Текст книги "Дерево ангелов"

Автор книги: Пенни Самнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

Глава вторая

Январь 1912

Катя вышла замуж за Ивана. Свадьбу сыграли через месяц после той помолвки – скромно, в узком семейном кругу, и новобрачные сразу же уехали в Ниццу, где Иван должен был войти в дело своего дяди.

С тех пор прошло уже полтора с лишком года, и сегодня утром Нина вспомнила, как сестра напутствовала ее на прощание – о том, что значит быть женщиной. «Ты должна привыкнуть к крови», – сказала тогда Катя.

Летом приятно было проходить, раскинув руки, между чистых простыней, с хрустом колыхающихся, словно паруса, на бельевых веревках. Но за ними, в середине, всегда скрывался ряд покрытых пятнами тряпиц и лоскутков, похожих на флаги брошенного судна. Те из них, что принадлежали прислуге, были просто ветошью, нарванной из старого полотна, маме же принадлежали подрубленные хлопчатобумажные платочки, которые после сушки спрыскивали лавандовой водой и стыдливо прятали в нижнем ящике большого гардероба.

Когда Катя объяснила, для чего эти тряпицы, Нина была в ужасе, хотя и знала, что у собак на ферме бывает кровь. Когда у сук начиналась течка, их держали на крыше сарая, на привязи, чтобы они не спрыгнули к воющим внизу псам. Конечно, с женщинами не случалось ничего подобного, и все же тряпицы на веревке были позорной уликой, означавшей, что раз в месяц женщина считалась нечистой. Если срок кухарки наступал на Страстной неделе, то готовить пасхальные куличи поручали какой-нибудь другой женщине.

Правда, кровь на снегу сегодня утром не была человеческой – кухарка чистила форель.

– Убийца! – зловеще проговорила она.

Возвращаясь с рынка, Дарья встретила управляющего Сергея Рудольфовича, который поведал ей новость о сбежавшем убийце. Дарья продолжала:

– Мальчонка влетел во двор, весь белый от страха, и орал во все горло, что человек тот прячется в одном из сараев на дворе. Барин догнал его на коне и всадил ему в сердце охотничий нож. Так-то!

Нина сжала воротник своего темно-синего шерстяного пальто и представила героем этой истории не Сергея Рудольфовича, а папу. За утро она уже слышала рассказ об этом происшествии дважды, но была рада послушать вновь. Однако мисс Бренчли не очень хорошо понимала простонародный говор, да и нелегко было отвлечь гувернантку от ее обязанностей.

– Идем! – Нина почувствовала, как ее тянут за рукав. – У нас еще несколько минут, чтобы погулять в саду до обеда.

Мамина бабка по матери была наполовину англичанкой, наполовину француженкой. Ее отец, купец-англичанин, привез дочь с собой в Россию, где та познакомилась с богатым московским купцом, за которого и вышла замуж. Она научила своих дочерей обоим языкам, которые были для нее родными, а те в свою очередь передали эти языки своим детям. Нина говорила по-английски с пеленок – сперва с мамой и папой, а потом с гувернантками-англичанками, среди которых мисс Бренчли была четвертой по счету.

В эту минуту Нина ломала голову, стараясь вспомнить слово, попавшееся в одном из французских романов, которые оставила ей почитать Катя. К сожалению, сказать об этом мисс Бренчли было никак нельзя: англичанка не одобряла французские романы и не считала их подходящим чтением для двенадцатилетней девочки.

– Нина?

Наконец слово всплыло в памяти само по себе.

– Suicider, – произнесла Нина. Французские слоги превратились в холодном воздухе в пар и поплыли вверх.

Нина хорошо знала эту особенность лица мисс Бренчли: оно становилось хорошеньким, только когда гувернантка хмурилась, – вот как сейчас, когда она сдвинула брови и теребит театральный бинокль, служащий ей для наблюдения за птицами. У мисс Бренчли в жизни было две страсти: орнитология и география.

– Se suicider, – поправила гувернантка, дергая за кожаный ремешок. – Совершить самоубийство.

