Текст книги "Дерево ангелов"

Автор книги: Пенни Самнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Пенни Самнер
Дерево ангелов

Моему сыну, Бенету Плаудену

Пролог
1918

Двадцатого декабря, в пятницу, утром, в начале одиннадцатого, в небе над сиднейской гаванью появился ангел.

В последние годы ангелов видели много раз – при Монсе, при Ипре, на Сомме[1]1
  Монс, Ипр – города в Бельгии, Сомма – река во Франции; места сражений Первой мировой войны. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть]. При Монсе шумное хлопанье мощных крыл заставило остановиться передовые германские части и тем самым спасло Второй британский корпус от неминуемого разгрома. После этого посланцы неба снисходили с утешением к умирающим и раненым и даже показались на британском берегу Ла-Манша, так что молодые женщины на Пиккадилли-Серкес, ненароком заметив, как в витрине универмага «Свон и Эдгар» мелькнуло отражение блистающих крыльев, валились в обморок с мыслью, что их любимые пали на поле боя. В других случаях небесные гости несли радостные вести, и британские матери, которым раньше являлись призраки в образе сестер милосердия, уверяющих, что пропавший без вести сын жив, теперь стали видеть в изножье кровати силуэты с нимбами.

Что же касается южного полушария, то оно не могло похвастаться подобными чудесами, и, видимо, зависть и чувство собственной обойденности подтолкнули журналистов «Брисбенского курьера» и «Мельбурнского времени» к расследованию. Они установили, что источник всех этих «видений» – один рассказец, напечатанный в «Лондонских вечерних известиях». После этого любые сообщения о явлении ангелов объявлялись выдумками и, по выражению суровой передовицы в «Брисбенском курьере», массовой истерией.

Несмотря на скепсис газетчиков, ангел над Сиднеем мог бы наделать много шума, если бы его заметили. Но увы, ни один из сотен потенциальных очевидцев, собравшихся в порту, не поднял глаз к небесам: пассажиры «Марафона» долгие недели мечтали о том, как увидят этот берег, а встречающие на берегу прикрывали глаза ладонями от ослепительных бликов на воде.

Впрочем, острый глаз репортера «Сиднейского утреннего вестника» видел не только судно. Он знал, что его заметка, которой предстояло выйти под заголовком «Домой на Рождество», по соседству со статьями «Лига наций и интересы Австралии» и «Большевистская угроза: Литва взывает о помощи», должна несколькими яркими штрихами дать полную картину происходящего в порту. Прибытие «Марафона» представляло особый интерес: с конца войны это был один из первых кораблей с приличным количеством гражданских на борту, и представитель «Вестника» отметил вздох радостного облегчения, пробежавший по толпе, когда портовый служащий вывесил объявление, что на корабле нет больных гриппом и он не подлежит карантину. Неподалеку от своего места наш репортер увидел два транспаранта. На одном было написано синим: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ, ГЕРОИ!», на другом – красным: «СИДНЕЙСКИЕ ЛЮБИТЕЛИ ТЕАТРА ПРИВЕТСТВУЮТ МИСС АНТОНИЮ РОШ!» Мисс Антония Рош, восходящая лондонская звезда, должна была играть Питера Пэна в главном сиднейском театре. Репортер поговорил с одним восхищенным театралом и по некоторым репликам соседей понял, что все возлагают большие надежды на прием, который их превосходительства генерал-губернатор и леди Хелен Манро Фергюсон дают завтра вечером в честь вернувшихся солдат. Он также перекинулся парой слов со стоявшими рядом, в частности с миссис Хорсфилд, которая, вместе с другими членами Англиканской женской лиги, встречала молодого священника, выпускника Кембриджа, определенного в богатый сиднейский приход.

Все разговоры, однако, стихли, когда буксир повел судно к пристани и зычный мужской голос прокричал из задних рядов толпы: «С австралийским Рождеством!» Вслед за тем, как по команде, грянул стихийный громоподобный хор голосов, молодых и старых, мужских и женских – толпа затянула рождественский гимн. Это было так неожиданно и трогательно, что наш журналист перестал чиркать в своем блокноту и украдкой утер рукавом слезу. Проделывая это, он краем глаза заметил высоко над головой что-то большое, с крыльями, – наверняка пеликан. В других обстоятельствах репортер с удовольствием полюбовался бы птицей, величественно пересекающей знаменитую гавань, но в тот момент пересилил дух товарищества, и он так и не оторвал глаз от корабля.

