какой-то книге главу о заболеваниях спинного и головного мозга, с энтузиазмом показала Нине иллюстрацию мозговой опухоли, успешно удаленной одним хирургом из Глазго. При одном взгляде на снимок Нину бросило в жар, кровь застучала у нее в ушах, и ей стало так дурно, что она едва успела добежать до раковины, где ее стошнило.

Позже они сидели на скамейке в саду, глядя, как трактор пересекает Южное поле. Лейла взяла свой блокнотик и написала: «Не быть тебе медсестрой». Это было настолько очевидно, что они обе захохотали и смеялись до слез. Потом Лейла вытерла глаза и написала еще: «Что скажет твой отец?» Лейле Нина тоже рассказала сказку о падении с лестницы.

– Он будет очень зол, – ответила Нина.

Лейла погладила ее скулу, обезображенную синяком, и нежное прикосновение ее пальчиков напомнило Нине о маме.

На две недели под оставшимися сиренями расположились биваком два студента-медика. Первый, Георгий Осипович, – высокий, темноволосый и серьезный, в очках с серебряной оправой. «Жид, – пробормотала кухарка, – а то и католик». Второй, Петр Ефимович, кругленький блондин, любил ошиваться на кухне и чесать языком – правда, лишь когда доктора Виленского не было поблизости.

– Доктор Виленский – хирург каких мало, – вещал он Нине с Лейлой, жуя кекс с орехами. – Потому-то его и не любят наши преподаватели-старики. Он слишком талантлив.

Георгий качал головой:

– Среди наших учителей попадаются и неплохие, вся беда в том, что они не интересуются новыми исследованиями, чураются экспериментов и не желают идти в ногу со временем. Доктор Виленский – новатор, это-то и пугает их. Он работал в английских больницах и даже провел полгода в Америке с Уильямом Хэлстедом, общепризнанным гением хирургии.

Петр стряхнул крошки и рассмеялся:

– Правда, как и многие медики, Хэлстед заработал себе вредную привычку…

Но тут Георгий шикнул на него и пустился в длинный и бессвязный рассказ о том, как какие-то студенты нарядили скелет в преподавательскую мантию. Позже, в амбулатории, Нина спросила у Лейлы, не знает ли она, что за вредные привычки врачей имел в виду Петр, но Лейла лишь пожала плечами и отвернулась.

Вечером накануне своего отъезда молодые люди были приглашены на ужин, и этот вечер мог бы стать приятным для Нины, если бы не ее страх перед отцом. После той сцены в кабинете папа почти не разговаривал с ней, и всякий раз, когда он смотрел на нее, Нина чувствовала, что он с трудом сдерживает ярость. Сегодня вечером он холодно поздоровался с ней и потом не замечал ее. С молодыми же людьми он, напротив, вел себя непринужденно и разъяснял, как современная техника и методы, которые он применяет в сельском хозяйстве, позволят получить дополнительные прибыли, которые пойдут на содержание больницы.

– Здесь, – он постучал ногтем по столу, – создана образцовая модель русского сельского хозяйства и медицины.

Назавтра госпожа Кульман уезжала на неделю в Петербург, чтобы навестить больного родственника и докупить недостающий инвентарь для операционной. Студентам она предложила подбросить их до станции в ее коляске, и они с радостью согласились. Попрощавшись с доктором Виленским, Георгий подошел к Нине на веранде. Он сказал, что ему очень понравилось у них и что ее отец произвел на него большое впечатление.

– Он человек передовых взглядов.

– Да.

Чуть моросил дождь, внизу у ступенек скулила собака конюха.

– Вы учитесь на медсестру?

– Так хочет мой отец. – Нина чувствовала на себе его пристальный взгляд.

– А вы сами?

Она ничего не ответила. Он, помолчав, смущенно кашлянул.

– Надеюсь, вы не поймете мои слова превратно… Профессия хирурга – трудная профессия, она не для тех, кто ищет легкой жизни. Но работать медсестрой – я говорю о настоящей, высококвалифицированной сестре вроде госпожи Кульман или госпожи Чижовой – это, на мой взгляд, еще труднее. Я бы не посоветовал это занятие своим собственным сестрам, и я бы не посоветовал его вам, если только вы не стремитесь к этому искренне и всей душой. Я только хочу вас предостеречь.

Он прав, конечно, он прав. Но что она может поделать?

– Спасибо за совет.

Георгий поправил на носу очки и продолжал:

– Жалко было бы растратить свою жизнь на дело, к которому вы не чувствуете склонности. Я вот хочу быть только хирургом и никем более, и если бы кто-нибудь вынудил меня стать фермером… – он кивнул на дрожащего перед ступенями пса, – я бы чувствовал себя в точности вот так.