– Да. Я знаю одну историю о молодом человеке, который совершил самоубийство. По мнению его матери, все случилось из-за того, что мамина тетя, моя двоюродная бабушка Аделаида, была слишком любезна.

– О чем ты говоришь, Нина?

Скосив глаза, Нина увидела, что лицо англичанки нахмурилось до такой степени, что сделалось почти прекрасным.

– Двоюродная бабушка Аделаида была сестрой маминой матери, самой младшей в семье. На своем восемнадцатом дне рождения она дала согласие на брак с молодым человеком, которого знала с детства… В общем, через несколько недель после своего дня рождения Аделаида с родными и друзьями отправилась на пикник к знаменитому водопаду. После пикника джентльмены взобрались на холм, чтобы посмотреть на водопад сверху, а дамы пошли прогуляться в лес. Вдруг послышался душераздирающий крик, Аделаида и ее подруги побежали к подножию водопада и нашли там тело ее жениха.

– Какой ужас! Должно быть, он поскользнулся на влажных камнях.

– Его братья и сестры все умерли в младенчестве, и его мать, вдова, так никогда и не оправилась от горя. Она заявила, что во всем виновата Аделаида, она, мол, слишком много говорила на пикнике с другим молодым человеком, поэтому ее сын в приступе ревности прыгнул в водопад. Но мама говорит, что это не так, он просто перебрал сливянки. – Но Нина знала, что на самом деле мама не верит в это.

– Гм. – Тон мисс Бренчли ясно говорил о том, что в Англии молодые люди не употребляют сливянку. Может быть, вместо этого они пьют херес. В глубине своего гардероба мисс Бренчли держала бутылки с хересом.

Рассказывая историю двоюродной бабушки Аделаиды, мама всегда печально качала головой, но при этом чуть заметно улыбалась, так что и самой нельзя было удержаться от улыбки, несмотря на плачевную судьбу молодого жениха и его матушки. Однажды Нина спросила, как давно все это было, и мама ответила: пятьдесят лет назад – и добавила, что поскольку ее собственных родителей и Аделаиды уже нет в живых, то они, возможно, единственные люди, кто еще помнит о молодом человеке. Мама называла его имя, но Нина забыла. Ей хотелось сбегать в дом и спросить маму, как все-таки его звали, но мама последнее время была очень усталой: она ждала ребенка, и доктор Сикорский подчеркнул, что для нее очень важно как можно больше отдыхать.

– Бешеный был человек. – Дарья прищурила серо-голубые глаза, отрезая Нине ломтик вишневого пирога. – Просто зверь какой-то. Только на прошлой неделе он порешил ни в чем не повинного банковского служащего, у которого были жена и двое ребятишек. Кто знает, сколько еще человек он мог бы убить в собственных постелях, кабы Сергей Рудольфович не рискнул жизнью и не погнался за ним.

На одном конце кухонного стола горничная, всхлипывая, жаловалась, что жутко боится идти сегодня вечером в баню. Нина уселась с куском пирога на другом конце и стала перечитывать последнее письмо от Кати. Двухмесячные близнецы, Марина и Софья, заболели крупом, и Катя была обессилена заботами о них и поведением своей французской прислуги, которая вечно грозилась уйти.

Тем не менее Кате очень нравилось в Ницце, и она завела себе много подруг в большой русской общине, в основном таких же, как она, молодых матерей.

«Интересно, знают ли новые друзья сестры о том, что в день ее помолвки Дмитрий Борисович вызвал Ивана на дуэль?» – думала Нина, читая письмо. Дуэль не состоялась, и Дмитрий должен благодарить за это Бога, ибо в стрельбе Ивану не было равных. Стоя тогда на Южном поле в своем лимонном платье, Катя умоляла Дмитрия взять назад свой вызов, а на следующий день, перед завтраком, папа отправился с визитом к обоим молодым людям. Вернувшись домой, он долго кричал на Катю у себя в кабинете. После этого Катя убежала в спальню и рыдала там до полного изнеможения, так что маме даже пришлось послать горничных за влажными полотенцами. Через месяц Катя с Иваном обвенчались.