Так и получилось, что репортаж об этом удивительном событии не попал на следующий день на страницы газет, и ангел просто медленно растаял в вышине, превратившись в одинокое крошечное облачко, плывущее по чистому австралийскому небу.

Часть первая
1910–1918

Перед тем как подняться с постели, я понял, что теперь должен продолжать жизнь в образе ангела и, ведомый самим Господом, возвещать Его второе пришествие. Вместе с тем у меня появилось смутное чувство, что я должен вершить это дело каким-то необыкновенным способом, а именно посредством пения, и эта мысль преследовала меня через все перипетии моего безумия.

Джон Т. Персиваль.

Рассказ о джентльмене, одержимом безумием, и о том, как он излечился от оного (1840)

Глава первая

Россия, 1910

В кухне пахло розмарином и лаймом.

Под столом сидела Нина. Ей было одиннадцать лет, и ее пробирала дрожь от картинок на картах Таро – женщина с бешеным псом, человек, болтающийся на виселице. Нина была в новых туфлях, и у себя под ногами она видела шпильку и вишневую косточку, которые завалились в щель между кедровыми досками пола. Еще она видела новые кожаные туфли своей сестры Кати и выходные башмаки экономки Дарьи Федоровны – не новые, а очень даже старые и вонявшие углем и воском.

Все утро в кухне стояла суматоха – готовился прием по случаю Катиной помолвки. Свадьбу назначили на следующую весну. Все в доме были на ногах с самого рассвета, но сейчас наступило временное затишье, и Катя уговорила Дарью погадать на картах. Они шептались и смеялись, когда сверху раздался Катин голос:

– А как же Нина? Я, значит, выйду замуж, нарожаю детей и отправлюсь в далекое путешествие, увижу заморские страны – а Нина?..

– Ей тоже суждена дорога, но не такая дальняя, как тебе. Я вижу, что у твоей сестры будет долгая жизнь, не один муж, – тут экономка сплюнула в камин, – и не один дом. – Слюна зашипела в огне, словно живая.

Под шкафом возле стола Нина видела поднос – там кухарка прятала ножи на случай, если ночью в дом вломятся грабители или евреи. Если бы только она могла достать поднос, думала Нина, она бы схватила самый большой нож – с красной рукояткой и широким, как у меча, лезвием – и вонзила бы его Дарье Федоровне в сердце! Не потому, что это Катя, а не сама Нина, должна была отправиться в далекое путешествие, и не потому, что карты говорили о мужьях – в одиннадцать лет не все ли равно, сколько у тебя будет мужей, – а из-за предсказания о доме. Нина всю жизнь провела в своем родовом имении и знала, что ни за что на свете не станет жить ни в каком другом месте.

– А дети? – не унималась Катя. – Сколько детей будет у Нины?

Но тут Нина вылезла из-под стола.

– Не верю я насчет дома! – свирепо заявила она. – И все расскажу маме!

Хотя в ту пору гадания и спиритические сеансы были необычайно популярны в светском обществе Москвы и Петербурга – и даже, поговаривали, при царском дворе, – мама не одобряла этих затей. Но в этот момент вошла прислуга и начала выносить стулья на лужайку.

Была такая приговорка для игры в ладушки: «Невеста в карете, невеста на крылечке, невеста в храме с венцом в волосах». Глядя на праздничный торт, стоящий на буфете, Нина невольно мурлыкала себе под нос эти слова. Чтобы испечь торт, понадобилось целых два дня, а яиц в него пошло больше дюжины; белки и желтки взбивали отдельно, белки – до тех пор, пока они не превратились в хлопья сахарного снега. Затем – изюм, сливы, цукаты, вымоченные в коньяке. Но теперь, когда торт был готов, сильнее всего пахло марципаном, ведь из теста состояла только самая сердцевина торта, покрытая дюймовым слоем марципана и затейливо украшенная миндалем и обсахаренными вишнями. Последний штрих – розовая лента вокруг основания, заказанная по весеннему каталогу «Мейплз» и присланная из Лондона. В той же посылке доставили крашеный шифон для мамы, Катины платья и отрезы синего и белого хлопка для Нининой матроски. Нине тоже хотелось шифоновое платье, но мама сказала, что нужно потерпеть, пока ей исполнится семнадцать. Оставалось еще шесть лет.