Электрогенератор для освещения операционной наконец-то выписали, и в ожидании его доставки доктор Виленский снова принялся делать наброски и замеры. Когда госпожа Кульман вернется с последними недостающими принадлежностями и будет установлен генератор, больница откроется. А пока Лейла продолжала неофициально принимать больных. Жене кузнеца она наложила шину на сломанную руку и зашила рану на лбу – как уверяла кузнечиха, ее лягнула кобыла. Нине удалось выстоять и не сбежать из комнаты лишь благодаря тому, что она усиленно хлопотала – наполняла тазы чистой водой, доставала из шкафа бинты, зачитывала больным Лейлины записки.

Во всем необходимо было соблюдать идеальную чистоту. После того как Лейла обходила пациентов, Нина мыла с карболкой все поверхности и клала инструменты в паровой стерилизатор. После стерилизации инструменты можно было брать только в резиновых перчатках. Скоро Нина обнаружила, что резина вызывает у нее аллергию – руки покрывались свербящими прыщиками.

В один прекрасный солнечный день приехал скрипичный мастер. Со стороны дороги послышались крики, залаяли собаки. Все это было слышно в оранжерее, где Нина скрылась ото всех с чашкой молока, ломтем хлеба и романом. В последнее время ей все некогда было почитать, и, пользуясь тем, что отец отлучился в деревню, а Лейле в амбулатории ее помощь не требовалась, Нина решила уединиться с книжкой до вечера. Она не стала обращать внимания на шум, доносящийся со стороны дома, надеясь, что никто не найдет ее здесь. Однако спустя немного времени в оранжерею вбежала Дарья с горящим лицом.

– Иди скорей! Один человек привез на телеге своего сына – скрипичного мастера. Ему всего двадцать лет, и у него гной в мозгу – он умирает…

«И зачем привозить в клинику безнадежных больных», – возмутилась в душе Нина, а вслух спросила:

– Разве они не знают, что больница еще не от; крыта?

– Врачи в городе отказались его оперировать, вот старик и пришел к доктору Виленскому и умолял его попытаться спасти сына, – Дарья заламывала руки. – Нина, доктор согласился. Лейла уже готовит деревянный стол из амбулатории. Операцию нужно начать как можно скорее, пока не начало темнеть. Тебе придется помогать – доктору с одной сестрой не управиться.

Услышав это, Нина подскочила, разлив молоко. Никто никогда не говорил, что ей придется участвовать в операциях, которые делает доктор Виленский.

– Но я не медсестра! Это дело госпожи Кульман и Лейлы, я не могу…

Сильные пальцы Дарьи больно впились ей в плечи.

– Послушай, этот юноша умирает. От тебя много не требуется – только подавать доктору нужные инструменты. Ты же знаешь, где все они лежат и как называются. – Экономка прижала Нину к груди. – Дитя мое, если бы только я могла, я бы сделала это за тебя… Ну, поторопись, Лейла ждет тебя, и твой отец уже дома.

Лейла спокойно кивнула, когда Нина вошла в амбулаторию. Она укладывала хирургические инструменты в стерилизатор, и движения ее рук были настолько точны, что казалось, будто это руки госпожи Кульман. Закончив с инструментами, она чиркнула в своем блокноте несколько строк:

«Отец обмывает юношу. Я сбрею волосы. Вымой руки. Чистая одежда, домашние туфли, фартук, перчатки, марлевая повязка. Обработай стол карболкой. Доктор Виленский переодевается. Не волнуйся».

У Нины так сильно дрожали колени, что она едва держалась на ногах. Ей не вынести, она не сможет участвовать в настоящей операции.

– Не могу… – прошелестела она, потом повторила громче: – Я не смогу. – Она оперлась на скамью – ноги были как ватные. – Я свалюсь в обморок, меня наизнанку вывернет. Пусть папа изобьет меня, убьет – мне все равно.

Лейла прекратила свои дела и какое-то время внимательно вглядывалась в ее лицо, словно искала в нем ответ на вопрос, что же Нина все-таки за человек. Потом беззвучно зашевелила губами, как будто бормоча что-то себе под нос – такой Нина еще никогда ее не видела, – и подошла к одному из деревянных шкафов. Отперев его, она потянулась к полке с обезболивающими средствами и взяла один из стоявших там пузырьков. Открыла блокнот, вырвала оттуда страницу, сложила ее и вытряхнула на бумагу немного порошку из пузырька.

«Выпей это, – настрочила она в записке. – Только один раз, в виде исключения. Это придаст тебе сил».

Порошок был похож на тот, что давал отцу доктор Виленский.

– Что это?

«Кокаин».

_____

Молодой скрипичный мастер с абсцессом головного мозга был поразительно красив. Его гладко выбритый череп напоминал отшлифованный мрамор. Он лежал на спине – с закрытыми глазами, нагое тело прикрыто белой простыней – и был так бледен, будто его только что вынули из ванны со льдом.