Именно об этом и думала Нина, когда перед обедом рассказывала мисс Бренчли о двоюродной бабушке Аделаиде и ее несчастном женихе. Она вспомнила, как мама говорила Дарье: «Только подумай! Что если бы Дмитрий убил себя, как этот бедный юноша из-за тети Аделаиды». Потому-то Нина и знала, что мама на самом деле не считает его смерть несчастным случаем.

Когда бы мама ни рассказывала о своем приезде в папино имение двадцать лет тому назад, она признавалась, что влюбилась в малую столовую так же сильно, как в молодого юриста. Подумать только! Нина всегда возмущалась при этих словах. Их дом, укутанный жимолостью и глицинией, с тончайшими, как кружево, резными украшениями, прекраснее всех, какие она когда-либо видела, так что мама непременно должна была влюбиться в усадьбу, уже когда коляска подъехала к дому. Нет-нет, смеялась мама, они приехали поздно вечером, было уже темно, и слуги и крестьяне из деревни ждали с лампами, по обычаю встречая ее хлебом-солью. И лишь наутро, после завтрака, она по-настоящему увидела свой новый дом.

Но тогда-то хоть она его полюбила?

Конечно! Но малая столовая заняла в ее сердце особое место, и, став хозяйкой усадьбы, она первым делом задумала заново отделать ее. Дарье поручили проследить за пошивкой бирюзовых портьер, из Парижа были присланы рулоны бургундских обоев с ворсистым рисунком, черно-красный иранский ковер и китайский лакированный каминный экран. Папа сделал маме сюрприз, заказав по каталогу «Мейплз» роскошную печатную машинку «Ройял». Мебель увезли, чтобы сделать новую обивку, подходящую к портьерам, а тетя Лена, папина сестра, привезла из своей оранжереи ящики с папоротником.

На латунном столике в холле Нина увидела поднос с остатками обеда.

– Мама!

Девочка повернула ручку и отворила дверь малой столовой. Она хотела спросить у матери, как звали жениха Аделаиды и не приедут ли к ним вскоре ее младшие кузины Мирна и Татьяна – она бы сходила с ними на замерзшую речку покататься на коньках.

– Мама, тот молодой человек, который выпил слишком много сливянки и упал в водопад, – я забыла, как его…

Но мама спала на софе. Доктор велел ей отдыхать как можно больше, вставать около полудня и выходить на короткую прогулку лишь днем. Обычно в это время она уже просыпалась, но за завтраком папа заметил, что сегодня мама чувствует себя особенно усталой. Тишину в комнате нарушало лишь ее ритмичное дыхание да тиканье часов из золоченой бронзы.

Нина подождала, пока глаза привыкнут к полумраку, и прошла на цыпочках в угол, к черному железному сейфу и книжным полкам. Стоящий на сейфе адиантум свешивал стебли вниз с обеих сторон, и Нина нежно провела кончиками пальцев по листьям, прежде чем нагнуться к самой нижней книжной полке, где стояли старые Катины романы. Мама на софе пошевелилась, и Нина замерла, выжидая, пока мамино дыхание вновь не станет глубоким и ровным. Во время этого маленького происшествия она передумала искать книгу: во-первых, не хотела разбудить маму, а во-вторых, по пути к себе в комнату она непременно столкнется с мисс Бренчли, которая может поинтересоваться, что читает ее подопечная.

Дарья пошла проверить зимние запасы овощей, и Нина решила составить ей компанию.

– Кыш! – Экономка швырнула ледышкой в наглого петуха, который зашел в амбар следом за Ниной, но тот не двинулся с места, дерзко глядя на женщину. Дарьины щеки и нос покраснели от частого нагибания к мешкам с картошкой. – Чертово отродье! Ох, попадет он у меня в суп… Эти девчонки тоже хороши – оставили мешки открытыми. Говорила же им снести их в погреб…

По земляному полу покатилась картофелина, и Нина остановила ее ногой.

– Дарья.

– Да?

– А мисс Бренчли когда-нибудь выйдет замуж?

– Нет.

– Потому что она уже слишком стара?

– Потому что не все женщины хотят замуж, Нина Андреевна.