Там, где лента на торте была завязана бантом, краснели две сахарные вишенки, точно два глаза, а рядом виднелась еще пара глаз – миндальных. Вишенки были глазами Катиного жениха, Дмитрия Борисовича (у которого в действительности был нос вишневого цвета), а миндаль – глазами Кати. Первые глядели прямо в комнату, а вторые – в сторону, сквозь стену столовой и дальше, через сад, за край долины. Такой взгляд появился у Кати с того утра, когда папа объявил домочадцам о предстоящей помолвке старшей дочери. Дарья с кухаркой тут же стали отмерять засахаренные фрукты, замочили изюм. Аромат горячего коньяка усыпил Нину; проснулась она под звяканье металлических гирь на весах и тихий голос Дарьи:

– Так что не думай, Екатерина, будто таким способом ты сможешь уберечься от интересного положения, как это делают крестьянки. – Экономка злорадно рассмеялась. – Потому-то в церкви отец Сергий и не пускает их поближе к алтарю. Теперь ты знаешь. Свиньи! Вечно норовят изваляться в собственном дерьме.

Катя очень медленно встала – и влепила экономке пощечину. После этого у нее и появился этот взгляд – поверх людей и даже, как порой думала Нина, поверх всей России.

_____

На веранде яркие цветы в горшках начали никнуть от жары, и жена старшего садовника поливала их; там, где она проходила, трава сверкала алмазной росой. Слева от Нины луг перед усадьбой спускался мимо огородов и оранжереи, за которой начинался сад, где росли яблони, груши, вишни. С одного края, позади дома, к саду примыкало Северное поле, а с другого раскинулось Южное поле, которое, идя под гору, в конце концов упиралось в речку. На другом берегу ее, за ивами и пчелиными ульями, начинались настоящие поля.

– Эй, вы, пошевеливайтесь! – добродушно прикрикнул садовник на мальчишек, разравнивающих гравий на подъездной дороге.

Скоро начнут подъезжать экипажи, сворачивая на развилке направо; левый поворот вел к городу, лежащему в трех милях.

Усадьбу построил папин дед, человек недюжинного ума, но большой чудак; весь дом возвели на одной плоскости из-за того, что его мать в детстве упала на лестнице и потом всю жизнь прихрамывала. В то время всякий гость, подъезжая к развилке, мог с уверенностью судить о настроении хозяина усадьбы: если тот пребывал в добром расположении духа, на передней веранде высоко на флагштоке реял флаг; если же хозяин хандрил и не желал никого видеть, флаг был спущен. Флагшток давным-давно сняли, зато на стене задней веранды до сих пор сохранилась фреска, написанная одним крепостным, талантливым живописцем. Цвета поблекли, местами стерлись, но фреска все еще была прекрасна – причудливый сад с пальмой, такой же, как в оранжерее (никто не знал уже, что появилось первым – настоящая пальма или ее изображение), с невиданными птицами и цветами.

Под сиренью в дальнем конце передней лужайки, там, где начиналась подъездная аллея, поставили столы. Большие уже были накрыты кружевными скатертями; кухарка в переднике нежно разглаживала простую белую скатерть на одном из столов поменьше. Стоящая рядом с ней женщина держала муслиновую шаль, которая должна была уберечь торт от ос. Нина, подсматривающая из окна, прижалась к ставням, когда двое мужиков, пошатываясь, вышли из парадной двери и, сойдя по ступеням веранды, понесли драгоценную ношу по мокрой траве. «Ай!» – взвизгнула кухарка, когда они споткнулись. Но торт не пострадал, его водрузили на столик, и кухарка тут же забыла о нем, принявшись бранить красномордую девку: если хоть одна тарелка из дрезденского фарфора будет разбита, кому-то здорово попадет. Муслиновая шаль взлетела к синему небу и вуалью опустилась на торт.