Экономка вышла на дорожку рядом с коптильней, и Нина поспешила за ней, прыгая по обледенелым камням. «Если наступлю мимо камня, пусть меня сожрет медведь!» С камня на камень, с камня на камень. «Мальчик, девочка, мальчик, девочка, МАЛЬЧИК!» Все знали, что папа хочет, чтобы родился мальчик – наследник, будущий хозяин имения; жена садовника нагадала мальчика еще несколько месяцев назад, покрутив яйцо с продетым сквозь него волосом, вынутым из маминого черепахового гребня.

Когда Дарья отперла калитку, с веранды послышался негромкий мамин голос:

– Дарья! Нина! Как освободитесь, приходите в оранжерею.

От оранжереи, когда-то огромной, осталась лишь одна четверть – остальное превратилось в бесполезный остов из пустых рам. Тем не менее бойлер в углу продолжал работать, и все еще оставались четыре стеклянных стены и крыша, достаточно высокая для пальмы, которую вырастили здесь из семечка, привезенного из Африки.

Мама не сидела за столом – она склонилась над высокой клумбой, одной рукой прижимая к животу тяжелую шубу; в другой она вертела какой-то предмет.

– Смотри! – позвала она. На ее ладони лежала плоская розовая ракушка. – Невероятно… как она сюда попала?..

Но это была не первая раковина, найденная в оранжерее: папина мама часто возила детей в Биарриц; возвратившись домой, папа с тетей Леной прятали ракушки и всякие деревяшки, подобранные на пляже, в своих чемоданах, и в конце концов эти реликвии оказывались разбросанными по всему саду. Мама, похоже, забыла об этом и держала облепленную землей раковину с таким видом, будто эта находка была настоящим чудом.

– Раковина, – многозначительно кивнула Нина Дарье. – Мама нашла раковину.

Экономка поставила корзину и нежно погладила раковину вместе с маминой рукой. Может быть, раковина попала сюда вместе с пальмой из самой Африки, сказала она, или же когда-то давным-давно ее уронила какая-нибудь птица, прилетевшая с моря.

Нина вспомнила, что собиралась спросить маму о том молодом человеке.

– Мам, тот…

Но в это мгновение мама вдруг коротко, пронзительно вскрикнула и рухнула Дарье на руки.

– Зови отца! – крикнула экономка Нине. – Беги в дом и скажи, чтоб сию же минуту послали за хозяином и за доктором. Пусть поспешат!..

Папа держал маму за руку, пока мужики тащили ее на козлах по снегу. Мама все повторяла устало:

– Андрей, прости. Прости меня…

Нина заплакала, хоть и убеждала себя, что это глупо: ребенок родится чуть раньше срока, только и всего…

Нет, Нина плакала не поэтому; то, как мама просила прощения, глядя на одного только папу, и ее окровавленное платье, и доброта мужиков, делающих вид, что они ничего не замечают, – вот что надрывало ей сердце. У Нины подогнулись колени, когда она увидела кровь; ее было так много. Но потом она вспомнила, что это нормально, как и те тряпицы. Когда появляется на свет ребенок, всегда много крови. Нина видела, как рождаются котята и телята и как их матери дочиста вылизывают родившихся детенышей.

Остаток дня после того, как маму отнесли в спальню, Нина провела с мисс Бренчли, которая показывала ей знакомые картинки лондонского Тауэра и Биг-Бена из «Иллюстрированной истории Великобритании» и в подробностях описывала церемонию смены караула у Букингемского дворца. Нина почувствовала, что проголодалась, и пошла на кухню попросить пирога, но там горничная, придурковатая Белла, плакала, подтирая сопли рукавом, а кухарка, следившая за кастрюлями с водой на плите, подняла глаза на Нину и сказала, что они заняты и ей лучше вернуться в свою комнату.

Вернувшись к себе, Нина села на кровать, прочитала молитву и открыла роман Джорджа Элиота «Миддлмарч», но не могла сосредоточиться и без конца перечитывала одно и то же предложение. Она жалела, что не взяла какой-нибудь из Катиных романов.

– Нина. – В дверях стояла мисс Бренчли. – Уже очень поздно, попытайся заснуть.

Но Нина была слишком взволнована мыслью о ребенке – ее маленьком братике. Они еще даже не выбрали для него имя.

– Вряд ли у меня получится. Скоро родится ребенок?

Мисс Бренчли подошла поближе, и Нина заметила, что лицо гувернантки совсем подурнело: щеки в пятнах, глаза красные.

– Нина, мне сказали, что я могу там помочь. От тебя тоже потребуется кое-что, а именно – ты должна оставаться здесь. Обещаешь?

К счастью, Нина догадалась вовремя скрестить под книгой пальцы.

– Да.

– Хорошо. Ну, я должна идти. – Внезапно гувернантка наклонилась и поцеловала Нину в лоб. – Храни тебя Господь, дитя. Молись за свою маму.

Нина не могла спуститься в холл к малой столовой так, чтобы ее не увидели. Но можно было прокрасться туда на цыпочках через веранду. Подождав несколько минут после ухода гувернантки, Нина открыла дверь, прошмыгнула через гостиную и вышла на улицу.

Камин в малой столовой сейчас не затоплен, но она принесла в кармане спички, чтобы зажечь свечу. Она выберет книжку и потом помолится о маме и ребенке перед иконой в углу.

В темноте у двери амбара светились огоньки папирос, оттуда доносились мужские голоса. Нина чуть постояла на месте, раздумывая, не вернуться ли за ботинками – тогда можно будет пройти по мерцающему снегу к оранжерее. Иногда они с Катей тайком пробирались туда ночью, воображая, будто они на пляже в Африке – над пальмами носятся светлячки, шумит море… Нина никогда не видела моря, зато Катя теперь видит его в Ницце каждый день.

– Нет!

Кричали в доме. Раздался грохот, будто разбили стекло, потом послышались тяжелые шаги, и испуганная Нина увидела, как кто-то, шатаясь, сбежал по ступенькам в дальнем конце веранды.

– Нет!

Это был папа, в одной рубашке, без пиджака, без пальто.

– Папа! – закричала Нина и бросилась к нему по веранде.

Отец упал на снег, снова поднялся.

– Папа!

Ее окружили голоса и фонари.

– Василий! – крикнула Дарья садовнику. – Останови его!

Доктор Сикорский протолкался вперед:

– Держите хозяина и не отпускайте, что бы он ни говорил! Все беру на себя!

В отца Нины вцепились мертвой хваткой.

– Как вы смеете трогать папу! – услышала Нина свой собственный крик. – Как вы смеете!..

Она бросилась к ступеням, но чьи-то сильные руки схватили ее…

Глава третья

На своих похоронах мама плакала. Нина покачнулась, когда увидела, что на мраморном лице матери блестят слезы, но тетя Лена сжала ее локоть:

– Это лед, Нина. Просто лед тает.

Графиня Грекова ошалела от чуда.

– Слезы святой! – причитала она, ломая руки. – Царица небесная, вот милость-то!

Появилась одна из ее дочерей с нюхательной солью и увела графиню.

Хоронили маму через пять недель после смерти. Зимой такие задержки были обычным делом: земля слишком смерзлась, чтобы копать могилу. К тому же папа был нездоров и не смог бы присутствовать на похоронах, будь они раньше. Доктор Сикорский наказал, чтобы за ним следили денно и нощно, и первые две недели его ни на минуту не оставляли одного, даже когда он ходил в уборную. Когда оказалось, что никто из мужчин не отваживается сидеть с ним ночью, Дарья взяла из швейной комнаты свой матрас с бельем и постелила себе на полу в комнате для гостей, где теперь спал папа. Окно было заколочено; Дарья заперла дверь и положила ключ себе под подушку. Нина слышала, как жена садовника, с выпученными от ужаса глазами, говорит кухарке: «И как она не боится! Ведь хозяин может задушить ее, а потом покончить с собой…»

Наутро после того, как умерла мама, в доме висел тяжелый запах крови, и через ставни Нина видела, как выносят матрас из родительской спальни, чтобы сжечь его на Южном поле. Потом плотник начал делать гроб…