Всего было семь столов: один – под торт, два – для детей с гувернантками и нянями, и еще четыре, сдвинутые вместе, – для гостей. Нина была уже достаточно большая, чтобы сидеть со взрослыми, хотя и не такая большая, чтобы пить вино. Правда, папа дал ей пригубить шампанского, когда разговлялись после Петрова поста; в носу у нее защекотало от пузырьков. Но когда Нина спросила, можно ли ей сегодня попробовать вина, мама покачала головой.

Утром перед завтраком мужики принесли в ведрах лед из пещеры. Подле каждого стола стояло по два ведра, и во льду, на листьях салата, лежали осетровая икра, речные раки, копченая лососина. Разумеется, имелись специальные ножи и вилки для рыбы, однако в дальнем конце стола престарелая графиня Грекова невозмутимо ела лососину столовой ложкой. Мама была очень привязана к графине, которая в молодости прославилась как хозяйка литературных и художественных салонов. Глядя на графиню теперь, Нина невольно дивилась тому, что никто не выбранит ее за ложку и за ее желтые зубы. Впрочем, Нина слыхала, как тетя Лена говорила своей соседке, что почтенную графиню давно уже не волнует, что о ней думают люди, так что брани не брани – толку все равно не будет.

На другом конце стола зашел разговор об императрице-матери, которая уехала в Англию на похороны Эдварда Седьмого. Говорили, что она останется на лето в Англии. Еще говорили, что новый король, Георг Пятый, настолько похож лицом на императора, что они кажутся скорее родными братьями, чем кузенами. А затем державные кузены вылетели у всех из головы – Дарья хлопнула в ладоши, и девушки кинулись переменять блюда: тарелки из-под рыбы убрали, а их место заняли блюда с телятиной в сухарях с грибами, а также бараньи отбивные с изюмом, жареный гусь с яблоками и утка, покрытая апельсиновой и лаймовой глазурью.

Нина любила поесть, и у нее слюнки потекли при виде бараньих отбивных… но в конце концов она попросила себе гуся – из-за кожи. Гарниром служили жареная картошка, молодая морковь, приправленная медом, и жареная красная капуста с миндальной стружкой. В середине стола стояла пирамида из творога, а рядом, в листьях мяты, возвышалась стопка блинов. Блины Нина любила даже больше, чем гусятину, поэтому, не доев то, что было у нее в тарелке, она тайком отправила остальное под стол, где этого только и дожидалась Кукуша, зловредная такса графини.

– Ах да, – мама кивнула через стол отцу Сергию, у которого в бороде застрял кусочек гриба, – я ожидаю, что нынче у нас будет превосходный урожай яблок. И вас угостим.

Нина великодушно простила старику гриб в бороде – ведь он был влюблен в маму. «Твоя мать, – не раз заявлял папа, – могла бы выйти замуж за великого князя». Вечером, когда Нина укладывалась в постель, Дарья рассказывала ей сказки, а иногда, вместо них, – о платьях, которые мама когда-то надевала в Мариинский театр, и о том, как были знамениты на весь Петербург жемчуга, которые она носила в своих иссиня-черных волосах. Ей было всего семнадцать лет, а она уже получила два прекрасных предложения. «Но твоя мать, – Дарья понижала голос и слегка хмурилась, – была единственным ребенком в семье, радостью и гордостью своих родителей, и они решили: пусть она выйдет замуж по любви». Андрей Карсавин, с которым она познакомилась, недавно окончил училище правоведения, и спустя месяц мама приняла его предложение и согласилась жить в его имении.

Нина следила за осой, сонно кружившей в струйках пара над самоваром. Вдруг папа ударил кулаком по столу, так что все подскочили на месте.

– Чего ты никак не можешь понять в современном сельском хозяйстве, – он опять стукнул по столу, – и что тебе понять необходимо, так это то, что…

Не успел он закончить свою мысль, как их сосед Сергей Рудольфович повернулся к маме:

– Я нахожу, что страсть Андрея к сельскому хозяйству граничит с религиозным фанатизмом. – Он игриво покачал пальцем. – И если ты, Ирина, не будешь смотреть в оба, то в один прекрасный день он покинет тебя, чтобы стать схимником.

– Андрюша – отшельник?! – воскликнула мать в притворном ужасе, и все, включая папу, рассмеялись.

«Невеста в карете, невеста на крылечке, невеста в храме с венцом в волосах…»

– За невесту! – Мужчина в военной форме, сидящий рядом с Катей, поднял бокал, но девушка спокойно возразила:

– Я еще не невеста, Иван Васильевич, невестой я стану только через год.

Венцы над головами невесты и жениха держат для того, дабы они, невзирая на то, какими богатствами владеют в мире сем, не забывали о крестных муках Христа. Дарья объяснила это сегодня утром на кухне, а когда Нина спросила, почему платье невесты должно быть белым – ведь розовое или лимонное намного наряднее, – экономка ответила, что белый – цвет царевны, а в день свадьбы каждая женщина – царевна и каждый мужчина – царевич.

Нина с трудом представляла себе Дмитрия Борисовича царевичем. Вот Иван Васильевич со своими аккуратными усиками и медалями – действительно вылитый царевич из ее книжки с картинками. Однажды утром на прошлой неделе садовник влетел в кухню с новостью: Иван вернулся в родное имение, впервые за три года, и поговаривают, что он выходит в отставку. Иван Васильевич не видел Катю очень долго; приехав, он взял ее за обе руки и признался, что с трудом узнает в ней маленькую Екатерину Андреевну – настолько она изменилась…

– Земляника хороша, – говорила тем временем графиня, – но малина еще лучше.

Старушка, по-прежнему орудуя столовой ложкой, испачкала малиной свою блузку, и Нина недоумевала: неужели она и вправду была когда-то хозяйкой салона… и почему только к старикам не приставляют нянек?

На десерт была также разная сдоба, но Нина тоже предпочла малину и наложила себе целую миску – с мороженым, сливками и сахаром. Еще она взяла шоколадную вафлю, но когда надкусила ее, изнутри выдавилась мятная начинка, и Нина незаметно опустила вафлю под стол, где Кукуша вдруг больно тяпнула ее за палец.

– Ой! – вскрикнула девочка. – Нет!

Золотой браслет с брелоками – корзинкой цветов, кошкой и арфой – соскочил у нее с запястья.

– Кукуша, фу!

Глупая собачонка может спокойно проглотить браслет, может даже подавиться им и сдохнуть тут же под столом – как тогда Нина вернет свой браслет?

– Боже мой! Пожалуйста! – Девочка вскочила и потянулась через стол к Дмитрию Борисовичу, который, обливаясь потом, пил водку и помахивал рукой в такт патефону. – Мой браслет!.. Кукуша!..

Он поморгал, сбитый с толку, но потом кивнул, сгреб горсть шоколадного печенья и исчез под столом. Спустя какое-то мгновение кромка скатерти рядом с Нининым стулом поднялась и оттуда вылетела Кукуша – вдогонку за печеньем.

– Теперь ей есть чем заняться, – важно зашептал Дмитрий Борисович.

– А браслет? – Нина опустилась на мокрую траву и залезла к нему под стол.

– Где именно ты его обронила?

В зеленоватом свете под столом его лицо было похоже на круг сыра, и Нина не могла удержаться от смешка, но тут она почувствовала, как что-то твердое вонзилось ей в коленку.

– Ага! – Осторожно, чтобы не стукнуться головой о стол и не задеть ненароком крокодиловые туфли тети Лены, девочка повернулась к нему: – Вот! Нашла!..

Но вместо того чтобы смотреть на браслет, Дмитрий Борисович уставился куда-то позади Нины. Вывернув шею назад, она с изумлением увидела, как под скатертью шарит рука, выглядывающая из рукава военной формы. Затем опустилась другая, маленькая ручка, направила первую к цели, и две соединившиеся руки задрали лимонную Катину юбку, обнажив ее колени в белых чулках.

Нина с интересом ждала, что же будет дальше, но тут заметила, что ее товарищ перестал наблюдать за происходящим и прижался лбом к земле.