После они с тетей Леной и Дарьей ждали, пока гроб осторожно спустят, узким концом вперед, по лестнице в каменный подвал. Сверху на него положили распятие, обсыпали сухим чертополохом и можжевельником и обложили льдом, который передавали в ведрах мрачные мужики. «Господи, сделай так, чтобы всего этого не было, – беспрестанно молилась про себя Нина, – пусть все это окажется неправдой!» Одной частью своего существа она понимала, что мама лежит в гробу, что она мертва и оставила их навсегда. Но другая часть ее существа отказывалась верить в это – невозможно, чтобы мамы, с ее чарующим смехом и танцующими руками, вдруг не стало… Нина услышала слова тети Лены:

– Твои родители очень сильно любили друг друга, Нина. Но ты всегда должна помнить, что любовь способна породить безумие.

После похорон все, должно быть, почувствовали, что папе больше не грозит опасность, потому что тетя Лена вернулась в город к собственной семье, а Дарья опять стала спать в швейной комнате. В доме, казалось, установился привычный порядок вещей, но постепенно Нина поняла, что их жизнь уже никогда не будет прежней, ведь мама была их якорем и без нее они стали как корабль без руля и ветрил. Все знали, что папа часто срывается и кричит на людей, а деревенские страшатся вспышек его гнева, но мама превращала его крутой нрав в семейную шутку. «Твой папа оставляет свою вспыльчивость вместе с сапогами в передней, – смеялась она. – Это злющий дворовый пес, которого не пускают в дом». Когда мамы не стало, злой пес ворвался в дом, стал бросаться на предметы и – чем дальше, тем больше – на прислугу. С Ниной отец не вел себя грубо, но и ласковым не был тоже. Девочка жила в каком-то оцепенении, ошеломленная горем, но он никогда не говорил с ней об этом – в сущности, он вообще почти не разговаривал с ней. По мере того как недели превращались в месяцы, Нина начинала все больше бояться его.

Постепенно стала уходить прислуга. Первой, в начале весны, взяла расчет мисс Бренчли – после того как папа взбесился из-за того, что она за обедом пролила масло.

– Я жалею тебя всем сердцем, – сказала она Нине, – но остаться не могу.

Нина следила за сборами мисс Бренчли совершенно безучастно. Не будет больше уроков и чтения вдвоем. Но разве это имеет какое-то значение теперь, когда мамы больше нет?

К середине лета четыре горничных и трое человек с кухни нашли работу в городе. Папа не поручил Дарье найти им замену. Нина подозревала, что ушла бы и кухарка, если бы ее муж, дюжий молчаливый мужик, и двое их не менее молчаливых сыновей не работали на ферме.

Раньше летом у них всегда было шумно, людно: по гравиевой аллее один за другим подъезжали экипажи, мама с подругами, в нарядных шляпках и платьях, прогуливались по лужайке, мужики приносили на кухню деревенские сплетни, – теперь гостей почти не стало, и нередко Нина и прислуга невольно говорили шепотом.

С наступлением осени деревянные части дома всегда промасливали, а щели под окнами заделывали смесью конского волоса с глиной. Но папа, похоже, больше не замечал холода – никому не приказали приготовить замазку, и по ночам в комнатах порой стоял страшный холод.

В конце концов Дарья не вытерпела и пожаловалась.

Папа у двери в кухню всовывал ноги в галоши.

– Холод – это всего лишь Божье ледяное дыхание, Дарья.

– Скорее уж чертово… – возразила экономка.

Нина встала как вкопанная, ожидая, что сейчас Дарья схлопочет затрещину, но папа лишь спокойно кивнул.

– Тоже верно, – сказал он. – Тоже верно.

И в тот же день послал людей утеплять дом.

После ухода мисс Бренчли Нина убивала время за чтением, механически проглатывая подряд все книги, какие только были на книжных полках в малой столовой. Дарья, правда, никогда надолго не оставляла ее одну и все гнала в сад, подышать свежим воздухом.

– Твой отец, – говорила она, – терзается мыслью, что твою маму погубило его желание иметь сына. Он так любил ее, а теперь эта любовь превратилась в… – Она запнулась.