– Пожалуйста, скажите мне, Нина Андреевна, – хрипло прошептал он, – пожалуйста, скажите мне, что я вдрызг пьян.

Глядя на взрослого мужчину, скорчившегося под столом, Нина поняла, что, очевидно, так оно и есть.

– Да, Дмитрий Борисович, – кивнула она, – боюсь, что вы действительно очень пьяны.

Папа и мужчины постарше удалились в кабинет, чтобы выпить коньяку и выкурить по сигаре, а молодые люди, прихватив охотничьи ружья и бутылки со сливянкой, отправились на Южное поле.

– Зачем им ружья? – Нина потянула Дарью за рукав. – Это на случай, если появятся волки? – Дмитрий Борисович был явно не в лучшей форме, чтобы встречаться с волками.

– Волки? Да нет, господь с тобой, молодые господа не собираются стрелять по живому… вот дурачье-то! – Дарья фыркнула и хлопнула себя по юбке. – Кофе! Где эти несносные девчонки?

Нина пошла в гостиную, где стол был уставлен тарелками с фисташками, печеньем, щавелем с анисом и фундуком в сахаре. Однако ела, похоже, одна только графиня, остальные дамы обмахивались веерами или закалывали шпильками волосы. Нина сунула в рот фисташку и фундук, но мама заметила ее и подозвала к себе, держа в руке бокал.

– Ниночка, отнеси это, пожалуйста, Кате в ее комнату.

В холле марсала обожгла Нине язык и ударила в нос, она так закашлялась, что съеденные орехи полезли обратно. Когда она поскреблась в Катину дверь, сестра не ответила, и Нина пошла к себе почитать. Поначалу ей не нравились «Большие ожидания» Чарльза Диккенса, но теперь, когда она дошла до призрачной мисс Хэвишэм в подвенечном платье, Нина читала роман с удовольствием. «Очень надеюсь, что тебе понравится эта книга, – сказала ей мисс Бренчли. – Мы обязательно поговорим о ней после моего возвращения, я буду ждать этого с нетерпением». Мисс Бренчли была их гувернанткой; мама разрешила ей съездить домой на два месяца – у мисс Бренчли умер отец, и она не была в родной Англии уже пять лет.

Нина дочитала главу и вспомнила про вино. На этот раз она без спросу открыла Катину дверь; в комнате царил полумрак и свежесть, ставни были закрыты, а Катя сидела перед зеркальным туалетным столиком.

– Закрой дверь, – велела она и добавила: – Ну разве все это не кошмар, а, Нина?

Однако Нине не пришлось раздумывать над ответом, потому что в этот миг прогремел выстрел, потом еще один.

– Они палят в пустоту, – сообщила она сестре.

– В пустоту неба. – Катя встала. – Давай, мы должны пойти туда.

– Катя!

– Нина, мне нужна твоя помощь. Пора сказать Дмитрию, что я не могу выйти за него.

И Нина вдруг поняла, что тот взгляд, устремленный вдаль, за край долины, появился у Кати потому, что она не хотела выходить за Дмитрия Борисовича.

– Но почему, Катя?

Сестра устало улыбнулась.

– Я не знаю, Нина, не знаю. – Она вздохнула, теребя ленточку на груди. – Помнишь, как прошлым летом мы сбежали ночью из дома и лежали в траве, глядели на звезды? Мне кажется, я начала многое понимать тогда. Поняла, что такое любовь. Но потом все запуталось. Не могу объяснить почему, Нина, просто все запуталось…

Нина хотела спросить, как можно запутаться в таком простом чувстве, как любовь – ведь наверняка знаешь, любишь кого-то или нет. Но Катя прижала пальчик к ее губам и повела за собой через холл на крыльцо веранды. Обогнув оранжерею, они дошли по тропинке до калитки. Трава на Южном поле была сырой, и Нина видела, что сестра непременно попортит свои новые туфельки и лимонное платье, но Кате, похоже, было все равно; ее тонкая кружевная шаль волочилась по земле, и Нина едва поспевала за сестрой.

– Катя!

Грянул выстрел, послышались крики, и Катя с криком «Нет! О нет!» бросилась бежать. Шаль упала на землю, и когда Нина подобрала ее, лимонное платье уже скрылось из виду.