Зато мисс Бренчли не стала ходить вокруг да около.

– Я опасаюсь за рассудок твоего отца, – сказала она в день отъезда. – Умоляю тебя, Нина, напиши скорее своей сестре, скажи, что хочешь жить с ней в Ницце, пусть она пошлет за тобой.

Быть может, папа и вправду лишился рассудка, но, хотя Нина писала Кате каждую неделю, она не стала ничего рассказывать сестре. Катя и так убивалась по маме, неужели же расстраивать ее еще больше? Кроме того, у нее родилась третья дочь, Ирина, и пару раз в своих письмах она признавалась, что дела у Ивана идут не так хорошо, как он надеялся. Иногда Нина показывала Катины письма папе, но он всегда отмахивался, а когда она с опаской зачитывала ему отрывки – не слушал. В своих письмах сестре Нина делала вид, что отвечает от папиного имени, и сообщала новости с фермы, услышанные на кухне: сколько родилось телят, сколько фунтов масла сбили.

Время от времени Нина ездила гостить к тете Лене в город, но ничего хорошего из этих поездок не выходило. Ее кузины Мирна и Татьяна занимались со своей гувернанткой, ходили на приемы, встречались с друзьями; Нина уже была чужой в их жизни и, чувствуя, что ее жалеют, только и думала о том, как бы поскорей вернуться домой.

Однажды она услышала, как тетя Лена умоляет папу:

– Андрюша, отправь Нину жить к нам. Ей всего тринадцать, нельзя оставлять ее без гувернантки.

Но папа решительно отказал сестре, и Нина чуть воспрянула духом. Пусть теперь в ее жизни и не было счастья, но ей хотелось верить, что она нужна папе. А тетя рассердилась, даже костяшки сложенных на коленях рук побелели, но спорить не стала. Она по-прежнему навещала их и всегда привозила что-нибудь Нине: новые ленты, коралловую брошь с жемчугом на день рождения (о котором папа уже не помнил), кое-что из одежды. Одежда была очень кстати: глядя в зеркало, Нина замечала, что ростом она уже выше Кати. Но ей не нужны были выходные платья, ведь папа больше не приглашал гостей, а в какой-то момент – Нина даже не заметила этого – они и в церковь ходить перестали. Отца Сергия, как и доктора Сикорского, уже не ждал радушный прием, и, когда старый батюшка заехал благословить ульи, папа сердито велел ему поворачивать обратно. Спустя много месяцев после похорон приехала на тройке графиня Грекова с рычащей Кукушей на коленях. Должно быть, старушка запамятовала, что мама умерла, и Дарье пришлось сказать кучеру, чтобы он вез госпожу назад домой, в город. Сергей Рудольфович все еще заезжал поговорить с папой, но частенько покидал их с озабоченным видом. Нина слышала, как однажды, осматривая новый трактор, выписанный прямо из Германии, он пробормотал своему управляющему:

– Боже мой, целое состояние коту под хвост!.. Сломается – даже починить некому.

Однако все переменилось с приездом доктора Виленского весной 1913 года, через несколько недель после того, как Нине исполнилось четырнадцать. Нина была на кухне, когда услышала, как к дому, громыхая, подъехала повозка. Накануне вечером папа удивил ее, сказав, что у них будет гость. Сойдя с крыльца веранды, Нина увидела, как из повозки вылез очень высокий мужчина (выше даже папы, который был шести футов росту) и ее отец положил руки незнакомцу на плечи, приветствуя его, будто родного брата. Но больше всего поразил Нину костюм доктора: он был очень модным и элегантным, а пестрый жилет – верх экстравагантности. Синяя глянцевая ткань с затейливым узором из листочков показалась ей знакомой – наверное, она видела такую в одном из маминых английских журналов.

К обеду Дарья достала тарелки из дрезденского фарфора, лучшее столовое серебро и хрустальные бокалы для папы и доктора. Ели суп, жаркое из цыпленка, баранину с изюмно-яблочной подливкой и карамельный пудинг на десерт. Папа оживился и стал почти таким же, как прежде, – расспрашивал доктора о клиниках в Лондоне, Нью-Йорке и Вене, хлопал ладонью по столу для пущей убедительности. Было такое ощущение, будто они с доктором переписывались вот уже много месяцев. Разговор шел о том, как сильно отстала Россия от других стран в отношении медицины. Доктор Виленский проработал год в большой лондонской больнице и, помахивая в воздухе вилкой, расписывал аккуратно побеленные стены в палатах, открытые для перекрестной вентиляции окна и меню, составленные с учетом диетических свойств продуктов. Нину не очень-то занимали эти темы, однако эта беседа была несравненно лучше, чем безмолвный ужин с папой, поэтому она была рада, что доктор привез с собой два больших чемодана и, по всей видимости, намеревался погостить у них какое-то время.

Доктор Виленский принес в дом мир и покой. Они с папой часами беседовали в кабинете, гуляли в полях, а вечером доктор давал папе какого-то белого порошку на бумажке. Буквально через пару недель результат был налицо: пусть папа и не стал таким, каким был когда-то, но уже не доходил в своих причудах до крайности. По утрам и после обеда, пока он занимался делами фермы, доктор Виленский, сидя в кабинете, читал и писал письма. Однажды вечером доктор увидел Нину с книгой и вежливо поинтересовался, что она читает.

– «Большие ожидания», – ответила она и, опасаясь, как бы он не подумал, что она не читала этот роман раньше, поспешно прибавила: – Мисс Бренчли, моя гувернантка, говорила, что такие романы можно читать по два раза.

Он покачал головой:

– Я и одного раза не прочел.

– Очень хорошая книга.

Раз доктор Виленский жил в Лондоне, подумала Нина, то уж конечно он читал много других английских книг.

– Я понимаю, что многие находят удовольствие в чтении романов, – сказал доктор, – но моя жизнь вся без остатка принадлежит медицине, и у меня не остается времени на подобные развлечения.

Каково же было удивление Нины, когда через несколько дней она обнаружила, что их гость сидит на табурете у изгороди Северного поля с карандашом в руке и альбомом на коленях. Утро было теплое, он снял пиджак и, по-видимому, зарисовывал дом. Какое-то время понаблюдав за ним, Нина наконец собралась с духом и подошла.

– Доброе утро, доктор. Можно мне взглянуть на ваш рисунок?

Его голубые глаза посмотрели на нее – без всякой недоброжелательности, но с таким выражением, будто она задала ему трудную задачку.

– Мне очень жаль вас разочаровывать, – ответил он, – но это не живопись.

Он показал ей альбом. В наброске доктора действительно узнавалась усадьба, но рисунок был слишком грубым и схематичным, без теней и деталей. Внешний вид усадьбы был передан довольно точно, но ее красота осталась за скобками.

– Понятно, – вежливо отозвалась Нина, хотя понятно ей было лишь то, что доктор Виленский вовсе не художник и мог бы провести утро с большей пользой, читая какую-нибудь книгу.

Примерно через час, выглянув из двери кухни, Нина увидела, как садовник и один из мальчишек с конюшни под руководством доктора вбивают в землю колышки и натягивают между ними веревки. Озадаченная, Нина пошла в столовую, где Дарья чистила столовое серебро.

– Дарья, ты не знаешь, чем это занимается доктор Виленский? – спросила она.

Экономка шумно дохнула на гравированный заварочный чайник.

– Обмеряет дом.

– Но зачем?

Дарья подняла глаза, и Нина вдруг заметила, как постарела она за последний год.

– Остальное пусть тебе скажет Андрей Андреевич, – медленно произнесла Дарья. – Ты уже не ребенок, и он должен рассказывать тебе о своих планах. Очень плохо, что он этого не делает.

Дарью очень огорчало, что ушли горничные и что Нине не ищут новую гувернантку, – это ни для кого не было секретом. Но ее недовольство проявлялось лишь в том, как она топала, выходя из комнаты, как передергивала полными плечами; но чтобы она вслух осуждала папу – такого Нина еще не слышала. Ей стало не по себе.